Леон. Встань и иди!

АЛЕКСАНДР БЕЛЫЙ

ЛЕОН. ВСТАНЬ И ИДИ!

Все, о чем здесь написано,

есть художественный вымысел.

Не нужно сопоставлять имена,

события и даты, т.к. эта фантастическая

повесть предусматривает весьма

определенные несоответствия

реальному положению вещей.

Флаер завис на уровне верхних веток кроны этого грандиозного создания инопланетной природы. Двое молодых мужчин расположились в креслах открытого салона и рассматривали красивейшие окрестности, которые простилались сквозь голубоватую дымку чистого и прозрачного воздуха далеко-далеко вокруг. И монитор бортового компьютера флаера, и экран биокомпа светловолосого молодого человека с классическими чертами лица и восторженным взглядом серо-голубых глаз, удивленно смотревших в мир, показывал одну и ту же высоту: двести восемнадцать метров.

Небо было изумительного, насыщенного ярко-синего цвета, кое-где взорванное вспышками белоснежных облаков. Привычная на Земле чистая зелень растений, здесь была разбавлена совсем другими красками. Листья на этом гигантском дереве отдавали синевой, а стебли камыша у реки — имели оттенок салатного цвета.

Река, в этом месте, шириной в три с половиной километра, величаво и медленно текла с севера к морю. И там, далеко на юге было видно, как она становится еще шире и распадается на три рукава, с двумя длинными островами посредине.

Там, вырастая из моря и двигаясь на север, теряясь далеко за горизонтом, шла горная гряда. Скалы были серого и почти черного цвета, лишь ровная площадка, на которой стоял эллиптический, вернее, имеющий вид сдавленного в верхней и нижней плоскости шара космический корабль, была из светло-бежевого мрамора.

Километрах в трех ниже стоянки, на горном плато блестело обширное зеркало озера, шириной километров шесть, а длиной словно безбрежное море, которое впитывало в себя реки, речушки и ручейки из окрестных гор. По краям озера с высоты сто двадцать метров низвергались два широких, мощных и красивых водопада. А внизу, среди каменистых скал, каждый из них образовал небольшое пенистое озерцо, откуда по трещинам в граните, превратившимся в глубокие каньоны вода устремилась к Большой реке.

— И, как тебе вид? — спросил мужчина постарше.

Это был черноглазый брюнет с длинными вьющимися волосами, который внешне выглядел лет слегка за тридцать. Гримаса, которая застыла на его лице, на лбу образовала глубокую морщину. Он глядел вдаль, словно в пустоту, грустным-грустным взглядом.

— Потрясающе! — ответил тот, который моложе.

Брюнет вдруг встрепенулся, коротко взмахнул кистью правой руки, словно отгоняя тяжелые воспоминания и, в общем-то, симпатичное лицо, разгладилось.

— Потрясающе! — повторил светловолосый, не отрывая глаз от горизонта, туда, где уже не видно было редко растущих гигантов, где зеленая степь сливалась с синим небом, туда, где еще дальше на север начинались лиственные леса и хвойная тайга.

— Здесь я построю наш дом! И создам свой, новый мир!

Глава 1

Воспоминания из детства

Поселок Лесной, в 11км от Киева, пятница 10.11.1977.

Старенький желтый автобус, звякая всеми железками, свернул из трассы на израненную временем, когда-то хорошую асфальтную дорогу, ведущую к школе-интернату имени Н.К.Крупской. Двое сопровождающих мужиков сидели спереди, пили прямо с горлышка бутылочное 'Жигулевское' пиво, о чем-то говорили и громко смеялись. Мы же с сестрой забрались на самые задние сидения, где мотор с натугой гудел и давил на уши, зато сидеть здесь было тепло.

— Надо сдерживаться, Витя. Жили бы мы в своей квартире, ходили бы в свою школу, — сказала Светулька.

Моей сестричке второго октября исполнилось пятнадцать лет. А мне исполнилось одиннадцать весной, в апреле. Тогда еще жив был папа, и мама не болела. И жили мы в своем доме там, в центре, на улице Прорезной.

