‒ Витька! Не смей! Ты что? Это место не для этого.
‒ Я просто хотел проверить... это противно или нет...
‒ Ну и... что?
Она, отпрянувшая от него на бок от скверного поцелуя, смотрела теперь исподлобья ему прямо в глаза, ожидая ответа.
‒ Совсем не противно. И пахнет приятно, лучшими французскими духами.
Она не выдержала серьезности, прыснула смехом.
‒ Ты и в самом деле противнючий. Не будешь больше?
‒ Нет.
И она вернулась в прежнее положение. Спешно. Ирка ведь скоро прилетит. А они при ней так не смели. Слишком непристойная эта поза. И тогда, неделю назад, тоже не смели. Она давала так только Сергею... но это было целую вечность назад...
А ему так захотелось сейчас всадить именно туда, в только что поцелованную точку, пахнущую Парижем, и чтобы она помогала ему своей рукой, и чтобы ей от этого было невыносимо приятно, а главное, чтобы вошла Ирка и увидела, куда он наслаждает ее маму...
Но он вошел туда, куда положено природой, так великолепно все придумавшей... и она закачалась ходуном взад-вперед, и ей было немыслимо приятно, он это чувствовал, так же приятно, как и ему, а может быть еще приятней... Хотя она почему-то все пыталась отстраниться, ах да, Ирка, Ирка сейчас прилетит... увидит, стыдно будет, ну и что же, пусть увидит, да она уже рядом стоит, подкралась, вот и мама ее увидела, и уже не отстраняется, а идет навстречу и сжимает его, сжимает, мягко, осторожно, нежно, и втягивает в себя, словно всасывает губами, а Ирка уже рядом с нею лежит, попкой к нему, и что-то ей шепчет, только по губам можно разобрать: тебе хорошо так, мама, тебе так хорошо, правда? А та ей что-то отвечает, тоже одними губами, но он не мог разобрать, что... а потом вдруг услышал знакомое биение пульса у нее внутри, одно, второе, третье, четвертое... и она стала проваливаться вперед, увлекая его за собою, растягиваясь по постели, вперед руками, все еще держа приподнятой свою попку, не желая выпускать его из себя... пока не растянулась на животе и не замычала протяжным выдохом, что все, она уже...
Иринка мгновенно подтянулась на колени, в ту же самую позу, только чуть шире расставив ноги, она видела, что он не кончил, кончила только мама, и как он вынул из мамы своего совсем мокрого и раскрасневшегося мужика, еще выше выставила зад и он воткнул в нее не вытирая, а она тоже была уже невозможно мокрая, но впустила в себя так упруго, что ему показалось, что он вошел не туда, куда надо, он даже глянул вниз, а ягодицы и не нужно было раздвигать, все и так было видно, так немыслимо она изогнулась своим телом, но он все равно раздвинул их пошире, чтобы лучше видеть это отверстие, выставленное прямо вверх, коротенькой изогнутой щелкой, призывно сжимающейся и разжимающейся, выступающей и снова втягивающейся, во все нарастающем и усиливающемся ритме, и тот же ритм он ощущал в сокращениях ее влагалища, у самого входа, а потом и в глубине, таких же судорожных и частых, только на мгновения запаздывающих, это были одни и те же сокращения, одни и те же, одного и того же... он и раньше это видел, но совсем не так, совсем не так, тогда она была еще никем не попробованная, кроме него, и было совсем не так, как сейчас, ведь в этом отверстии уже побывал ранее незнакомый твердый мужской отросток, и теперь она призывала его снова, прямо сейчас, войди, где ты, где ты сейчас, ну почему тебя нет, когда я так тебя хочу, появись, я приму, прямо сейчас, мне мало, мало, мало одного...
Он толкал ее все сильнее, в такт ее учащающихся тонезмов, а она слегка повизгивала при каждом толчке, сначала игриво, потом как-то надрывно, судорожно. А потом вдруг у нее во влагалище все заходило ходуном и она закричала. Она никогда раньше так не кричала. И никогда у нее внутри не бывало такой бури. И он испугался.
