И свеча не погаснет...

Когда расписывали Архангельский собор, княжна все время вертелась там, приставая к изографам с вопросами, что да как. А потом подбила одного из подмастерьев раздобыть красок и расписала узорами стены в своей горнице. И, правду молвить, неплохо получилось, красовито даже! Вкруг окон вьются цветы дивные, по стенам гуляют звери невиданные. Захария, старший мастер, обнаружив пропажу да выяснив все дело, явился к государю жаловаться. Строго допрошенная отцом, Василиса не стала отпираться и объяснила, что "хотела понять, как это делается". И что деять с таковой? И виновата, и наказать никак. Не станешь же бить ребенка за любовь к прекрасному! Мастера вполне обоснованно требовали возместить протори, красок потрачено было много, и дорогих.

В конце концов Семен, накрепко выученный отцом, что никакого баловства с казною попускать нельзя, постановил: стены пусть остаются, как есть, а мастерам заплатит Василиса из собственных средств. Тут уже и сам Захария, и Иосиф с Николаем, не в силах зрети, как отнимают наряды у маленькой княжны, стали молить сурового князя о милосердии, но тот был непреклонен, и единственно позволил дочери самой отобрать вещей на потребную сумму. Василиса молча достала из сундуков платья и украшения, и боле о том помину не было. Мастера княжну с тех пор зауважали... А Семен изъял у брата книгу, в которой рассказывалось о составлении елексира, претворяющего простое железо в злато, и запер ее на увесистый замок. Упаси бог, дочка найдет да учнет ставить опыты, весь Кремник дымом пустит! Правда, книга была писана латыньским языком, но великий князь ничуть не сомневался, что Василису это не остановит.

Да не в проказах главное. Василиса на все имела свое мнение и не стеснялась его высказывать. Словом, не голубка! Калита, обожавший свою единственную внуку, еще в те поры не пораз говорил сыну: "Смотри, зело непроста девка! Если не потеряешь, будет тебе истиной помощницей". Не потерять — это значит не дать отдалиться от родителя, что часто бывает с подросшими детьми, не дать погаснуть огонёчку, разорваться тоненькой ниточке доверия. А Василиса Семеновна была не из тех чад, которым можно просто заявить: "Дети, вот ваша новая мама!".

Для разговора Семен не стал вызывать дочерь к себе, сам прошел в ее покои. Мимоходом подумал, что для новых детей, когда появятся, нужно будет выделить отдельную горницу, и сам удивился этому "новые дети". Василиса (в кои-то веки!) сидела за пялами, увидев родителя и догадав, повелительным движением головы отослала прислужниц. Семен присел рядом и — как в прорубь — объявил о предстоящей свадьбе. Василиса перемолчала. Не глядя на отца, тихо спросила:

— Ты больше не любишь маму?

— Люблю, конечно же! — поспешил заверить Семен. Этого он больше всего и боялся. — Но, пойми, Васюня, мамы больше нет с нами. Господь забрал ее к себе, такова была Его воля. А нам, живым, надо жить дальше и как-то устраивать свою жизнь.

— Она какая? — прошептала девочка еще тише.

— Красивая.

По совести, это было единственное, что Семен знал о своей невесте, и честность не позволила добавить что-либо еще.

— Лучше мамы?

— Навряд ли.

Семен не лгал. Неведомая вяземская княжна, наверное, была красивее Айгусты, но чтобы лучше, он представить себе не мог.

Василиса помолчала еще. Сделала несколько стежков, закрепила, крепко потянув, оборвала нить. И только тогда, повернувшись, долго посмотрела отцу в глаза.

— Зачем она нам?

Это "нам" было — не нам двоим, это "нам" значило всей семье, всему московскому роду.

