Нечаянно попала взглядом ему в глаза и сердито погрозила кулачком, мол, я тебе еще покажу... неумеха.
Мама лежала с закрытыми глазами и не видела ее жеста, а ему и в самом деле стало стыдно за себя, он потянулся к ним, приблизился вплотную, тоже положил голову маме в подмышку, а левую руку на ее грудь, точь-в-точь как Иринка...
А у той вдруг вспыхнули в глазах озорные огоньки, она расстегнула пуговицы халата и извлекла мамину левую грудь:
‒ Смотри, видишь? Когда я была маленькая, я вот отсюда сосала мамино молочко.
И отклонила свободной левой рукой попытавшуюся было приподняться мамину голову назад, к подушке:
‒ Лежи смирно. Не мешай детям играться.
И та, не промолвив ни слова, покорно подчинилась. Как загипнотизированная.
‒ Смешно, правда?
Она схватила губами торчащий из набухшего конусом светлого ореола сосок и стала подсасывать его в себя, подтягивая ореол, совсем как ребеночек, без капли эротики. И озорно при этом заглядывала ему в глаза. И он тоже отвернул правый уголок расстегнутого халата и взял губами сосок и втянул его в себя, вместе с окружающим ореолом, отчего мама невольно вздрогнула...
‒ Не рыпайся! Мы играемся.
‒ Ой дети... ‒ послышался мамин голос откуда-то издалека, ‒ вы... хоть понимаете... что происходит...
‒ Отстань. Понимаем. Не первый год замужем. И потом ‒ мы пьяные.
И расстегнула остальные пуговицы халата, обнажив живот.
‒ Видишь, какой он... Вот тут, тут, потрогай... чувствуешь? Там такой домик... где я родилась...
‒ Родилась здесь, ‒ уточнил он таким же шепотом, показывая между ног.
‒ Нет. Оттуда я потом вылезла. Представляешь, как это было? И сразу как закричу-у-у... Здорово, правда. Я еще никогда так на нее не смотрела. А это так здорово... Какая у нее голенькая писка, ты видел?
‒ Видел...
‒ Я ее прикрыла, чтоб всосалось. Ты много спустил?
‒ Много.
‒ А как там?
Он пожал плечами, не зная, что ответить.
‒ Ну мне же интересно, что, тебе жалко сказать? Так, как у меня или как-нибудь иначе?
Он опять не нашелся, что ответить.
‒ Вредный. Видишь дырочку? Это пупок. От ее мамы. У меня точно такой же. От нее. От моей мамочки... У нас одна и та же плоть, только перерезанная ножницами... на две части... младшую и старшую.
‒ У тебя он не такой глубокий.
‒ Она просто немного полнее. Когда я постарею, он будет такой же.
‒ Она совсем не старая.
‒ Да. А я совсем ребенок. Мне так все любопытно... Почему ты не хочешь сказать, как у нее там?
‒ Я не знаю, как это сказать.
‒ Ты не распробовал... Давай еще, а?
Последние два слова она прошептала совсем тихо, будто испугалась, что мама их подслушает. Но сказала совсем без озорства, совсем серьезно...
‒ У нее ведь не было спазма?
‒ Нет.
‒ Совсем?
‒ Совсем.
‒ Вот видишь... Давай, а? Я ее подержу. Она пьяненькая и очень счастливая, правда... Я это чувствую... Только стесняется сильно...
‒ Там полно...
‒ А мы выдавим. Через живот. Ты потом еще ей нальешь.
‒ Она не разрешит.
‒ А мы не будем спрашивать.
‒ Ирка, ей стыдно будет.
‒ Да... ‒ согласилась вдруг она и вздохнула. ‒ А давай ее еще напоим? Там водка еще осталась. И вино... Нет, давай все-таки попробуем выдавить... Или прямо так... Я очень хочу посмотреть...
‒ Давай потом.
‒ А вдруг она потом не даст?
‒ Может и не дать... Представляешь, что будет, когда мы протрезвеем?
‒ Ну и что?
‒ Страшно. Мы ведь все любим друг друга.
