И свеча не погаснет...

К счастью, стало известно об учиненным князем Василием разбое, и Семен воспрянул духом. О, какой драгоценный подарок, сам не догадываясь о том, поднес ему Кашинский! Теперь у него появлялись возможности. Воз-мо-о-жности, удовлетворенно выговорил он вслух, почесывая за ухом блаженно прижмурившегося пса. Он мог упрекать князя Василия, мог заставлять его мириться с племянником, мог, в конце концов, ссылаться на то, что земля не примет — а тверичи и впрямь не слишком-то рады будут, после эдакого непотребства.

В итоге думою — "князь решил и бояре приговорили" — было оглашено решение самое наисправедливейшее: приложить все силы к тому, чтобы свести в любовь тверских князей, относительно же Тверского стола уповать на ханскую волю. И, не произнесенное вслух, но понятое всеми: Василию не помогать.

Золотой была для Миши Микулинского эта московская осень. Пока не объявился Миша Кашинский. И вовсе не тревога за судьбу тверского княжения потушила для отрока злато-пурпурные краски. Миша ни на миг не сомневался, что старший брат так ли, иначе ли, одолеет всех недругов. Но Василиса что-то слишком много внимания стала уделять кашинскому княжичу.

Ревниво и жадно присматривался Миша к двоюродному брату. Увы! Михаил (его Михаилом называли, чтобы не путать) был старше. Пусть на неполный год, но он гляделся юношей, уже и пушок на щеках пробивался. И даром, что звался он пока княжичем (а Кашин-городок поди нарежь на уделы! По четверть улицы на нос), но прибыл он на Москву с настоящим государственным делом, не глазами хлопать, Микулинский князь малолетний. А Михаил и рад был стараться, и ему желанно было внимание строгой темноволосой княжны.

Миша видел все это, и тихо ревновал, и укорял самого себя. Право, несправедливо было упрекать Василису в непостоянстве! Мишу Микулинского она уже узнала, а Миша Кашинский был явлением новым.

О, этот возраст, когда еще не пробудились мужские, женские ли чувства, только смутное влечение к чему-то неведомому, только ожидание некого волшебства; возраст, когда вдруг острее делаются все чувства, и все мнится возможным, когда нестерпимее неправда и ярче радость... Какие страсти порой пылают, сколько позднейших трагедий берет свой исток в этом роковом возрасте: тринадцать лет. Многое в грядущей судьбе Руси определилось этой золотой московской осенью. И еще многие десятилетия, несмотря на все усилия, не могло сложиться между микулинцами и кашинцами никоторой любви, в чем хоть самую малость, а виновны были черные глаза серьезной девочки Василисы. И два десятка лет спустя Михаил, уже Тверской, не чая худа, доверился воспоминанию о теплых, добрых глазах батюшки Алексия, не ведая, что всю доброту уже выстудил горний холод вышней власти. А почти через полтора века многажды битая и вновь поднимавшаяся Москва окончательно сломала Тверь, и уже некому было оплакать былое величие гордого города — ибо именно Московский князь в глазах всея обновленной Руси стал единственно истинным государем.

Великокняжескую свадьбу решили играть на Москве поздней осенью, на Косьму и Дамиана, точь-в-точь по песне: "Кузьма-Демьян, скуй нам свадебку, вековечную, нераздельную". Спервоначалу тянули, потом заторопились: на носу Рождественский пост, а там и Святки, и без свадеб по всей Руси веселье. Семен уж извелся весь, ожидаючи. И то сказать, будь ты сколь угодно гордым и хоть сорок раз великим князем, а ежели ты молод и здоров, скоро прискучит одному подушку мять. От этого-то нетерпения скорей увидеть суженую Семен решился на то, чего не делал и в прежнее свое жениховство. А именно "тайно" отправился встречать Вяземскую княжну.

Хмарный выдался денек, за такой и не люб людям ноябрь-грудень. За ночь подморозит дорожную грязь, лужи схватятся ледком. Воздух студен уже по-зимнему, а ласковый снежок все не спешит укрыть землю, и оттого вдвойне холодней. Стынь упрямо лезет под пушистую шубу, льнет к рукам, хоть где, а найдет предательскую щелку, достанет до тела.

