— Как выглядит эта птица? — снова ощутив сердцебиение и хватая его за бархатный рукав утепленной куртки, взволнованно спросил я.
Леонардо, не сбавляя шага, извлек из карманной прорези в своем длинном черном колете кусок картона, нашел с краю более или менее свободный от рисунков участок и все так же на ходу в минуту набросал там очертания орлана.
— Гарута! — вырвалось у меня. Скрывая слезы счастья, я закрыл лицо ладонями: — Господи, они пробились, они нас ищут!
Художник лишь похлопал меня по плечу.
Мы пробрались в тайную комнату с другой стороны квартала, через задворки. Конечно, она сообщалась скрытой дверью с остальными помещениями мастерской, которые мы заняли в результате моего ходатайства перед настоятелем монастыря. Но знали об этом проходе через кузню лишь посвященные, поэтому Леонардо справедливо избрал пусть и дальний, но куда более надежный маршрут к нашей цели, хоронясь от любопытствующих глаз.
Две "Тандавы" стояли на своих местах, тускло поблескивая в полутьме. Третья лежала, распластав "лепестки", половины которых еще не хватало. Но эта часть была не самой сложной. Будет куда труднее в условиях эпохи Ренессанса полностью скопировать "начинку", отвечавшую за принцип работы "la Macchina infernale". На это уже и так ушли годы, а финала всё не видно. Однако Заратустра был сообразительным парнем, руки у него росли оттуда, откуда нужно, поэтому надежды меня не покидали. Конечно, показывать ему всего я не стал, и мессер да Винчи со мной согласился: поговаривали, что очень уж интересуется наш Томмазо "чернокнижными" учениями, а пройди он от и до через все этапы воссоздания машины времени, еще неизвестно, чем это может обернуться в дальнейшем.
"Еретиков" в Европе по-прежнему терзали и поджаривали. Католическая инквизиция, которую на рубеже второго и третьего тысячелетий новой эры псевдоисторики пытались обелить, сваливая все зверства исключительно на инквизицию протестантскую, а то и подавно на завышенное в документах число человеческих жертв, в действительности оказалась именно институтом мракобесия. За тупой и глухой обороной трусливого, озлобленного, оголтелого невежества здесь обреченно угасали всякие проблески здравого смысла. Будучи в теле монаха-францисканца, я успел разобраться в подробностях не понаслышке, и лучше бы в моей исторической подкованности на месте этого эпизода оставалось большое белое пятно — мне спалось бы крепче!
Так что старый приятель мессера был осведомлен лишь в том, что мы конструируем военную машину по заказу Борджиа. Я подозревал, что и сам Леонардо осознанно самоотстранился от сборки, поэтому и медлил с приездом, хотя Чезаре мог отпустить его от двора в любое время. Мессер бросил по сему поводу единственную фразу и больше уже о том не заговаривал: "Впервые не стремлюсь узнать всего, — сказал он мне в зашифрованном письме. — Я даже боюсь, как бы не просочились ко мне в голову опасные подробности нашего дела. Не то чтобы я сам себе не доверял, мой друг, но вы же знаете эту ученую блажь!"
Мы не в шутку играли с огнем, который когда угодно мог стать нашим палачом, укажи в сторону мастерской хоть один из горожан. Явятся по доносу с обыском, а там уж найдут и тайное пристанище, и "адскую машину". Но я понимал, и теперь наверняка, что Леонардо страшился узнать больше вовсе не из-за угрозы быть сожженным на костре по обвинению представителей Конгрегации доктрины веры. К этому риску он давно привык: здесь так жили все. И даже не своей ученой слабости — "блажи", которая якобы не позволит ему разрушить "Тандаву", — он боялся. Пугало его совсем другое: проговориться во время пыток о том, как работает устройство. Люди, особенно европейцы, просто не могут существовать, не переделав всякое великое открытие для военных нужд, и Денис с Агни в этом убедились на собственных шкурах не единожды.