— В свою школу! — передразнил ее, — Разве не видишь, как учителя стали относиться к нам? Историчка в прошлом году, как ко мне обращалась? Говорила: Львов Виктор, к доске. А сегодня как? Эй, ты! Львов! И большинство учеников, особенно дети офицеров с бывшей папиной части шарахаются, как от прокаженных.

— Все равно, Витя, ты не знаешь, что такое интернат, а одна девочка мне рассказывала.

— Ничего. Папа говорил, как себя поставишь перед другими, так тебя и воспримут, кем захочешь быть в обществе, тем и будешь. Только надо иметь силу воли. А я сильный! Никому не позволю на себе ездить. И тебя буду защищать, никому не дам в обиду!

— Молчи уж, защитник! — помню, Светочка толкнула меня локтем, затем обняла и смахнула с глаз слезинку.

Тайна смерти нашего отца и сегодня покрыта мраком. Известно, что его вызвали к исполняющему обязанности командующего, а после разговора задержали на сутки в комендатуре. А ночью он написал какое-то покаянное письмо и повесился. Никакого письма мы не видели, но и то, что он мог лишить себя жизни, тем более таким унизительным способом, не поверил никто. Уже после развала Союза, в 92-м году у меня возникли и желания, и возможности поспрошать с пристрастием этого самого 'исполнявшего обязанности' но, оказалось, что тот генерал умер от инсульта еще пятнадцать лет назад, ушел сразу же следом за моим отцом.

Бывший отставник, Николай Петрович Штеменко, в силу сложившихся обстоятельств, навсегда ставший для меня папой Колей, как-то говорил: 'Пфе, Виктор, у нас, в Союзе генералов, маршалов расстреливают, а что целый полковник повесился, никого не удивишь. Но то, что они с вашей семьей сотворили, это не ладно, это не правильно'.

По какому-то решению какого-то суда было конфисковано наше имущество. Помню, как какие-то дядьки, под управлением злой тетки в синем мундире, в присутствии наших соседей, выгребали из квартиры все. Нас, правда, под дождь не выкинули, а помогли переехать с тремя узлами в однокомнатную, на Святошино. Район сейчас, в общем-то, неплохой, но тогда это было в черта на куличках.

Мама сильно заболела и попала в больницу, а мы остались в голых четырех стенах одни. Через несколько дней, вернулись из школы домой и увидели, что квартира затоплена жильцами сверху. Побежали предупредить да поругаться. Вышел лысый дядюга, пьяный в стельку — очень нехорошо Светульку обозвал и сделал ей неприличное предложение. Не знаю, может быть пару месяцев назад я был не готов на такой поступок, но сейчас, услышав эти грязные слова, мой детский разум взбунтовался, а душу разорвала злоба и ненависть. Рядом в коридоре, лежала швабра, ухватил ее и дважды нанес рубящие удары по лысой башке. Тот свалился на пол без чувств с разбитым, окровавленным лбом и раскинул руки. Был бы я чуть постарше и чуть посильней — убил бы алкаша, а так — Бог миловал и прибрал сам: четыре года спустя тот сгорел после потребления денатурата.

В течение следующей недели некоторые сердобольные соседи вплотную занялись продвижением дальнейшего обустройства этих безнадзорных малолетних бандитов, то есть, нас. И, наконец, приехал желтый автобус с двумя сопровождающими, имеющими на руках постановление о нашей дальнейшей судьбе и еще какими-то бумажками, взяли нас под рученьки и повезли. Хорошо, хоть квартиру дали нормально запереть.

Территория интерната находилась в окружении высоких сосен и была ограждена сетчатым забором. За высокими, коваными воротами были видны три здания, расположенные буквой П. Центральное — трехэтажное, левое — двух, а правое здание — одноэтажное, длинное, как коровник в колхозе. На въезде, слева от ворот стояли гипсовые скульптуры, изображающие пионера с пионеркой, приветствующих народ салютом, справа — колхозница, удерживающая серп и сноп с зерном и рабочий, с отбойным молотком на плече. А посреди небольшой площади находился свежевыбеленный памятник сидящей на стуле толстой тетки с одутловатым лицом и в круглых очках.