Но — какой такой холод, кто и вспомнит о нем, когда в крови гуляет молодое веселье, когда легко несут нарядные кони, а честь и радость пьянят пуще вина. Друзья жениха — сплошь молодые бояре да боярчата, Вельяминов Тимоха самый степенный — всю дорогу сыпали шуточками, да все об одном и том же. А о чем же еще в такой день? Тимоха и вовсе удержу не знал, князя нынче для-ради сбережения всем ведомой "тайны" не велено было величать, как не воспользоваться? Когда еще подвернется такой случай. Протасьев внук светился, словно солнечный зайчик.

— Вот ведь, сколько едем, а ни села, ни деревеньки, одни елки торчат. Пуста земля-то, заселять надоть! А вы что коты ленивые, право слово! Один я стараюсь. Да вот Семен Иваныч догоняет помаленьку.

— Ой-ой! — подхватил кто-то из молодых-холостых. — Одного сыночка родил, так уж постарался!

— А и второй на подходе! — гордо повестил Тимоха и засиял еще пуще. — Во! Вчерась узнал!

Издали завидев гурьбу нарядных всадников, Евпраксия далеко высунулась из возка. Сердце замерло и вдруг забилось часто-часто.

— Что ты, голубушка, соромно! — сопровождавшая ее московская боярыня потянула княжну за шубку. — Сядь скорее, — и живо выглянула сама. — Ой, гляди-ко, и жених твой туточки, гляди, гляди! Да не так, что ж ты по пояс-то вылезла, выгляни скро-о-мно, как невесте подобает. После свадьбы вдоволь налюбуешься. Вон, вон тот!

Княжна невольно искала глазами высокого, статного молодца.

— Да вон же, в черных соболях. Поняла, который?

Евпраксия и до пояснения угадала князя. У кого же иного может быть такая прямая, непривычная к поклонам спина, так высокомерно поднятая голова. Увы! Не тот, не тот!

Семен, напротив, именно такой и представлял свою невесту, и ныне радовался, что она именно такова. Какими милыми ему казалось нежное личико, щечки, то ли с морозу, то ли от смущения заалевшие, ручки в крохотных розовых рукавичках, что княжна, озябнув, все прятала в широких рукавах. Представилось даже, как чудесно будет греть эти ручки в своих ладонях. И — о чем беспокоился, но гордость не позволяла выспрашивать — по счастью, оказалась она такой тоненькой, верно, легче пушинки. Как ни смешно сказать, как ни соромно, а болезнь заставляла задумываться таких вещах.

Вечером перед свадьбой, по обычаю, водили невесту в баню, омывали в семи водах, с молитвами да с наговорами, на здравие, на чадородие, на любовь молодую, жаркую. С плачем-песнею чесали голову частым гребнем, в последний раз свили косу по-девичьи. Назавтра надвое расплетать, убирать под кичку бабью, от света белого да добрых людей, один муж ласковый станет играть теми косами, любоваться лунной ночью, как рассыплется по подушке пепельное богатство.

Пели подружки песни, те же, что их матери пели, взамуж собираясь, что от бабок перешли, а тем — от прабабок, из такой старины пришедшие, что и не песни уже — почти молитвы. Свадебные песни все грустны, а у любого, кто слышит их, сердце радуется, слезы струятся из очей, так слезы те светлы и утешны. Поплачь, поплачь, девка, в бабах веселиться будешь!

Только если бы кто внимательнее присмотрелся к вяземской княжне, заметил бы, что не такими слезами плачут счастливые невесты. А вслушался — услышал, как, со старинными словами вперемешку, Евпраксия шептала: "Врут, все врут гадалки!".

Вечером этого же дня, и ожидаемый, и все ж неожиданный, полетел с неба белый пух, вмиг окутал город, словно бы и сама Москва была ныне невестой. А по свежему снежку промчался и соскочил у княжего крыльца Федор Кобылин, принесший из Орды важные вести.

Всеволод. Молодые волки.

Кони у холмичан почти все были такие же, как Илюхин Бурко, татарских кровей. Эти мелкие, косматые, неказистые на вид лошаденки незаменимы оказались в походе. Они не мерзли под своей зимней шерстью, бежали, сколько нужно, ели, что дают, ничего не дадут, так и обходились, сами раскапывали себе какую-никакую сыть, и даже водопоя не требовали, слизывали иней с травы. Да и всадники были коням под стать, все бывалые, опытные воины и путешественники. Илюха не переставал дивиться, как по-годному все было у них устроено, как борзо шли, сберегая при том силы коней, как мгновенно разбивали и так же сворачивали стан, и как чутко береглись ото всякого лиха. За столько ден пути ни единый конь обезножел, не запалится, никоторый путник не застудился и не повредился никак, не видно даже, чтобы сильно устали. Вот как по уму все деется-то! Кабы знать Илюхе заранее все эти хитрости, куда скорее добрался бы до Сарая!