— Да, похоже, — помолчав, сказал мессер и отвернулся от центрифуг. — Хотя во сне я видел и еще кое-что — очень большое сооружение, висящее в черноте среди звезд...
— Это вы саму станцию видели, Леонардо, — откликнулся я. — Гигантский многогранник... Знаете, мессер, если бы создание машины случилось в XX-XXI веках после Рождества Христова, в эпоху сложной электроники, мы были бы обречены. У нас не было бы возможности сделать тут даже одну микросхему. Когда я думаю об этом, то радуюсь, что открытие машины произошло много тысяч лет спустя, когда...
— Ни слова больше! — взмолился он, похожий на ребенка-сладкоежку, которого дразнят леденцами и пирожными, но которому старшие строго-настрого воспретили лакомиться кондитерскими вкусностями. — Я ведь просил вас, Лука: ни единым намеком! Никаких подробностей о funzione* этого аппарата!.. Лучше я расскажу о последних событиях. Ваш друг находился в большой опасности. В конце лета Папа отправился на виллу кардинала да Корнето, и герцог...
...Словом, Шива потерял контроль над сознанием Чезаре в самый неподходящий момент. Хозяин тела перехватил инициативу и не давал Танцору проявиться. Герцог Валентино явно был в ударе, так и сыпал остроумными фразами, улыбался и шутил. Поговаривали, что или он, или его понтификствующий папаша на этом приеме решили расправиться с врагами Борджиа своим привычным способом — подсыпанием яда в еду или напитки. Но якобы что-то там у них пошло не так, и скорпион обратил против себя собственное жало. Александр VI успел выпить смертельную дозу своего (или не своего?) зелья, а Чезаре словно вдруг опомнился и недопил. Кто помог ему опомниться и выжить, вопросов не вызывает, но молодой Борджиа все равно долго находился между жизнью и смертью. Были и другие версии: гнилая горячка, которую из-за сырой погоды подхватили все гости кардинала, но у Папы развилась скоротечная саркома, в результате чего после смерти его труп столь быстро разложился, что это вызвало множество кривотолков. А сын его переборол хворь, и как там все было на самом деле, теперь мог бы рассказать только он. Почувствовав улучшение, герцог вызвал к себе Леонардо. То есть беседовал с Леонардо уже, разумеется, Шива. Они оговорили крайний срок, когда у герцога еще будет возможность находиться на этом свете. Последняя возможность. Четыре года до того, как Чезаре убьют, у нас в запасе есть, и за это время мы должны достроить "Тандаву"...
__________________________________
* Funzione — (итал.) принцип действия, функция.
— Более того, друг мой, — прибавил художник, пока Томмазо, делая вид, будто не пытается расслышать, о чем мы говорим, с лязгом и грохотом привинчивал один из сегментов центрифуги. — Мне представился случай свести знакомство с синьором Джокондо, о котором вы мне писали. Супруги его я, увы, не видел, но пришлось слукавить. Я предложил написать ее портрет.
— И он?..
— О, сер Джокондо — деловой человек. Он мало смыслит в искусствах, но сказал, что будет польщен, ежели его жену "увековечит настоящий художник". Да, так и сказал.
Я перевел дух. Мы оставались в просчитанной сурой ветке вероятностей и никуда не отклонились. Хотя, конечно, история с отравлением или лихорадкой Шивы меня насторожила: он должен был снизить риск до минимума, а сам при этом едва не погиб. Тоже мне, синегорлый глотатель амриты и мухоморов!..
Ночью мне не спалось. Сильно мерзли ноги: в монастырской комнате стоял жуткий холод, к тому же я все время думал о событиях полугодовалой давности — представлял, что случилось на вилле кардинала. Внезапно засвистел ветер, и сквозь вой вьюги донесся тихий стук. Зажигать лампаду я не стал. На фоне желтовато-серого неба сквозь мутное оконное стекло чернел силуэт птицы, которая, нахохлившись, мостилась на подоконнике снаружи.