Светочка оказалась права, не дай Бог ребенку, выдернутому из благополучной среды, нормальной семьи и адекватного окружения, попасть в обстановку групповой неприязни, детского насилия, безразличия воспитателей и административного произвола. Здесь на вас всем глубоко плевать, и вышестоящим функционерам от образования тоже.

Говорят, что новичков всегда вначале приводят к директору, но нас привезли в день, когда старого директора уже 'ушли', а новая директриса к делам еще не приступила, и нас принимали замы — дядька с выпученными глазами, который ведал воспитательным процессом и тетка-завуч, худая и плоская, как тарань. Насколько помню, эти двое тоже долго не продержались, и через неделю-две отправились следом за своим бывшим шефом. Так вот, мы им не понравились. Когда выходили из кабинета, дверь в тамбуре осталась приоткрытой, и мы слышали, как лупоглазый то ли осуждал, то ли обсуждал Светкину походку, а 'плоская тарань' возмущалась тем, как мы сидели за столом, высоко подняв подбородки, а в конце пренебрежительно выплюнула:

— Пррынцесса. Ничего, за пару дней обломают.

Не знаю, что ей не понравилось, но мы сидели так, как привыкли сидеть дома за столом или в школе за партой. Что же касается Светкиной походки, то да, настоящая принцесса. Ну, как может ходить кандидат в мастера спорта по художественной гимнастике?

Нас переодели в новую форму. Костюмчик на мне из драп-сукна-полурядюги был несколько длинноват, платье и фартук на Светке были несколько коротковаты, но таскать можно.

За дверью складского помещения нас уже ожидали. Меня — на предмет ошмонать, Светку — по другому поводу. Если целка, то три дня сроку, чтоб распечатали пацаны, а если не захочет, то как сказала злая паскуда и тварь из девятого Б — класса, коза драная по кличке Кизя, дырку разорвет сама, пальцами.

И мы дрались, по-черному. Пацану Костику, с которым в будущем стали закадычными друзьями, сходу расквасил нос; Витьку (имена узнал потом), ногой пробил по голени, а Пашке засветил в глаз, бланш неделю не сходил. Потом меня сбили с ног и подняли на носаки, в смысле, выставили вместо футбольного мяча.

Очухался и стал нормально себя чувствовать на следующий день, но с постели не вставал еще полдня. Проснулся после обеда от звука шлепков и каких-то выкриков. Это на центральном проходе между кроватями встретились два ничтожества: слева на карачках стоял неряшливый, совсем зачуханый, худющий пацан, а справа крепыш, лет семнадцати, одетый в фирменный джинсовый костюм, с выражением брезгливости и удовлетворения на роже, лупил того ремнем и приговаривал: 'Обосцышся — бить не буду. Обосцышся — бить не буду'. В палате наступила тишина, и как только послышался журчащий звук, грянул дружный веселый смех. Как потом узнал, это было обычное развлечение чмошника Игорька и короля интерната Вовы Бурого.

Моя одежда была сложена на табурете, а вместо новеньких ботинок стояли чьи-то старые, большие говнодавы. Когда оделся и выходил, двое каких-то пацанов показывали на меня пальцем и ржали, как обкуренные. Впрочем, они тогда и были обкуренными.

По субботам все 'немцы', кроме дежурного персонала, как можно раньше разбегаются по домам, завтра воскресенье, выходной день. Некоторые пацаны и пацанки из застенков интерната рванули самоходом в город, по своим делам: кто попрошайничать, кто воровать или выдергивать дамские сумочки, а кто и в подпольный публичный дом.

В туалете взглянул на себя в зеркало — правое ухо было синим и оттопыренным, следов других побоев не заметил, но болело в боку и немного подташнивало. Привел себя в порядок, умылся и пошел разыскивать Светку. Нашел в медпункте, где ее целые сутки продержала воспитательница — мама Нина.