Семен начал пространно объяснять. От простого детского "ну ты же хочешь братика?" (молясь в душе, чтобы дочь не залюбопытствовала, как одно связано с другим), через "всякому князю подобает иметь княгиню, соседи засмеют!", до самого главного: земле, княжеству нужен наследник, чтобы было в чьи руки передать дело наших отцов и дедов. Василиса выслушала. И стала отвечать столь же последовательно, одно за другим. На "братика" заявила: "Всякий чего-нибудь хочет, и что с того?". На второй довод перечислила всех ведомых ей холостых князей, и Семену пришлось, похвалив ее за осведомленность, объяснять, что совсем старые и совсем молодые не в счет. А под конец сказала:

— Дядя Иван скоро тоже женится, пусть он и родит наследника.

И, задумавшись, уточнила:

— А его сын будет мне братиком считаться?

— Двоюродным, — пояснил Семен. — И у Ивана будут сыновья, даст Бог, не один, и у Андрея тоже, но этого недостаточно, чем больше детей, тем лучше, тем крепче семья и сильнее род.

— А не передерутся наследнички-то? — Василиса усмешливо склонила набок голову. — На Рязане-от чегой и деется В 1340 году Рязанский князь Иван Коротопол убил своего двоюродного брата Александра Пронского, но вскоре потерял свой стол и был убит при невыясненных обстоятельствах.! — высказала она, возможно, и свою мысль, но явно заимствованными словами.

— Родители худо воспитали, пото и дерутся! — решительно отверг Семен. — А тех, кто дружен и заедин между собой, никакой ворог не одолеет. Вот взять, к примеру...

— Ой, вот только не надо портить веники! — воскликнула Васюня, потешно хватаясь за голову.

— Никак тебе про то уже рассказывали?

— Рассказывали, батюшка, рассказывали. И дядя Ваня, и владыко Алексий еще. В тереме уж и пол подмести нечем стало с тех рассказов.

— И с каких это пор мое дитя слушает дядей вместо меня? — с притворным гневом вопросил Семен и, широко разведя руки, стал медленно приближаться к дочери. — А?

Васюня, счастливо взвизгнув, отскочила. Строго выгнув темные бровки (тонкие, выписные!), высказала:

— Только матерью я ее звать не буду.

— Конечно, не зови, — поспешно разрешил Семен.

А Василиса пояснила свою мысль:

— В пять лет детей не рожают!

И Семен, не найдя что ответить, подумал, что пора уже попросить княгиню Ульяну разъяснить внучке все о деторождении, пока та сама не прознала чего-нибудь лишнего. Ну не ему же, мужику, в самом деле!

Видя, что разговор окончен, князь хотел уже идти, повернулся к двери. А Василиса высказала ему вслед:

— Да, вот что. Фете к свадьбе справишь парчовый сарафан, давно просит.

И Семен поразился в очередной раз. Тому, как дочь это произнесла, мол, не будет сарафана, не будет и свадьбы. А пуще тому, что просила не для себя.

Василий. Вечно четвертый.

Князь Михаил Ярославич Тверской, ныне почитаемый как святой, имел четырех сыновей. Первый, Дмитрий Грозные Очи, мститель за отца, погиб в свой двадцать седьмой день рождения, не оставив потомства. Второй был несчастный Александр. Третий, Константин, умер в Орде, так и не разрешив спора с племянником. А четвертый, Василий, тихо и мирно сидел все эти годы в своем городе Кашине, не вмешиваясь в братние усобицы, потому и не мудрено, что Всеволод, видя близость желанного стола, совсем позабыл о своем последнем дяде. Зато не забыл Константин.

Грамота была написана, и, по повелению Константина, верные слуги круглыми сутками держали оседланных коней, чтобы немедленно по смерти князя послать весть его брату. Не успел Всеволод покинуть Тверское подворье, а проворный вестоноша уже взвалился в седло. Князь Василий, услышав известие, схватился за сердце. Множество мыслей вихрем пронеслись у него в голове, вытолкнув вперед одну: как повестить матери?

