И свеча не погаснет...

— Вот ведь дивно божье творение, — проговорил княжич, набрав очередную горсть. — И золотистые, и просто желтые, и алые, и багряные, и рыжие, и бурые-то разные, есть пожелтее, есть и покраснее, и черные почти, и зеленоватые, некоторые и зеленые еще есть, сколько цветов да оттенков, даже слов для всех не найдется в человеческом языке. Так и видится, сотворить бы что-нибудь такое же, многоцветное, чтобы все эти цвета были, как в листьях, яркие такие же, и перетекали один в другой нечувствительно, как в листьях, если издали смотреть... парчу какую-нибудь такую.

— В парче золота много, — возразила Василиса. Она плела из листьев венок, бережно сгибая хрупкие черешки, и досадливо откидывала под ноги негодные, когда те все-таки ломались. — Скорее тогда камка Переливчатая шелковая ткань, обычно одноцветная, с блестящим узором на матовом фоне., чтобы переливалась сама собой, от цвета.

— Да! — восторженно откликнулся Миша.

Василиса закончила работу и водрузила золотистое сооружение на голову приятелю. Отступив, придирчиво оглядела и удовлетворенно изрекла:

— Царский венец!

Миша отчего-то смутился, не нашелся, что ответить. Предложил:

— Давай в салочки?

Василиса согласно мотнула головой. Не стала чиниться, заводить счет, кому водить. Кликнула: "Лови!", — и припустилась бегом. Уж и ловка была девчонка, может, не быстронога, зато увертлива! Мише немало-таки пришлось погоняться, пока не поймал, но уж и не просто осалил, надежно сцапал резвушку за плечи. Венок свалился у него с головы. Темная коса проехалась по лицу. И Миша, сам не зная, с чего, чмокнул девочку в щеку.

Ну и немедленно схлопотал такого тумака, что чуть не плюхнулся на землю. Черкес немедленно подскочил с громким лаем, дескать, что за непорядь?

В общем, на том и кончилочь, ребята и не поссорились, и мириться не стали. Но вечером, поудобнее уминая подушку, Миша вспомнил вдруг нежное тепло на своих губах, и заснул, улыбаясь.

Илья. Дорога начинается с первого шага.

Илюха, против ожидания, не пропал и до золотоордынской столицы добрался сравнительно благополучно. Правда, устал смертельно и натерпелся страху. Пока ехал один, все боялся нарваться на разбойников, или того хуже, татар, или на кашинских кметей, посланных всугон. Хотя что он тем кашинцам, чтоб его ловить, им и в голову не придет, поди, что какой-то Илюха из Ивановки помехой будет, успокаивал он себя.

Часть пути гонец проделал по воде, взяли на купецкий паузок Речное грузовое судно. за немалую плату, и валяться бы Илюхе на палубе, подстелив попону, отдыхать вволю, так не тут-то было. Теперь он забоялся, что ограбят попутчики. До одури боялся, все вертелся, ровно уж на сковородке, искал, как понадежнее прикрыть собою заветную калиту, ночью вскакивал, дико озираясь, от малейшего примстившегося шума. И мысленно бранил себя, дурошлёпа. Чего погнал на ночь глядя, не собравшись, не попрощавшись даже с матушкой? Все равно потерял время, пришлось останавливаться и покупать все потребное в дороге, сколько дядиного серебра ушло зазря. Особенно жаль было, что не сообразил захватить какое-нито оружие, рогатину хоть. Все не безоружну быть путнику.

Много всяких мыслей вертелось в голове у Илюхи, не было только одной: зачем, мол, мне это надо? Для него само собой разумелось, что князя Всеволода нужно вызволять из беды, и что Кашинскому разбоя спускать нельзя. И, спроси его кто-нибудь, Илья из Ивановки, сам того не ведая, повторил бы слова владычного наместника: "Если не мы — кому же содеять сие?".