Моя сестричка тоже приличной фурией оказалась, одной пацанке расцарапала лицо, а Кизе — чуть глаз не вынула. Вот и Свету девки побуцали ногами тоже неслабо.

Мы сидели на топчане и рассказывали друг другу о своих злоключениях, как открылась дверь, и вошел Бурый. Осмотрел комнату, ухмыльнулся и процедил:

— Эй, соска! Сегодня после отбоя что бы была в каптерке, на третьем этаже. Буду один. И смотри, сучка, если не придешь, поставлю на хор, — повернулся и ушел.

— Что будем делать, Света? — как это ни странно, она не заплакала и внимательно взглянула мне в глаза.

Уж очень был похож взгляд моей старшей сестры на взгляд отца, когда он пытался донести до моего сознания какое-нибудь серьезное слово. Помню, за день до того, как он навсегда не вернулся, мама сервировала в столовой и подала пельмени. Отец ещё пошутил, мол мать, ты же знаешь, что в моем возрасте вареное тесто противопоказано. Мол, сама себя наказываешь. Мама тогда как-то отшутилась и ушла на кухню. Вот тогда отец так же внимательно уставился мне в глаза и говорит:

— Ты, сынок, уже не есть дите неразумное. Запомни, после меня ты единственный мужчина в семье, — отложил вилочку и покивал указательным пальцем, — Если что, присмотри за нашими женщинами, не дай их в обиду.

— Хорошо, папа, — беспечно отмахнулся рукой.

— Сын, ты меня не услышал. Повторю еще раз, ты мужчина, а мужчина должен защищать своих близких.

— Понял, папа, понял! Когда вырасту...

— Ничего ты не понял! Даже если не успеешь вырасти, для своей семьи ты должен делать все возможное и невозможное.

Теперь вспомнил этот взгляд — точь-в-точь такой, каким смотрит сейчас Светка.

— Брату такого не говорят, но сказать больше некому. Мне, как гимнастке, это дело не повредит, даже совсем наоборот. Знаешь, раньше себе мечтала, как это все будет, и с кем... Но под эту тварь не лягу, — решительно стукнула кулачком по коленке, — Не буду прятаться и пойду к нему. Я его убью! И будь что будет.

В руке, которую все время держала под фартуком, а сейчас вытащила, она держала самодельную стальную шариковую ручку, стилизованную под гвоздь. Светка, которая рыдала взахлеб, увидев, как мы во дворе с мальчишками разрезаем лезвием жабу (и где она взялась в центре Киева?), чтобы посмотреть, а что там у нее внутри? Моя Светулька, которая пережила унизительную смерть отца, получила пинок под зад из своей любимой комнаты и нашей родной квартиры, которая еще вчера была растерянной и жалкой.

— Пойдем вместе, — протянул открытую ладонь, — И дай сюда гвоздь, сама знаешь, этот фокус у меня получается много лучше. И я — мужчина.

Она подумала-подумала, и вложила гвоздь в руку, и мне удалось затолкать его под тугую манжету левого рукава рубашки.

Мы вообще-то, дети спортивные, Светка — гимнастикой занималась с пяти лет, а я — саблист, тогда имел первый юношеский разряд официально, но мог победить некоторых взрослых. Дедушка говорил, что из давних времен, все мужчины нашей семьи обучались бою холодным оружием, начиная с шести лет отроду. А некоторые, с одиннадцати-двенадцати лет даже на войну ходили. Вот и меня к шести годам сдали на фехтование. Однажды, тренер обучил фокусу, а девчонки-гимнастки, которые занимались в этом же зале, подсмотрели: нужно было голой рукой (махом) загнать гвоздь в пятисантиметровую доску. Все ребята нашей секции этому научились — гвоздь садился по самую шляпку. Светка, как это ни странно, доску двадцатку пробивать научилась, правда, чтобы не пораниться, наматывала на ладонь носовой платок.