‒ Вот и будем любить.
‒ Ну не так же...
‒ А почему? Почему не так? Ее ведь никто больше так не любит. А ей тоже хочется, я знаю.
‒ Может быть теперь она сможет...
‒ Не сможет. Да и не хочу я, чтобы туда всякие козлы лазили. Противно.
‒ При чем здесь ты?
Она легла щекой на живот:
‒ Не знаю... Она такая чистая, она лучше меня, всегда лучше, нельзя туда всякому... только тебе можно... как папе... Нальешь ей еще? За папу.
И она закрыла глаза, что-то представляя себе в своем воображении. Потом резко приподняла голову:
‒ А давай начнем ей снимать трусы? Если будет сильно брыкаться, скажем, что балуемся и оденем назад.
Не ожидая его согласия, она начала осторожно спускать резинку. Под нею совсем не оставалось следа...
‒ Ирка, прекрати! ‒ сразу послышался мамин голос. Далекий и совсем слабенький. ‒ Хватит меня мучить... Ирка, мне стыдно! Неужели ты не понимаешь!?
‒ Ну и что? Постыдись немножко. Тебе что, жалко? Что в этом страшного?
И мама не ответила, снова расслабилась. Может быть и вправду решила, что ничего страшного нет. Или устала...
‒ Спускай ниже, пока она притихла, ‒ шепнула Ирка. ‒ Только осторожно, там прокладка.
Он боязливо продолжил процедуру, а мама почти не отреагировала, только слегка сжала ноги, но не настолько, чтобы ему помешать. А потом снова расслабилась.
Прокладка была мокрая и легко выпала из щелки на покрывало, между ног. Ирка достала ее оттуда и отбросила на пол. Достала из-под резинки своих трусов еще одну, свежую, и подложила к ее ягодицам. Перекинула свою правую ногу ей на плечо и так улеглась сбоку на ее тело, а потом сильно нажала на живот к лобку и из щели начало выливаться содержимое...
‒ Ирка, ты что? ‒ почти закричала мама, но так тихо и безнадежно, что Ирка не обратила на ее крик никакого внимания, надавила еще раз и еще одна струйка потекла вниз, на прокладку. Тогда она быстро вытащила ее из-под ягодиц, промокнула сухим концом щель и шепнула:
‒ Хватит. Давай.
И, помогая руками раздвинуть мамины ноги пошире, уставилась во все глаза на его огромный шатун, подведенный к голенькой маминой девочке, такой, оказывается, маленькой перед ним, легко попавшим в нужное место без помощи руки и потом медленно вошедшим в расширяющееся между губ пространство, раздвигая и натягивая их вокруг себя. Она смотрела на это с открытым ртом, как смотрят дети на что-то сверхъестественное, пока он не вошел до конца... потом перевела взгляд ему в глаза, не то испуганный, не то радостный, совсем ему еще незнакомый:
‒ Господи, как это красиво...
Елена Андреевна совсем не сопротивлялась, у нее не было на это никаких сил...
‒ Как это красиво, мамочка, ‒ шептала Иринка ей прямо в лицо, уже повернувшись на сто восемьдесят градусов, обнимая ее шею и укладываясь рядом, вдоль ее тела. ‒ Какие вы у меня славные...
А Виктор опустился на ее живот, потом на грудь, потом приблизился к ее губам и мягко поцеловал прямо перед расширенными от восторга Иринкиными глазами... И мама так же легко и мягко ответила... и сразу открыла глаза, в которых стояли слезы... и он тогда стал целовать влажные уголки ее глаз, а она ответила мягкими сокращениями влагалища...
Теперь он совсем не спешил, незачем было спешить, она лежала под ним кроткая и покорная, непрерывно смотрела ему в глаза и он не отводил от нее своих, а Иринка не говорила больше ни слова, не двигалась и не дотрагивалась до них, чтобы не дай Бог не спугнуть, радостно следила за ее лицом, за полуоткрытым ртом, за ее дыханием, то частым и глубоким, в такт его толчкам, то вдруг замирающим от наслаждения...
