Символ Веры (полная версия)

— Мне кажется, вы очень несчастный человек. Потому и злой.

Хольг помолчал, кривя губы и по-прежнему не спеша достать руку из кармана. Кисло, зло усмехнулся.

— Чудесная, чудесная поездка, — фюрер продолжал кривить губы, так что речь его казалась почти неразборчивой. — Поп моралист. Скотина беловоротничковая. Козел богомольный...

— Меня нет смысла оскорблять, — Гильермо не без труда поднялся, озябшие пальцы закостенели и стучали по палубе, как высохшие деревяшки. — Я служу не людям, а Ему. Людская жестокость может причинить мне боль, но не обидеть. Вы можете ударить меня, избить. Но не можете оскорбить.

— Неужели? — недобро осведомился фюрер.

— Да, — развел непослушными руками Боскэ. — И я просто хотел помочь. Как помог вашему ... стрелку. Максвеллу. Ему было тяжело, но мы поговорили по душам, и ему стало легче. Намного легче.

— Ты исповедовал Рыжего? — не поверил фюрер.

— Нет. Я не мог, ведь он не католик... не был католиком, — грустно поправился Гильермо. — Мы просто поговорили. И ему стало легче.

— Просто поговорили... — повторил Хольг с непонятной, однако вполне определенно недоброй интонацией. — Поговорили, значит.

— Господин Хольг ... — Гильермо замялся, пытаясь облечь свои мысли в правильные слова, что смогут достичь не только ушей, но и разума злобного командира. Но не успел. Слова монаха, безобидные сами по себе, послужили катализатором. Давно накапливающиеся раздражение и страх, наконец, соединились, словно взрывчатые компоненты в снаряде. И породили сокрушительную, слепую вспышку нерассуждающего гнева.

Казалось, в голове фюрера щелкнул какой-то рычажок, разом переключив состояние Хольга. Он молча бросился на доминиканца и, схватив за воротник, встряхнул без жалости. Ударил раз, другой, разбрызгивая кровь. Боскэ слабо вскрикнул, фюрер швырнул его на мокрую холодную палубу и с каким-то почти собачьим рычанием начал пинать здоровой ногой.

— Эй, братан, полегче там, — посоветовал спешащий по своим делам моряк. — Отмывать потом сам будешь, капитан взбесится, лучше сразу за борт кидай. Все равно уплачено.

Морской человек устремился дальше, втягивая голову меж плеч под широким капюшоном. А немного протрезвевший Хольг отступил, тяжело дыша, разжимая кулак. Во второй руке он сжимал пистолет, не черный и не блестящий, никелированный, а серого цвета, как старый, часто использовавшийся нож. По лицу фюрера текла вода, ее было слишком много для соленых брызг. Видимо припадок истерического гнева выжал из воспаленных глаз немало злых слез.

Хольг еще раз пнул Леона. Не слишком больно — увечная нога не давала достаточно опоры, однако все равно чувствительно. Присел рядом и приставил к голове доминиканца ствол. Гильермо закрыл глаза и что-то шептал, пытаясь перекреститься непослушными пальцами.

— Что?! — заорал ему в разбитое лицо Хольг. — Громче, громче, сволочь!

— Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа, единородного Сына Божия, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, и чрез Которого все сотворено, сошедшего с небес ради нас, людей, и нашего ради спасения...

— Что это за болтовня? — прошипел сквозь зубы фюрер.

— Это Символ Веры, — выдавил Гильермо через разбитые губы, по которым пришелся особо неудачный удар тяжелым ботинком с жестким рантом. — Догматы вероучения...

— Символ Веры! — сказал, как плюнул фюрер. — Врешь.

Он ткнул в лицо монаху пистолет, постучал выступающим из-под затвора стволом по скуле, исцарапанной бритвой, иссиня-черной от наслоившихся синяков.