Князя Василия настигли у Бездежа. Предусмотрительно высланные разведчики сообщили, что кашинцы расположились на дневку, варят кашу и не чуют никоторого худа. Всеволод, в жарко сияющей броне под распахнутым волчьим опашнем, был собран и как никогда красив. Он по-волчьи принюхался, удовлетворенно кивнул и приказал своим:

— По коням!

Илюха живо взвалился на седло. Однако сколько он, по примеру князя, ни шмыгал носом в сторону невидимого отсюда кашинского стана, так и не уловил ни малейшего намека на сытный дух.

И холмские воины помчались, разворачиваясь широкой облавой, с жутким своим кличем. Казалось, дрожал сам воздух; кони, в едином с людьми порыве, без понуканий все ускоряли неистовый бег. Несомый лавиною, Илюха еще успел поразиться красоте этого зрелища: стелющиеся по ветру гривы, тусклый отсвет клинков... Затем они достигли врага, и красота сразу кончилась. Сменилась мельтешением и бестолочью. Илюха вымчал к стану, внезапно узрел пред собой кучу лошадей, не обретя иного врага, с молодецким посвистом крутнул над головой ременную плеть. Пугливые кони шарахнулись по сторонам, опрокинув бежавшего встречь кашинца, один с разгону угодил ногой в костер и дико взоржал от боли. Пылающая головня вылетела из-под копыта, мало не попав Илюхе в лицо, и он, вмиг вспомнив строгий наказ старшого не соваться в драку, присел за возом.

Из этого сравнительно укромного места он мог в свое удовольствие наблюдать, как всеволодовы вои бьют и ловят арканами мечущихся кашинцев. Вдруг рядом вырос здоровенный косматый мужик. Илья увидел бешеное лицо — тот, что бил тетку Дарью! — и с захолонувшим сердцем, что было сил хрястнул врага по ногам. Снизу, ратовищем, забыв, что копьем нужно колоть. Мужик, нелепо взмахнув руками, грохнулся оземь и затих. Илюха подполз осторожно, держа оружие наготове. Упавший не шевелился, видимо, ударился головой, и Илюхе сделалось как-то неуютно. Неужто насмерть убил? Очень нехорошо в желудке сделалось от этой мысли.

Подошел старшой, деловито потыкал древком лежащее тело. Обратился к Илье:

— Кончай зевать, вяжи скорей, пока не очухался.

— А... нечем... — пробормотал парень. То, что, что кашинец должен очухаться, ужасно его обрадовало.

— Эх, молодежь!

Старый кметь непонятно откуда извлек ремешок, обрывок сбруи какой-то, что ли, и вместе с Ильей принялся связывать полоняника. Переворачивая тело, он крякнул:

— Эх, тяжелый, нахабина Нахаб — нахал, незваный гость.!

И, сообразив нечто, отвернул на груди кашинца суконную свиту. Хищно блеснули на свету стальные колечки.

— Да-а, повезло тебе, паря, — со значением протянул седоусый воин.

Илюха уж и сам понял, насколько повезло. Истинно, Господь надоумил бить по ногам, ткнул бы, как полагается, острие втуне скользнуло бы по броне, и пришиб бы могутный супостат сопляка, ровно муху. Эти соображения Илюха и изложил старшому.

Тот покивал головой:

— Ну да, и это тоже. А бронь-то добрая, такая знаешь сколько стоит?

Илюха знал, и от этого знания глаза его сами собой округлились двумя буквицами О.

— А... это...

— Чего "это"? Что с бою взято, то свято. Ты чего... не знал, что ли? Эх, молодежь! Всему учить надо.

И Илюхе, как водится, с запозданием явилася мысля: а ведь он, Илюха из Ивановки, участвовал в настоящей битве! (Ну пусть не битве, сшибке, все равно.) И сразил врага! И привезет домой военную добычу! Эх, видал бы его покойный батя, как бы гордился он сыном, истинным воином.