Запаленного Гнедка пришлось бросить в Нижнем, и Илюха все гадал дорогою, справится ли посадский, что взялся (тоже не бесплатно) выхаживать лошадь, да и отыщет ли его потом он сам. На остаток пути Илья купил другого коня. С ужасом пересчитав серебро в изрядно-таки полегчавшей калите, торговался парень отчаянно, плохо было, что продавец-татарин мало разумел русскую молвь, а Илюха татарскую и вовсе никак, да и не смыслил он ничего в степных конях, так не похожих на своих, привычных с издетства; ничего не оставалось, кроме как поверить на слово, что вот этот-то бурушка-косматенький и есть самый лучший для долгого пути.

Ничего, не обманул татарин! Неказистый жеребец был и ходок, и неприхотлив, невозмутимо жевал на привалах прихваченную морозцем жухлую траву, и пробегал за раз кабы не поболе красавца Гнедка. Пользуясь этим, Илюха все гнал и гнал, не считаясь, что самого мотало в седле. В Сарай влетел в разгону, и тотчас закружило, оглушило неумолчным шумом, ослепило базарной пестротой, шибануло в нос множеством непривычных запахов, и очень скоро гонец-неумеха растерялся, запутался и заблудился. Мало что уже соображая, с ног валясь от усталости, Илья брел, куда глаза глядят, таща в поводу коня, не глядя по сторонам и единственно надеясь, что рано или поздно сам собой доплетется до тверского подворья... или какого там... холмского, что ли. Словом, на чудо.

Так он забрел в какую-то безлюдную улочку, не то проулок. Шел, шел... Вдруг во дворе взлаял пес, Илюха едва не оглох от неожиданности. А через миг некий человек кошкой спрыгнул с глинобитной стены прямо перед носом и схватился за узду. Узрев поблизку безбородое лицо и пестрый халат, Илюха с пополоху едва не заорал, стойно дьякону Дудко, что и в Твери-то до добра не довело. К счастью, вовремя опомнился, разглядел, что свой, русич, а безбородый, потому что совсем юнец, не старше его самого. Неизвестный, не выпуская повода, споро зашагал вперед, не оставляя выбора ни Илюхе, ни коню. Вскоре они втроем свернули в какой-то проулок еще теснее, потом в другой, петляя, как улепетывающий от лисы зайчишка. Илюха, по тому, как борзо и одновременно невозмутимо, не оглядываясь, шагает его непрошеный провожатый, как старается не казать лица, смекнул, что парню за тем дувалом быть совсем не полагалось. И что он со своим Бурушкою невольно помогает обмануть возможных преследователе. Не иначе, к девке лазал, подумал Илюха и окончательно повеселел.

Изрядно поплутав, они оказались в каком-то дворе. Тут неизвестный остановился и, отпустив уздечку, впервые взглянул Илье в лицо. Глаза у него оказались вроде бы и серые, а вроде и с зеленцой, с насмешливым кошачьим прищуром.

— Ну, — молвил он, — рассказывай. Кто таков, куда, с каким делом?

Может, и не стоило, но Илюха отчего-то сразу почувствовал к незнакомцу доверие.

— Меня Илья зовут, из Ивановки, — объяснил он. — Мне ко князю Всеволоду нужно, с важной вестью.

— Холмскому, что ль?

Илюха кивнул.

— Ну пошли тогда. Да, я Федор. — Парень подумал и строго примолвил, — Кобылин.

Мимоходом Федор полюбопытствовал, что за вести, и Илюха, обрадованный тем, что его приключение столь счастливо закончилось, провожатый нашелся сам собой, а князь Всеволод, по-видимому, жив-здоров, выложил всю историю. За разговором дорога показалась короче, и очень скоро русичи подошли к глинобитному разлапистому жилу, облепленному со всех сторон анбарами, сараюшками да скотьими загончиками.

Из дому вышел плечистый пожилой кметь, поперек шире, чем в рост; увидев прибывших, потопал к Федору, явно собираясь изречь укоризну, но парень обрезал: "Дело!", пошептал ему на ухо, и кметь, кивнув, проворно куда-то ушагал. На Илюху вновь начала наваливаться отступившая было усталость, голова налилась свинцом. Не осрамиться бы перед князем! (Когда его повели в дом, Илюха думал, сразу ко Всеволоду). Но Федор шепнул:

— Ты пожди пока! — и исчез.