— Это — пистолет 'Смит-Вессон', — четко, с расстановкой выговорил Солдатенков. — Калибр девять миллиметров. И когда на нем спускают курок, происходит выстрел. Пуля вылетает из ствола и превращает человека в труп.

Олег встряхнул свободной рукой высокого, но очень легкого доминиканца, который болтался в своей безразмерной куртке, словно крыса в мешке.

— Вот настоящий Символ настоящей Веры, — с ледяной злобой говорил фюрер, и Гильермо с трудом выносил напор его ненависти. — А все остальное — пустая болтовня. Так что заткнись, святоша, сунь язык в жопу и не заикайся больше о том, кто здесь недобрый. И как ты можешь сделать кому то легче. Может быть, в своем церковном мирке это все так. Но ты сейчас в настоящем мире.

— Ты не убьешь меня, — просипел доминиканец. — Я тебе нужен.

Ствол уперся в середину лба Гильермо и показался монаху горячим, как только что из домны.

— Ты в настоящем мире, — повторил фюрер, и темные провалы его огромных, неестественно расширенных зрачков буквально вытягивали душу из Леона. — А в настоящем мире людей убивают. По разным причинам или совсем без причины, просто так. И они умирают просто так, насмерть. Насовсем. Если я сейчас нажму на крючок, бог остановит пулю?

— Все, что случается, случается по Его воле, — прошептал Гильермо, собирая в кулак остатки воли и храбрости. — Ты не сделаешь ничего, что было бы выше Его замысла.

Щелкнул взводимый курок. Острый край ствола еще сильнее и больнее уперся в лоб.

— Так боженька остановит пулю? — повторил фюрер.

— Нет, — сказал Гильермо, закрывая глаза. И зашептал, торопясь успеть закончить. — Исповедую единое Крещение во оставление грехов, ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

— Я так и думал, — хмыкнул Солдатенков, убирая оружие. — Мой Символ лучше твоего.

— Он страшнее и понятнее, — не открывая глаз, выдохнул доминиканец с решимостью обреченного. — Но не лучше.

Хольг сплюнул, уже беззлобно и почти спокойно.

— И я был таким же глупым, — вздохнул фюрер. — Три с лишним года назад. Но я вылечился. Точнее, меня вылечили.

Гильермо молчал, сглатывая кровь, что стекала в рот из разбитого носа.

— Уходи, поп, — глухо посоветовал Солдатенков. Именно посоветовал, а не приказал. — Скройся внизу и никому больше не показывай свою рожу. Тебя еще везти и везти.

Гильермо поднялся, скользя и цепляясь разбитыми пальцами за леер. Наконец он более-менее утвердился в вертикальном положении.

— Можешь сказать 'спасибо', — порекомендовал Солдатенков.

— За что? — спросил Гильермо, глядя в сторону.

— За лечение от розовой слепоты. Я заплатил за него намного дороже — куском ноги.

Боскэ тяжело вздохнул. Из-за основательно побитых ребер получился скорее протяжный всхлип. Монах сглотнул, выбирая между разумным и правильным. Подумал, насколько разведенными могут быть эти две сущности, которые совсем недавно казались ему единым целым. И выбрал не разумное — то есть молча уйти, а правильное.

— Я благодарен. Но не за этот 'урок'. Вы показали, что сильный всегда может показать свою силу над слабым. Но я это знал и так. В Библии о неправой силе написано куда лучше. Я благодарен за иное.

— И что же это? — в очередной раз сплюнул фюрер.

— Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, — медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью сказал доминиканец. — Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших.

— Это ты себя в праведники записал? — хмыкнул Солдатенков.

— Нет, — покачал головой Гильермо. — Я так думал. А затем понял, что ошибался в своей гордыне. Я не праведник. Я просто тот, кого Он ведет, указывая на все несовершенство мира, который я не знал. Который я смогу сделать лучше. А праведник ... может быть тот, кто по воле Божьей сопровождает меня через все опасности, между Сциллой и Харибдой?