Княгине Анне, вдове Михаила Святого, подходило к семидесяти. К старости она исхудала, истончилась, сделалась почти невесомой, и казалась уже нездешней, неотмирной. В ее, давно растерявшем былую лепоту, изрезанном морщинами и бурыми пятнами лике проступала уже иная, скорбная и неземная, иконописная красота, какая встречается порой у старых монахинь. Вдовствующая княгиня и впрямь почасту с часто тихим светом в сердце думала о покое святой обители. Но пока ее держало одно земное желание: увидеть первого правнука. Только убедиться, что род не прервется, не угаснет, как свеча под порывами злого ветра. Анне Дмитриевне досталось испытать столько горя, столько близких потерять, сколько мало кому и доведется на этой скорбной земле. Еще совсем юной она лишилась родителей, затем, подряд, измученные неудачными родами, умерли две сестры. Потом, казалось, горе-злосчастье отступило, был любимый муж, были дети, был великий стол, наконец. И снова. Одного за другим проводила она в смертный путь мужа, старшего сына, другого сына, внука... И вот теперь старой княгине предстояло узнать о смерти еще одного сына. Опять там, в проклятой Орде!

Беды закаляют. Княгиня лишь прижала персты к губам, давя немой крик. Василий, ободренный этим, решился высказать вслух следующую по очередности мысль:

— А теперь... по лествице ... Всеволод, это самое... за то ведь и отец...

Анна молча, истово кивнула.

Василий Кашинский не сумел сказать, но очень быстро начал действовать, причем несколько иначе, чем ожидала его мать.

Деревня с незамысловатым названием Ивановка пристроилась в низине, чуть отступив от берега Ловати, чтобы способнее, в случае чего, было укрыться в лесу. Деревня, ни большая, ни маленькая, ни богатая, ни бедная, входила в Холмский удел, и за последние годы ее не пораз зорили константиновы ратные. А до того были татары и московиты. Однако теперь, слышно, и ихний князь, и Тверской сидели в Орде, так что баловать, по счастью, было некому.

Достаивали последние ясные денечки. Самые непроворые возили остатние гречишные снопы. Повсюду перекапывали под зиму грядки, и порой желтый лист, кружась, опускался на рыхлую чернеющую землю. Надо было поспешать, пока не зарядили дожди, не то раскисшую от влаги землю и не перевернешь толком, наплюхаешься, что в том болоте. И никто не успел ничего предпринять, когда в деревню ввалились оборуженные всадники.

Вмиг поднялся гам, визг и мат смешались в воздухе. Главный из ратных, тряся татарской плетью, громогласно требовал старосту, мужики и жонки бежали встречь, кто бросив с пополоху лопату, кто, наоборот, присматривая к руке что потяжелее, надрывались в брехе псы. На задах, смекнув быстрее взрослых, какой-то мальчонка, охлюпкою, поскакал к лесу, спеша укрыть коня и телушку, что гнал перед собой. Двое оружных, приметив, погнали впереймы, отрезая путь, послышался шум, ржание, пронзительные крики, пара свистящих ударов, и вот уже парень понуро потрусил обратно; тем временем девчонка, тоже улепетывавшая во все лопатки, волоча за собой спотыкающегося и хнычущего меньшого братца, а другой рукой прижимая к груди белого кота, уже достигла спасительной опушки.

Появился наконец староста, на бегу стягивая вниз засученные рукава. Главный, не сходя с коня, объявил, что теперича Василь Михалыч великий князь, и дань давать будете ему, и прямо щас. Староста с достоинством ответил, что Ивановка от века княж-Всеволодова. Вояка глумливо ощерился:

— Нету больше вашего Всеволода!

* * *

ему пришел!

— Да как же так?! Да что же это?! — раздались отовсюду голоса.

— А не пришел, так скоро придет, — неохотно признался кашинец.

— И что ж теперя? Онисим Митрич, что деять-то?

— А коли и так, все равно кормы даем на Петровки и Рождество, и никак иначе, — уперся староста Онисим.

— А ты языком-то не мели! Князю обилие нонче нать, или прикажешь в Орду с пустыми руками ехать?

Дело помаленьку прояснялось. Верно, прежний великий князь помер, и князь Василий собрался ехать к татарам ставиться на великое княжение, а серебра на бакшиш недостает. И замыслил как-нито изгубить Всеволода, раз так своевольно распоряжается его волостью. Но что им, ивановцам, было деять в таковой нуже?