Пятнадцать долгих лет ее мама не ощущала в себе мужчины...
Он кончил вместе с нею, как только почувствовал короткие и частые биения влагалища, точь-в-точь такие, какие ощущаешь, когда прощупываешь пульс.
Он пролежал на ней еще много минут, а его жена непрерывно гладила ему спину, ласково и благодарно...
Иринка вскочила с кровати первой и побежала в туалет. Они слышали, как она долго освобождает переполненный мочевой пузырь, и оба почему-то вздрагивали от еле сдерживаемого смеха. Она вернулась веселая, снова озорная, а когда мама попыталась подняться по тому же поводу, вдруг придержала ее:
‒ Подожди, подожди, сейчас...
И бесцеремонно затолкала ей в щелку свежую салфетку, чуть ли не целиком, заткнув выход, чтобы не пролилось...
‒ Не выпускай из себя. Пусть там будет. Очень полезно для организма.
Потом они снова сели за стол и сразу, одним тостом, проглотили весь оставшийся кагор, и были веселы, и мама совсем уже не стыдилась того, что на самом деле произошло, и Виктор тоже совсем не стыдился, а Иринка и подавно совсем не стыдилась...
И только однажды Елена Андреевна все-таки вдруг притихла, насупилась, а когда Ирина потормошила ее за руку, подняла на нее виноватые глаза:
‒ Девочка моя, прости меня. Если сможешь.
И тогда Ирина закричала, нет, почти завизжала:
‒ Не смей! Не смей извиняться! Никогда больше не смей извиняться, иначе я тебя ударю!
И бросилась к ней, сидящей, на шею, забралась на ее бедра, обхватив ногами спину и спрятав лицо у нее за плечом:
‒ Он наш, слышишь? Мой и твой. Наш, наш, общий, один и тот же, для тебя и для меня, правда, Витя?
И обернулась к нему умоляющим взглядом:
‒ Правда же?
Тридцать три года ей, а ведет себя, как ребенок...
‒ Конечно правда.
И он обнял их, положив свою голову на груди, ‒ правой щекой на Иринкину, прикрытую одной тонкой кофточкой, левой щекой на мамину, прикрытую одним тонким халатом...
Первой утром проснулась мама, ‒ когда Виктор открыл глаза, она уже возвратилась из ванной и стояла в своем халате рядом, будто не зная, как ей поступить, ‒ снова ложиться или приняться за уборку стола. Она приложила палец к губам, показывая этим, что Иринка еще спит и не надо ее будить, пусть ребенок еще поспит, она вчера очень вымоталась...
Халат на ней не был застегнут, только накинут, под ним ничего больше не было, Виктор протянул к ней руку, как бы для того, чтобы она подала ему свою, она подошла и подала ладонь, а он подтянул ее к самому краю кровати, а затем потянул за полу халата, призывая снять его и лечь снова в постель, потому что еще совсем рано, еще и десяти нет, а спешить им некуда, воскресенье же... Она почти не упрямилась, легла рядом, туда, откуда недавно проснулась, и он положил руку на ее грудь, прохладную и немножко еще влажную после душа, а потом потянулся на нее, потому что у него на нее крепко стоял и она это видела, он ведь лежал совсем голый, как и Иринка за его спиной. Елена Андреевна сразу пустила его ноги между своих, и он улегся на нее, лицом к лицу, намереваясь сначала ее поцеловать, а потом войти, но она прошептала: сперва пойди почисть зубы. И он совсем не сконфузился, потому что она это сказала своими домашними интонациями, от которых любые ее слова кажутся своими собственными, и кроме того она их мама, ей можно так говорить в любой момент, и, наконец, она сказала "сперва", значит будет его ожидать...