Вздрагивая от промозглой сырости, я все же осветил келью и впустил Гаруту. Она, чуть расправив крылья, тяжело спрыгнула на деревянный стол и прикрыла глаза полупрозрачными нижними веками, когда я на радостях провел ладонью по ее обледенелой голове.
— Здравствуй, здравствуй, птица моя дорогая! Грейся! Иди сюда, к печи, тут еще не все угли прогорели!
— Здравствуй, Агни, здравствуй, — ответила чуть измененным голосом сестренка Шивы.
Выглядело это престранно: орлан разевал большой крючковатый клюв, а из зоба его доносился отдаленный женский голос.
— Тэа, ты это?
— Да, я. С таким трудом мы тебя нашли, вайшва! Рассказывай, если уверен, что никто нас здесь не слышит.
Забыв о холоде, я поведал ей о событиях последних лет, о недособранной "Тандаве", о Шиве-герцоге и о Савитри, заключенной в теле пока еще совсем не знаменитой флорентийской матроны. Гарута-Тэа слушала меня очень внимательно, переступая с лапы на лапу возле остывающей печки. Потом пришел ее черед, и так я узнал, что случилось с "Омегой" и нашими воплощениями из будущего. Впрочем, все это и так хранилось у меня в памяти в виде полустершегося сна.
— Агни, тебе нужно отправить Шиву и Савитри в далекое прошлое. Координаты запомни. А сам возвращайся на станцию, резервный реинкарнатор в секторе "Бета" подключен...
— Нет, Тэа. На момент моего перехода реинкарнатор надо будет деактивировать, иначе всё испортим.
— Ты уже продумал свой план?
— Да. И теперь, когда ты здесь и все мне рассказала, вижу, что его можно осуществить. Но для этого не нужно пока восстанавливать там мое тело.
Гарута кивнула и, взъерошив перья, встряхнулась:
— Какие выводы ты сделал о нынешних временах, Агни?
— Когда Леонардо удивился, узнав от меня о том, что потомки назовут нынешние дни Ренессансом, он сказал: "А выглядит мир так, словно Судный день грядет, уж никак не возрождение!" Я тогда ответил, что такие же чувства будут у людей и через пятьсот лет. Сейчас озираюсь и вижу, насколько проникли во все сферы жизни асуры Стяжателя...
Орлан покачал головой и огорошил меня ответом:
— Тут ты ошибаешься. В выбранной тобой ветке их считанные единицы, и они еще не слишком влияют на судьбу мира.
— Но кто же тогда ответственен за все эти ужасы, если не они?!
Тэа вздохнула:
— Иногда сами люди бывают хуже любого асуры...
— А Чезаре Борджиа?
— Асура-ятта, который доминирует в сознании герцога Борджиа, по своей извращенной изобретательности и в подметки не годится Чезаре-человеку. Всё не так просто, Агни. В том-то и беда. Не каждое тело может занять асура, не каждое сознание он способен подмять под себя полностью. Мы изучали Борджиа и сидящего в нем деструкта. Результаты поражают: иногда сам асура впадает в растерянность от разрушительных действий Чезаре. Он только блеклая тень этого страшного человека. Представляю, как нелегко там брату... И таких людей — не деструктов! — тысячи и тысячи! Их никто ни к чему не подталкивает, не соблазняет и не искушает. Они сами по себе таковы, Агни. Сами... — она замолчала, почистила перья, а потом спросила: — Покормишь меня?
Я вздохнул. Замкнутая на меня Гарута способна восполнять свою энергию лишь за счет моей. Никакая иная пища пользы ей не принесет. Именно поэтому так много орланов "Трийпуры" погибло в поисках меня, отправившегося тогда вслед за Умой.
Никаких сложностей я не испытал, просто вошел в начальное состояние для преобразования вещества и на том остановил процесс — как будто задремал без снов, а когда проснулся, то ощутил неимоверный упадок сил. Не мог и с места двинуться, зато Гарута теперь выглядела бодрой и здоровой.