Кашинцы, не дожидаясь позволения, уже рассыпались по дворам, начинали волочить что ни попадя. Один за рога тащил упирающуюся и отчаянно ревевшую корову, а хозяйка с воем цеплялась за свою кормилицу; другой вояка, окинув бабу плотоядным взглядом, явно решил и себе прихватить кое-что невещественное и вперевалочку направился в ту же сторону. Онисим услышал у себя за плечом глухой выдох. Дело решали уже мгновенья. Взгляд сам зацепил у забора жердину как раз по руке. Если сейчас... Но ведь не совладать же им с оружными, в бронях, грабителями! Погинем только дуром! А если? Наедет князь Василь со своими, никому живу не быть! Но Всеволод?

В душе Онисима отчаянно боролись страх и жалость к своему, своим трудом нажитому добру, преданность своему князю и давнее, всей жизнью вбитое: не спорь с тем, кто сильнее! На лицах насупившихся, готовых к драке мужиков читалось то же.

— Ноченька! — взвизгнула баба и захлебнулась криком, осела, получив увесистую оплеуху.

И Онисим ринулся вперед. С единственной оставшейся мыслью: опередить того, кто был за спиной, не дать случиться непоправимому.

— Дадим! Сами дадим! Как князю преже давали и не боле, — строго прибавил староста, отдышавшись от собственного крика. Но что уж были те слова...

В итоге кашинцы похватали, что пришлось, даже и не пытаясь счесть. Им тоже не слишком хотелось лезть в драку. Один, самый молодой (Онисим успел приметить) украдкой плюнул. Самому, видать, было тошно от творимого непотребства.

Пока самозванные даньщики шарили по клетям, Онисим, бочком-бочком продвигающийся за ними, все думал: не нашли бы калиту с береженым серебром, из последних сил удерживался, чтобы не смотреть в заветный угол. Вскорости, навалив добро на телегу, прихваченную тут же вместе с конем, вояки резво пустились в путь, знать, грабить следующее село. Мимоходом подумалось: упредить бы соседей-то! Но тут же ушло. Важнее было другое.

Староста метнулся в дом, лихорадочно принялся раскидывать ухоронку. Жена кинулась было: "Ты чего?". Но, узрев страшное в этот миг мужнее лицо, отшатнулась и вмиг захлопнула рот. В сенях Онисим наткнулся на племянника, обрадовался — не пришлось искать, терять время — высказал, торопясь. Спросил:

— Возможешь?

Парень кивнул. Его не нужно было уговаривать. Припустил тоже, едва не бегом, выводить коня. Онисим на миг ужаснулся себе: лучшего коня отдать! Да чего теперь... Он сам взвалил седло на Гнедка, сунул парню калиту:

— Припрячь получше. Ну, Илюха, с Богом!

И, когда копыта простучали по земле, Онисим плюхнулся на завалинку. Ноги вдруг стали войлочными, под мышками холодно и мокро, словно только что вздынул неподъемное бревно. Жена вышла, молча присела рядом, комкая передник. Онисим, не поднимая глаз, пробормотал:

— Князя же надо остеречь...

Позже, к вечеру, явилась сестра, ругмя ругалась на Онисима, что послал парня невесть куда невесть зачем, лаяла и иродом, и аспидом, и многими иными словесами, которые и повторять-то совестно. Горячка спала, и Онисим, здраво помыслив, сам назвал себя еще хуже. Запоздало подумалось, что Илюхе, одному, толком не знающему пути, без снедного припаса, без теплой одежи, никак не добраться до Сарая, а и доберется, не найти князя Всеволода, не пробиться к нему, да и не опередить ему княж-васильевых злодеев, сколь ни гони. Хорошо, если одумается, ни с чем вернется с пути. А то и пропадет парень, по его, Онисимовой, вине...

Осень по щиколотку насыпала сухих листьев. Московская княжна со своим тверским приятелем, забавляясь, раскидывали сапожками злато-багряное узорочье. Черкес оживленно носился кругами, листья так и летели из-под лап. Миша взялся сыпать на него листья, щенок подпрыгивал и щелкал зубами, а хвост-то крутился, чуть не свист в воздухе стоял.