— Убирайся, — устало приказал Хольг. — Иди к черту, болтун.

Гильермо ушел, спотыкаясь и тихонько стеная сквозь зубы. Фюрер вцепился в леера и подставил лицо холодному ветру, стараясь выстудить огонь, что сжигал его душу. Сейчас Хольг и сам не сумел бы внятно объяснить, зачем он избил свой ценный груз. Просто ... слишком много всего случилось. И совершенно искренняя вера монаха, что все проблемы можно решить молитвой или задушевной беседой — стала последней каплей.

А в самом дальнем уголке души таилось печальное понимание того, что фюрер завидует монаху. Хольгу тоже хотелось бы верить, что есть на свете высшая сила, которая стоит над человеком и его делами. Что хорошие поступки вознаграждаются, а зло рано или поздно окажется наказано по заслугам. Что ничего в этом мире не происходит просто так, и некая сила прядет сложную паутину судеб, кропотливо соединяя их по великому плану.

Но Солдатенков слишком хорошо знал, что это не так.

* * *

Девушки помолчали, каждая думая о своем. Догорающая сигарилла взмыла по красивой дуге, отброшенная Генриеттой. Снова негромко лязгнул металл в руках Александры.

Автомобиль проехал и затормозил совсем рядом. Юношеский задорный голос что-то весело прокричал по-французски. Совсем юный голос... Беглец прикинул, что кричавший даже моложе его.

— Что ж, пора заканчивать, — спокойно, даже с некоторой скукой заметила Генриетта, и кровь замерзла в жилах у Олега. С леденящим ужасом беглец понял, что охотница смотрит прямо на него.

И видит.

— Здесь только примятая трава! — сообщила брюнетка в сеточке невидимому французу. — Он уполз дальше.

Генриетта махнула рукой в сторону. Александра изящно вскинула на плечо никелированную автоматическую винтовку с выгнутым, анатомическим прикладом.

— Езжайте, мы пойдем своим ходом, — сказала Генриетта. — Вечер слишком хорош, чтобы его упустить.

Судя по отзыву, преследователи не слишком обрадовались новости о пропаже законной добычи, однако и не слишком огорчились. Заревели моторы, поднялись клубы пыли из-под нещадно прокручиваемых шин. Под вопли пассажиром автомобили помчались дальше, в сторону, указанную брюнеткой.

— Что ж, вечер и в самом деле дивный, — согласилась Александра. — Но ... почему?

Генриетта вновь кинула взгляд в направлении Олега. Спокойный, безразличный, немного усталый взгляд человека, который ни секунды не сомневается в праве распоряжаться чужой жизнью и смертью.

— Деланное восхищение от добычи, что предопределена изначально, не может развлекать, — объяснила Генриетта. — В отличие от созерцания выражений лиц этих так называемых охотников, когда они поймут, что трофей потерян. Идем.

После Олег долго лежал, чувствуя, как холодный пот застывает пленкой по всему телу. Он понимал, что остался в живых по прихоти судьбы и двух молодых женщин. И это были восхитительные переживания — радость жизни, восторг от прошедшей мимо смерти.

На следующий день придется резать ботинок. Фюрер Хольг знал, что рану ни в коем случае нельзя прижигать порохом. Но милиционер Олег этого знать не мог, и сделал, собственными руками разведя огонь гангрены.

Затем ... было еще много всего. И ничего из этого Хольг вспоминать не хотел. Однако и избавиться от воспоминаний — не мог.

Как и от зависти к счастливому в своем наивном неведении доминиканцу.

* * *

Еще два дня ганзу трясло в трюме сухогруза. На третий день кораблик достиг пункта назначения.

Там их уже ждали, и отнюдь не те, кого хотели бы встретить беглецы.