Они на самом деле были совсем пьяненькими, если впервые за сто лет забыли почистить зубы перед сном. Все втроем. И он осторожно слез с нее и ушел в ванную. У него долго не получалось помочиться, потому что мочун никак не опускался, торчал как деревянный, упруго покачиваясь от собственной тяжести. Тогда он сел на унитаз и оправился, с этим проблем не оказалось, он всегда делал это по утрам, после сна, и мочевой пузырь тоже постепенно освободился, и он вдруг вспомнил, как однажды Елена Андреевна нечаянно застала его в туалете за этим занятием, как раз тогда, когда он тужился и как ему было тогда неловко, а она, перед тем, как взять из угла понадобившийся ей веник, потрепала его по голове и сказала: да ладно тебе, я все это точно так же делаю. И тут же вспомнил прошлую пятницу, нет, скорее уже субботу, с каким любопытством он разглядывал ее попку и то отверстие, которым она оправляется, какое оно оказалось аккуратное и на самом деле красивое, ‒ ровной точкой, окруженной круглым валиком с радиально расходящимися тонкими складками. А у Иринки оно выглядит изогнутой щелочкой, у нее от Светланки на последних месяцах был геморрой, он потом прошел, но от Сережки потом снова был, и слава Богу опять прошел, хотя отверстие стало как щелка. Все равно тоже красивая. И вспомнил Иринкин шепот, что пока он разглядывал мамину, в Иринкину влезал совсем чужой жулик, длинный и изогнутый, и она сама помогала рукой вставить головку, потому что он сначала не попадал, а когда Иринка подправила, сразу вошел, и она еще придерживала его пальцами, пока он входил, обхватив его за скользкий презерватив, и даже потом двумя руками взяла, чтобы он не согнулся, а влез в попку целиком, и ей почти не было больно, а наоборот невыносимо приятно... А он, ее муж, так жалел ее, не смел этого делать, потому что боялся сделать ей больно... А Дима не побоялся... И засунул... Сначала спереди, под растянутые в стороны губки, ей пришлось тогда очень широко расставить ноги, а Дима еще сказал, что ее влагалище тоже призывно зияет и жаль, что с ними нет еще одного члена... потом сзади, она подставилась ему на коленях и согнутых до предела локтях, потом еще раз сзади, но стоя... И оказалось, что ей это понравилось... Какая странная эта человечья природа...
Вообще странная... Совместить в одном месте такие органы...
Когда он вернулся, вымытый и освеженный, Елена Андреевна лежала вверх животом с согнутыми коленками, которые развела тут же, как только он подошел, поэтому он, не раздумывая, влез между них и сходу всадил себя в открывшееся влажное отверстие.
Она радостно закатила глаза.
‒ Я уже хотела идти помочь тебе подмываться... Тихо, не толкай так, разбудишь...
Они опасливо повернули головы к Ирине и встретились с ее взглядом. Разбудили таки...
‒ Ах вы какие... ‒ прошептала она и стала придвигаться к ним поближе, ‒ прям так, без меня?.. Какие самостоятельные вы у нас теперь... Совсем взрослые.
‒ Твоими стараниями...
Пока мама это говорила, Виктор незаметно подтолкнул ее в бок, и та сразу поняла намек:
‒ Бегом зубы чистить!
‒ И в самом деле... ‒ растерянно произнесла Иринка, прикрывая рот рукой. ‒ А вы уже успели почиститься?
‒ Успели, как видишь.
‒ Противные.
И перелезла через них, намеренно прогладив спину мужа паховой волосистостью.
‒ Давай сзади, а? ‒ прошептал Виктор. ‒ Пока ее нет. Мы еще не пробовали так.
Елена Андреевна улыбнулась и без разговоров перевернулась на колени, упершись руками в постель.
‒ Нет. Ниже.
И легко надавил на ее плечи. Она послушно подалась висящей конусами грудью к простыни.
‒ Еще ниже. Вот так. А здесь выше.
И она выставилась так, как это делает Иринка, когда ей очень хочется шалить. Разве что не виляла ягодицами...
Ее помокревшие голые губки так удобно выставились из-под попки... но он сильно развел руками ягодицы и внезапно поцеловал ее в другое отверстие, ощутив губами плотный круглый валик, мгновенно сильно сжавшийся и втянувшийся вглубь от этого прикосновения.