Пока длилось это "пока", расторопные слуги стянули с гонца верхнюю сряду, поднесли воды омыть руки, усадили за стол. На столе тотчас же появилось обжигающее густое хлебово с бараниной, копченая рыба, плов, разогретый и оттого пригоревший, но все равно вкусный, и невиданный раньше Илюхой овощ виноград. Выставили и сулею с медом, но снова появившийся Федор убрал хмельное прямо из-под носа у гостя, заявив:

— Этого тебе сейчас не надо.

Илюха хотел было обидеться, но Федор пояснил:

— Еще развезет с устатку!

Потом бросил:

— Ты поснидай!

И ушмыгнул куда-то снова.

Он управился быстро, сгонял куда следует и сообщил что надо кому полагается. Изголодавшийся в пути Илья тем временем умял все, что было на тарелях, и принялся по одной отщипывать виноградинки, чувствуя, как неодолимо слипаются глаза. Но тут вихрем влетел Федор, подхватил парня за руку, выволок во двор, всадил на Бурку, недовольно всхрапнувшего, кода с морды сняли торбу, и потащил куда-то еще. Холодный воздух и тряска немного прогнали сон. Федор, успевший переодеться в русское платье, ехал впереди; конь у него был кровный, тонконогий, и сряда отнюдь не сермяжная, отчего Илюха сообразил, что его новый знакомец на деле не из простых. А еще понял ивановец, что здесь приличные люди пеши не ходят. До места оказалось рукой подать...

Холмский князь был молод и стремителен. Махнул гостям, мол, садитесь, коли хотите, сам и не присел ни разу, иногда перебивал Илюхину речь короткими, деловыми вопросами. Князь на первый погляд казался прост, а все же угадывалась в нем и сила, и власть, и Илюха очень застеснялся своего неприглядного вида. Но поднаторевший в таких делах Федор Кобылин был убежден, что запыленный и умученный гонец выглядит куда убедительнее.

Всеволод выслушал до конца, помолчал, кусая губы. Очень хотелось наорать непотребными словами, все равно на кого, или шваркнуть чем-нибудь о стену, сорвать сердце. Князь с маху опустил тяжелую десницу на плечо гонцу, развернул парня к себе, жадно взглядывая в очи, вопросил:

— Не хочет, значит, ваша Ивановка за Василья?

— Не хочет! — отмолвил Илья твердо, не опуская глаз. И прибавил уже от себя:

— За тебя, княже, хотим, ни за кого иного.

— По старине?

— А и не токмо. По совести!

От этих слов у Всеволода потеплело на сердце. Илюха воочию узрел, как осветилось его лицо улыбкой, и рука, все еще лежавшая на плече, словно бы утратила властную тяжесть. Холмский князь, не чинясь, сгреб в охапку и от души расцеловал гонца, принесшего ему одновременно и дурную, и добрую весть. Пушистые усики смешно щекотали Илюхины щеки. Князь-то ихний такой же парень, как он сам, может, годом-двумя старше! Почему-то это казалось удивительным и одновременно наполняло сердце гордостью. Матушке рассказать, та и не поверит, поди!

— Как тебя звать-то, молодец? — вопросил Всеволод, отстраняясь.

— Илья я, из Ивановки, — привычно назвался тот. И — новая, неизведанная гордость жила ныне в его сердце! — прибавил, — Степанов сын!

— Спасибо тебе, Илья, — просто сказал князь. Скользом оглянулся, словно бы поискал что-то глазами. А потом скинул свой богатый опашень Широкая верхняя одежда без пояса, с сужающимся к запястью рукавами. Часто носился "на опаш", т.е. в накидку. и набросил на плечи обалдевшему вестнику.

— Расходы потом сочти, я велю возместить, — прибавил Всеволод напоследок. Денег у Холмского князя было не так и много. Именно поэтому он не забывал об проторях Убытках. тех, кто ему служил.

Чья-то рука бесцеремонно сдернула одеяло, и знакомый голос завопил прямо в ухо:

— Вставай, живее, некогда валяться!

Илюха с трудом разлепил глаза. Осеннее солнце светило бешено. Оказывается, уже давно наступило утро.