Повезло в этот день не одному Илюхе. Повезло всем победителям, а больше всех, как ни странно, побежденным. Васильевы люди ничего не опасались, ни от кого не береглись. Едва ли не единственный и оказался кольчуге. Оттого безоружные кашинцы и запаниковали, не сумев оказать толкового сопротивления. Холмичане не столько рубили, сколько охаживали клинками плашмя. В итоге с обеих сторон оказалось полно раненых, особенно зашибленных, но ни одного трупа.

Всеволод гордо высился на своем вороном скакуне, озирая поле битвы. Битвы безлепой и смешной, но о том не думалось в сей миг торжества. На земле валялись опрокинутые котлы, остатки трапезы мешались под ногами. Конь, нетерпеливо переступая, задел обо что-то копытом. Всеволод кинул взгляд: недоеденная курица. Во как! Курей ему на пути достают, за наши-то холмские дани!

Василья подтащили на аркане. Дрожащий, разлохмаченный, в бороде хлебные крошки — соромный вид был у дяди Васи! Всеволод с высоты седла молча смотрел на своего побежденного врага. Ждал, что тот станет браниться, выкрикивать поносные слова, грозить, или напротив, виниться и просить пощады, но нет. Кашинский князь молчал, и в этом гордом безмолвии униженного до зела потомка святого Михаила впервые проскользнула какая-то тень величия.

Всеволод смотрел, и гнев постепенно стихал в его сердце. Все злые и справедливые слова, что Всеволод мечтал выплеснуть в лицо ненавистному обидчику, начали съеживаться, сбиваться плотнее, и выкристализировались наконец в единственную емкую фразу:

— Тебе мама не говорила, что брать чужое нехорошо?

И Василий, с ненавистью и ужасом (Убьет! Тута и концов не найдешь!), с отчаяньем, придающим силы, глядя в глаза племяннику, выплюнул:

— А тебе?

Всего и было разговору между князьями.

Холмские ратники не оплошали. Ни мышью ускользнуть, ни птицей улететь не дали никоторому. Князь Василий ордынцев ублажать ладился всерьез, добра вез немало: узорочье, всякие женские украсы, тонкочеканные златые кубки и блюда, многоценное оружие, соболей сороковиками, серебро и даже золото, рубленными гривнами и монетами, без затей насыпанное в мешки, видать, для самых непривередливых. Жемчуг везли в лукошках, точно ягоду-морошку, безо всякого уважения к его благородной красоте — ясное дело, не свое же! Вели кровных коней, укрытых от холода длинными попонами, хортов Борзых. везли, на телегах, чтобы не утомились в пути породистые псы. Изрядное богатство досталось князю Всеволоду! Но и себя мужики не обидели, ограбили полоняников до черного волоса, не на всех и порты оставили; набрали лопоти, оружия, доспехов, всяких необходимых в пути вещей, взяли коней, оставив нескольких самых заморенных лошадёшек, чтоб уж не совсем пешком топать князю. Каждого дома ждала семья, ограбленная этими самыми кашинцами.

Хозяйственный Илюха тоже содрал со "своего" бронь, взял пояс, красивый, кожаный, с посеребренными бляхами, повздыхал, глядя на добротные сапоги. Но ведь босым ходить застудится, чай не лето. Так и не взял.

Очень скоро холмичане, тем же навычаем погрузив захваченное добро на захваченные возы, отбыли восвояси. Василий проводил сыновца яростным взглядом. Он стоял, не вспомнив даже освободиться от брошенного аркана, пока кто-то из кметей не распутал князя. В сердце еще клокотало: скакать, догнать, отбить! Но понимал, что без толку. Князь Василий молча стоял среди своего разоренного стана. Он был унижен и растоптан. Ему было больно, ныли все ребра. Ему было холодно — в свалке в головы сбили шапку, и не постеснялся кто-то прихватить. Он, наконец, был голоден! Вдруг страшно захотелось есть, до того аж, что стыдясь самого себя, он искал глазами по земле недоеденную давеча курицу. Но сочное, вкусно пахнущее дымком жареное мясо было втоптано в грязь. А кашу из котлов, что уцелели, люди проклятого Севки повываливали наземь уже просто так, из баловства. Потешались еще: вот местному зверью-то будет пиршество!