— Если все так, как ты говоришь, — пробормотал я, едва ворочая языком, — то, может, к черту этот мир с такими людьми? Может, пусть они все катятся в преисподнюю вместе со своими проклятыми законами, подлыми выходками, тупостью, злобой и беспримерной похотью?
— Выспись хорошенько, Агни. Тогда выспится и сура, и ты перестанешь нести чушь, — посоветовала она, прежде чем улететь.
А я подумал, что Тэа права. В этом мире есть и люди, идущие дорогой Леонардо...
На другой день я прямиком отправился к его дому, где он жил и в прошлый свой приезд во Флоренцию. Всюду стояли не распакованные пока вещи — коробки, сундуки, мешки, — но зато первым делом он привел в порядок свою открытую студию на террасе заднего двора. Шагая через хлам, я пошел на звук голосов.
Они оглянулись. Студия была задрапирована черным шелком, сверху от яркого света ее защищал тонкий полупрозрачный полог, и под ним цвета были мягки и призрачны, как на всех картинах мессера.
Возле Леонардо стояла невысокая женщина в траурном одеянии. Она была очень молода и не слишком хороша собой. Кончик удлиненного носа нависал над короткой верхней губой небольшого рта, на щеке проступала ямочка легкой улыбки, которая не особенно ее украшала. Прелести ей добавляла только юношеская свежесть. Но я знал, что именно этот женский тип натурщицы предпочитает да Винчи.
Леонардо внимательнее всего стал приглядываться к ней, когда незнакомка отвлеклась на мое появление. В какой-то миг он не удержался и жестом факира, извлекающего карту из манжеты, взмахнул рукой у нее перед глазами. Девушка, моргнув, слегка вздрогнула и отстранилась.
— Простите, мона Лиза, — почтительно поклонился да Винчи, извиняясь за свою дерзость. — У меня возникли некоторые сомнения...
— Сомнения в чем? — бесстрастно спросила она высоким странным голосом.
Художник опустил глаза:
— В том, что вы зряча.
— Савитри... — прошептал я.
— Огонек! — затрепетали ее бледные маленькие губы.
"Когда я думал, что учусь жить, я только учился умирать"...
Во время одного из сеансов, уже весной, когда в студии находились мы трое, да еще вечно похрапывающая компаньонка-монашка Лизы, которую загипнотизированный сер Джокондо отправлял к художнику приглядывать за супругой, Леонардо вполголоса поделился со мной:
— Меня кое-что беспокоит, друг мой. В последнее время Заратустра проявляет чрезмерный интерес к вашей машине. Будьте уверены, он непременно станет напрашиваться на ее испытания...
Я смотрел на портрет и с каждым днем видел проступавшую сквозь лик синьоры Лизы дель Джокондо улыбку Савитри. Он угадывал это, как угадал ее недуг, он через тысячелетия привлекал ее истинные черты сюда, и нельзя было смотреть в бездну, разделявшую берега, но так хотелось стать свидетелем таинства!
— Вам в любом случае понадобится помощник, мессер. Вы не сможете манипулировать всеми системами управления машиной. Так почему бы не Заратустра, который разбирается в этом лучше других?
Он нахмурился:
— Томмазо — мой друг, и я знаю его много лет. Я доверил бы ему что угодно, даже собственную жизнь, но, поймите, здесь дело иного характера. Вы сами говорили, что у нас нет права на ошибку. А я чувствую, что если мы подпустим его к машине во время испытаний, это будет самый страшный промах в нашей работе.
— Что же тогда делать, мессер? Для контроля "Тандавы" вам будет необходима как минимум еще одна пара рук...
— Пару рук в помощь я найду. Джакомо хоть и прохвост, но когда появляется нужда в его помощи, можно в нем не сомневаться. Его руки, может, и не столь ловки в живописи, но стянуть с пояса кошелек так, что даже трезвый человек не заметит ровным счетом ничего, Салаино умеет виртуозно. Можем мы также рассчитывать и на его молчание, тем паче, что вряд ли он разберется в funzione по-настоящему. Но что делать с Заратустрой?