‒ Мама! Мамочка моя! Ма-а-м-а-а! Я не могу-у! Мамочка родненькая, сделай что-нибудь, сделай что-нибу-у-дь, прошу тебя...
Ее пальцы впились в простынь, кулачки побледнели от напряжения.
Елена Андреевна привскочила, глаза ее наполнились ужасом, она уставилась в глаза дочери, лихорадочно пытаясь что-то в них прочитать.
‒ Что? Что? Тебе плохо? Девочка моя, скажи, что? Ну, быстренько, говори... говори...
‒ Не-е-т! Нет! Мамочка моя... Хорошо! Господи, как хорошо! Сделай что-нибудь... Скажи, чтобы он не останавливался... пусть е.., пусть он меня е.-.-., скажи ему! Мне мало! Ма-а-ло! Я хочу! Хочу! Господи, как мне сладко!..
И он поверил ей и сам начал сходить с ума... И со всей силы принялся долбить ее так, будто хотел за что-то отомстить... И она вся с ног до головы покрылась восторгом, завизжала и зарычала, задрожала всем телом, вытянув вперед шею, словно лебедица, потом задергалась всем влагалищем и вдруг полилось с нее горячее, обильное, прямо ему на бедра и на колени... один, два, три толчка... а она бессильно повалилась вперед, с громким хлюпом соскочив с напряженного донельзя кронштейна... и продолжая сжимать промежность и выплескивать прозрачную магму прямо на простынь меж расставленных ног...
А он так и остался стоять на коленях, ошеломленный и испуганный, с торчащим, как бревно, отростком, синюшно-красным и блестящим от покрывающей его влаги...
Елена Андреевна сразу обняла ее, прильнула к ней всем телом, укрыла ее попку своей ногой... Крепко обняла, но у Иринки вдруг начался озноб, она повернулась к маме лицом, прижала дрожащие кулачки к своей груди и спряталась так в маминых объятиях.
Прошло несколько минут, пока она успокоилась.
‒ Мамочка, что это было? Я поехала, да? ‒ тихо зашептала она. ‒ Совсем поехала?
‒ Ну что ты, милая... Никуда ты не поехала... Все уже хорошо.
‒ Я ругнулась...
Виновато сжала плечи, будто ожидая наказания.
‒ Тебе дать по попе?
Хихикнула.
‒ Дай.
Мама и в самом деле легонько шлепнула ее, а попав взглядом на Виктора, засмеялась:
‒ А ты что выставился?
И той же рукой подхватила полотенце и, слегка приподнявшись, вытерла его напряженное мужское хозяйство, потом бедра и коленки. Деловито, по маминому.
‒ Приляг, Витя, все уже хорошо.
Но он только придвинулся поближе к Иринкиной спине и осел на голени. Перенесенный испуг отнял у него речь и соображение.
‒ Как мне было здорово... Никогда так раньше не было. Что это, не знаешь? ‒ снова зашептала Ирка.
Елена Андреевна только нежно поцеловала ее в лоб.
‒ В тридцать три года впервые такое испытать... У тебя так было? С папой?
‒ Давно это было... Я уже не помню всего.
‒ Помнишь. Я знаю.
Помолчав еще с минуту, она опять зашептала:
‒ Я как увидела Витьку на тебе, как он озверело тебя оседлал, так у меня там внутри все так заныло... а потом заклокотало все... как в кипящем котле... И так сразу захотелось... просто невыносимо. Еле дождалась, пока ты спустишь... Как хорошо, что ты теперь рядом с нами. Я бы так никогда такого и не испытала... Тебе с ним ведь тоже очень хорошо, правда?
‒ Правда.
‒ Он сильный. А ты не подслушивай! Ляг лучше, обними нас... Ой! Угомони его! Он уперся мне в попку...
‒ Конечно. Ваши ладушки насытились. А он теперь как сирота.
‒ Пусть потерпит немного. Совсем не насытились... Еще умолять будет, чтоб отпустили...
Они весело захихикали.