Федор приплясывал от нетерпения, торопя очунного Сонного, плохо соображающего спросонок. Илью:

— Живо, живо, у нас нет тридцати трех лет в запасе!

— Да в чем дело? — недовольно вопросил тот. Он ступил босиком на пол и сразу озяб.

— Князь Всеволод выступает с дружиной!

— Куда?

— Дядюшке встречь! Да поспешай же, соня-засоня!

— А я...

— И ты! Али не хочешь?

— Хочу, ясное дело! — Илюха торопливо принялся наматывать онучи. — Но как же...

— Я обо всем договорился. Идем же! — Федор поволок приятеля к выходу.

— Но ты... тебе-то что за гретба Забота.?

— А мне страсть как охота поглядеть, как дяде Васе накладут по холке. Да неможно! Вот ты мне все и расскажешь.

— А почему нельзя?

— Москва в Тверские дела не вступается. Явно, по крайней мере, — усмехнулся младший сын Андрея Кобылы.

И только тут Илье из Ивановки открылась ошеломляющая истина: первый его ордынский знакомец, столь во многом ему помогший, был московлянин! Впрочем, какая разница, успокоил сам себя Илюха, выбегая на двор, в чужих землях все едино русичи.

Снаружи холмские вои сажались уже на коней. Московит не наврал, осанистый боярин, узрев подведенного к нему парня, коротко кивнул. Илюха едва успел оседлать своего Бурку, как на дворе появился князь. Всеволод легко взмыл в седло, весело и яро оглядел предстоящих ему.

— Ну, ребята, зададим поганцам жару?!

Два десятка луженых глоток грянули на монгольский лад: "Хурра!". Эх, не одну Ивановку пограбил дядя Вася... Князь махнул вышитой рукавицей, и невеликое войско слаженно тронулось в путь. А Илюха с запозданием подумал, что остался в этот день без завтрака.

Первая жена — от бога, вторая — от людей...

Когда до Москвы дошла весть о смерти князя Константина, великий князь крепко призадумался. Он, в отличие от Всеволода, не забывал ни про кого. И сразу озаботился меньшим Михайловичем. Что он ныне содеет, станет ли он претендовать на Тверской стол? Словно отвечая семеновым раздумьям, на Москву явился нежданный гость — Михаил Васильевич, сын Кашинского.

Явился княжич не просто так, а с известием, что князь Василий едет в Орду за ярлыком на Великий Тверской стол и просит первого из русских князей поддержать его справедливые притязания. Василий излагал свою просьбу с почтительной покорностью, какой Москва не видала и от покойного Константина, и вместе с тем так, словно и не предполагал возможности отказа. Однако то, что Василий прислал сына, а не кого-либо из бояр, свидетельствовало, насколько важна для него эта поддержка. Князь Семен гостя выслушал, пообещал обсудить вопрос с боярами, предложил чувствовать себя как дома и сдал на руки Василисе. Благо, дочка уже навыкла принимать тверских княжичей.

Трудную загадку загадали Семену дядя с племянником. Князь очень прямо сидел в своем любимом кресле, спиной к окну, за которым пробегали тяжелые, брюхатые моросью облака. Время от времени он поддавал сапогом деревянный кругляк, и Черкес с радостным визгом мчался за ним. Когда успевал уцепить зубами, а когда и врезался с разгону в затворенные двери, все равно, не огорчаясь, хватал любимую игрушку, подбегал к хозяину, метя пушистым хвостом и едва не стелясь по полу, преданно заглядывал в глаза: давай еще, а?

Семен в последнее время полюбил думать так, под бестолковую песью возню. Не поддержать ныне Всеволода — значило потерять его. Потерять навсегда и разрушить все, сделать его непримиримым врагом. Но поддержать — вновь станут говорить, что Москва блюдет свою выгоду в ущерб правде, станут говорить о произволе. Его, Симеона, станут укорять! И справедливо, вот что хуже всего. Василий был прав, а Всеволод — нет. Семен не хотел вершить неправого дела. Совесть кричала безмолвно: не хочу! Но и предавать Всеволода Семен не мог. И не хотел!