Глава 24

Каким бы крутым воякой ты не был, трудно выступать с парой пистолетов против десятка отменно вооруженных солдат. Пусть даже это чернокожие, которые считаются по определению классом ниже белых наемников. Хольг воякой не являлся, он был контрабандистом, поэтому даже и пытаться не стал. Тем более, что эти негры сильно отличались от обычных аскари, годных главным образом для набегания толпой и стрельбой в воздух.

— Аригато, — представился главарь встречавших, молодой африканец с ослепительной, белоснежной улыбкой, в которой не хватало примерно четверти зубов.

Неожиданно для всех Гильермо рассмеялся, попытался замолчать, но так и не сумел, в конце концов раскашлявшись и задыхаясь. Хольг напрягся, однако черный командир, похоже, совершенно не обиделся на странную реакцию доминиканца.

— Но можете называть меня Адигартуо, — добродушно разрешил молодой негр со щербатой улыбкой. — Если выговорите. А пока — прошу.

Он широким жестом пригласил ганзу к четырехосному грузовику, старенькому, но вполне рабочему на вид.

— Куда едем? — без особой надежды спросил Хольг.

— Туда, откуда можно вернуться, — исчерпывающе ответил Аригато. — Если повезет. И пистолеты в сумку сложите, там они вам не понадобятся.

Один из мрачных негров молча и очень демонстративно тряхнул обширной сумой, судя по старому клейму — баулом Орлеанского экспедиционного корпуса.

— Разоружаемся, — вздохнул фюрер, подумав, что как-то быстро и нехорошо закончился дальний путь. Хольг уже прикидывал, как можно поторговаться с захватчиками, благо сразу беглецов не пристрелили, и это внушало некоторые надежды. Однако в конце долгого тряского пути под наглухо закрытым тентом их ждал большой сюрприз.

— Здравствуйте, товарищи, — умеренно дружелюбно и почти весело сказал еще один африканец. В отличие от прочих он был одет достаточно легко, поверх почти тропической формы без знаков различия перекрещивались ремни офицерской портупеи. Явный командир. Высокий, налысо бритый, с тонкой ниточкой усов, подстриженных столь щегольски и аккуратно, что место им было скорее в Париже, на худой конец в городах итальянского юга. Красный шарф в мелкую черную клеточку закутывал командирскую шею, и при одном лишь взгляде на красно-черную повязку Хольг понял, с кем его свела судьба.

— Товарищи? — вежливо переспросил фюрер, от всей души надеясь ошибиться. — Мы теперь друзья?

— Нет, — улыбнулся Антуан Торрес по прозвищу Капитан. — Но у нас так принято. В Народном Антиимпериалистическом Фронте все друг другу братья и товарищи.

Капитан обозрел ганзу и после секундного раздумья двинул сверху вниз сложенными указательным и средним пальцами, словно разделяя контрабандистов на две группы

— Вы мне пока не нужны. Можете отдыхать и быть свободными ... в разумных пределах. Охрана стреляет без предупреждения. Вы же — прошу за мной.

Гильермо и Хольг переглянулись, разом качнули головами и зашагали вслед за Торресом и Аригато. С лица фюрера можно было выжимать лимонный сок для самого кислого коктейля на свете. Гильермо же наоборот, озирался вокруг с нескрываемым и живым любопытством.

— Полевой лагерь? — осторожно поинтересовался Хольг.

— Да, временная батальонная станция, — на удивление добродушно отозвался Капитан. — Скоро снимаемся, поэтому вы и здесь.

Торрес не стал развивать тему, тем более, что все и так было понятно. Диспозиция не обещала быстрого расстрела, и Хольг снова задумался над вопросом о торговле.

— Садитесь, — Торрес указал на походные складные стульчики из алюминиевых рамок и брезента. — Накиньте что-нибудь на его высокопреосвященство, — приказал Капитан ординарцу. — А то замерзнет.

— Я не высоко... — начал было возражать Леон, однако Торрес оборвал его небрежным взмахом ладони.