‒ Как здорово, ‒ радовалась Иринка. ‒ Я теперь буду заставлять вас все это повторять. Может у меня еще так получится.
Она уже не дрожала. И даже стала поигрывать своей мокрой попой.
‒ Всем в ванную! Под душ!
Они умывали маму вдвоем, хотя та пыталась сопротивляться. Потом снова уложили ее голую на кровать и игрались всеми ее прелестями. И она не сопротивлялась, только смеялась над их любопытством, и даже сама озорничала, показывая, как она что-нибудь умеет. Она была удивительно гибкая, и не только для своего возраста. Она умела достать пяткой до своего затылка. И ложить скрещенные голени себе на грудь. И мостик. И шпагат. И забавно шевелить своими колированными, но совсем не переспевшими губчиками, словно крылышками...
‒ Так во-о-т чем ты занимаешься по ночам!
‒ Я с детства такая, ты же знаешь.
‒ Так то детство... а за сейчас я не знала... Честно. Почему ты от нас скрывала?
‒ Ну, вот еще. Демонстрировать, что ли, должна была? Как ты себе это представляешь?
‒ Сейчас же можешь.
‒ Сейчас другое дело...
Елена Андреевна намеревалась что-то добавить, но внезапно осеклась. Запнувшись на нечаянно сорвавшейся с ее губ фразе, она надолго замолчала. Будто споткнулась об нее и упала, больно ударившись тем местом, где спрятана ее страшная тайна.
Они почувствовали это и не стали бередить ее душу, хотя Иринка и выразила было готовность к этому, ей давно хотелось вызвать маму на откровенность, выведать что-то особенное, чего она о ней не знала. Однако Виктор, почувствовав приближение душещипательных сцен, не позволил развернуть ей наступление и начал свое:
‒ Давай, задирай ноги. Раз мама умеет, значит и ты научишься. Будем тебя постепенно натренировывать...
‒ Ну да. У меня косточки поломаются. Ты сам попробуй.
‒ Не поломаются. Ты же мамина. Один к одному. Только чуть моложе.
Избежать душещипательных сцен не удалось. Елена Андреевна вдруг заплакала. Повернулась от них на бок, прикрыла лицо ладонями и затряслась плечами. Без единого звука. Так, что они не сразу поняли, плачет она или смеется.
Видимо, он чего-то не понял, что-то не так сказал... Или слишком уж они ребячились с нею, слишком стыдные вещи позволяли себе и ей. Совсем с ума сошли. Мостик с его предательски-неожиданными поцелуями в выпяченную щель, шевеление губ... Разве можно такое с мамой... С мамами так не играют... разве что только ненормальные...
Хотели как лучше, а получилось...
Ирка подсела к ней со спины и обняла за плечи:
‒ Да ладно тебе, мам... Видишь, как стало все здорово. Мы всегда так играемся. Что тут особенного? Взрослые тоже должны иногда бывать детьми. Никто же нас не видит...
Ну вот. И эта что-то сморозила. Елена Андреевна вздрогнула, как от тока и еще больше затряслась.
Ох как не любил Виктор женских истерик. Хотя с самого начала чувствовал, что все именно так и закончится. Слишком уж неестественные игры они затеяли. Слишком много всего сразу. Занадто
* * *
.
Они совсем потерялись. Не знали, что делать. Мама ни словом не отвечала на их утешения, все плакала, плакала.
Я пошла, попробуй сам... ‒ показала, наконец, Ирина безнадежными жестами и вышла на кухню. Может быть, ей самой захотелось поплакать. С нею так бывает, когда кому-то из близких больно.
То ли услышав, как вышла дочка, то ли почувствовав, наконец, его руку на своем плече, Елена Андреевна вдруг открыла лицо, отвернула ногу и сказала сквозь слезы самое для него неожиданное:
‒ Зайди Витенька. Побудь там. Только не сильно. Просто побудь.
Сильно он и не мог. Его обмякший шланг и не думал вставать. Но вошел легко ‒ ему показалось, что она всосала его в себя.
‒ Ляг на меня.
Они пролежали так несколько минут, и она на самом деле почти успокоилась.
‒ Крикни, пусть Иринка придет. Только не вынимай.
Кричать не было необходимости. Иринка стояла в дверях, прислонившись к лутке спиной и затылком, смотрела в стену напротив и думала о чем-то грустном.
‒ Скажи, пусть ляжет рядом.
Говорить не было необходимости. Иринка поняла сама и легла рядом с ними.
Елена Андреевна проглотила слюну. Или слезы.
‒ Я должна вам все сказать... Только будь все это время во мне. Не выходи. Иначе я не смогу.
Он согласно вдавился поглубже, а жена положила на его ягодицы руку, подтверждая и свое согласие. От этого касания он тут же напрягся и слегка приподнял мамино влагалище, на что она ответила глубоким вздохом, показывая, что все почувствовала и приняла их согласие.
‒ Когда Сережа погиб, я долго не могла в это поверить. Я ведь не видела его тела. И все думала, что он живой. Потом, конечно, поверила, умом поняла, но ощущение осталось, оно и сейчас во мне. Я тогда совсем помешанная была, сказала себе: пусть у него нет своего тела, но во мне-то он может пожить... И сказала так ему, я с ним все время разговаривала... в своем воображении. И он поселился во мне, вот здесь, где затылок, чуть ниже... Смотрел моими глазами, слушал моими ушами, а разговаривал откуда-то отсюда, из шеи, я сначала даже голос его отчетливо в голове слышала. Мы с ним все обсуждали, советовались, иногда даже спорили, ‒ хотя мы и жили в одном теле, но ощущали и воспринимали все по-разному. И оценки событиям у нас были разные. Я, конечно, понимала, что это только игра моего воображения, но мне нравилось, я даже радовалась, когда почти по-настоящему слышала его голос. Мы жили очень мирно, как и при его жизни, хотя и спорили, но никогда не ссорились. Я соглашалась со всеми его желаниями, а он со всеми моими. Два раза даже ходила на футбол, представляете? Ну и... любили друг друга... Об этом стыдно рассказывать... как мы это делали... Все чаще и чаще. Ему нравилось, а я... я только перевозбуждалась сильно... мне только хуже становилось... Для меня все было совсем не так, как с живым... А потом вдруг на меня положил глаз один мужчина. Ирочке тогда уже пять лет было. Мне этот мужчина очень понравился. И я его невыносимо захотела, живого, реального. Я, конечно, спросилась у Сергея, а он... он не разрешил. Наверное, нужно мне было с ним помягче тогда, объяснить все... не ссориться... убедить ‒ у меня ведь уже анализы были... что у меня не так, как у всех женщин, у меня гипер... вылетело из головы название... в общем, слишком много гормонов... я никогда вам не говорила... ты, доченька тоже не знаешь, а сейчас я скажу ‒ у тебя... тоже так, от меня это... когда тебе было семнадцать, у тебя брали кровь, Тамара водила, может помнишь... Тогда это очень дорого было, очень большой анализ, в Москву возили отсюда... таким, как мы, нужно все время... каждый день... каждую ночь... Я у специальных врачей тогда была, хотела хоть тебя вылечить, но мне сказали, что это не болезнь, лечить нельзя, можно только хуже сделать, нарушить гормональный фон... просто мужчина должен быть... способный на каждый день... видишь... как тебе повезло... А мне Сергей не разрешил, стыдил, упрекал, я ведь перед расставанием ему обещала, что она будет его ждать, будет принадлежать только ему, и еще таким словом ее назвала... впервые в жизни... Он ее очень любил, а после смерти вообще обожествлял, говорил: любым другим местом любись, только не ею... и именно так настаивал, когда я его не послушалась и все-таки приняла в себя того мужчину... Сейчас то я понимаю, что это сама я себя стыдила и упрекала, и вообще почти все это с Сергеем внутри себя ‒ игра моего воображения. Такой я дурой оказалась. Сама на себя накликала... Так вжилась, что до сих пор он во мне. И никогда уже не оставит... И буду любить его одного до самой смерти...
