Чаганов: Война

* * *

— Дурак ты, Василий,— громко, не таясь, выговаривает напарнику пожилой казак,— сам обмишулился и меня за собой потянул...

Молодой напарник обиженно сопит, быстро перебирая ногами по залитой лунным светом тропинке.

— ...Сколько хоть просил-то за стилет?

— Пятьдесят фыней...— неразборчиво бурчит Василий.

— Тьфу!— плюёт в сердцах старший и передразнивает младшего,— 'фыней'... Юань надо было просить, такой Сан-Франциско двадцать пять центов стоит.

— Так мы, чай, не в Америке...— огрызается Василий.

— Стой, пришли кажись. Что Григорий Михайлович сказал? 'Землю рыть'... Вот давай начинай, держи-ка...— вахмистр с наслаждением опирается о теплый валун, лезет в карман и достаёт оттуда маленький фонарик с ручкой,— жми шибче, ярче светить станет.

Под мерное жужжание фонаря и неразборчивое ворчание молодого напарника, начавшего обследование окрестностей, голова казака начинает клониться книзу.

— Нашёл!— кричит Василий, вахмистр дёргается назад и ударяется затылком о камень.

— Чего нашёл-то?— морщится он, потирая ушибленное место.

— Портянки нашёл... этого мертвяка,— Василий радостно спешит обратно к валуну, с тряпками в вытянутых вперёд руках.

— Да не тычь ты мне их в нос... ну-ка, разворачивай...— из портянок на землю им под ноги летит книжица.

— Читай у тебя глаза молодые.

— Всесоюзная Коммунистическая Партия Бэ,— бойко начинает читать молодой казак,— ...

— Чего бэ?

— ...написано тут скобках буква 'б', большевиков значит. Секция Коммунистического Интернационала.

— Ты фамилию читай, горе луковое...

— Чаганов Алексей Сергеевич,— разворачивает красную книжицу Василий.— фотография... слушай, Петрович, это ж тот, мертвяк, что мы с тобой тащили... а не тот ли это комбриг, которого всё начальство ищет?

— Я сразу заметил, что сапоги у него генеральские...

— Сапоги?!— взревел молодой жужжание фонаря на мгновение прекратилось,— Иван Петрович, да за него мы бы по сто японских йен получили, а не пять юаней, это ты дурак!

В образовавшейся темноте глаза казаков, ослеплённые электрическим светом, не заметили чёрную фигуру, внезапно возникшую рядом с ними и каждый пропустил по одному свистящему удару по темени, нанесённому умелой рукой.

* * *

— Это точно Чаганов,— щека Эрвина Штольце, помощника германского военного атташе в Японии, обезображенная длинным вертикальным шрамом, непроизвольно задёргалась, взгляд потемнел,— я видел его в Испании также близко как вас сейчас, господин капитан.

Карьера Штольце после провалов его агентуры в республиканском Генеральном штабе, неудачей с поимкой Чаганова и не вполне удавшегося штурма штаб-квартиры Советов в Валенсии покатилась под гору. Сам Канарис, проморгавший разгром 'Легиона Кондор', едва удержался в своём кресле и ничем не мог помочь своему подчиненному, когда гиммлеровские ставленники, назначенные к нему заместителями в Абвер, начали разрушение лучшей в мире разведки.

Штольце, разжалованный в лейтенанты, был послан в посольство в Токио порученцем в аппарат военного атташе, где в сферу его деятельности вошли частые командировки в Маньчжоу-Го для встреч с агентурой: немецкими коммерсантами и журналистами. В сорок семь лет быть на побегушках— это почти приговор, спасти его карьеру могло лишь чудо и оно произошло, меньше суток назад, когда на русско-японской границе потерпел крушение самолёт с Чагановым на борту. Об этом ему сообщил Накамура, с которым они познакомились и подружились в Саламанке в ставке покойного Франко.

Возникла реальная возможность отомстить виновнику всех его несчастий, отомстить и на коне вернуться в Берлин к настоящей работе в Абвер-2, которую он мог выполнить лучше, чем все эти эсэсовские тупицы... Надежда вспыхнула и тут же погасла: вместо пленного, имеющего доступ к высшим кремлёвским секретам, Чаганова, перед ним на походном столе лежит безмолвный труп.

'Удача поманила и вновь повернулась задом'...

— Вот видите этот след от пули,— по-русски говорит Штольце, Накамура и атаман Семёнов наклоняются над столом,— стоп, а почему нет трупного окоченения! А когда случился бой?...

— Уже часа четыре как...— неуверенно отвечает атаман, доставая часы из нагрудного кармана.

— ... давно должен был окоченеть.

— Действительно странно,— снимает очки японец,— мой доктор осмотрел тело два часа назад и дал заключение о смерти. Прошу меня извинить, господа, я вызову его снова.

— Зачем такие сложности?— плотоядно улыбается атаман, берясь за короткую рукоятку кубанской нагайки, висящую на поясном ремне,— если живой, подскочит как ошпаренный.

— Ни в коем случае, атаман,— хмурится Штольце,— вы можете добить Чаганова, а он нам нужен живой.

Снаружи послышались отрывистые команды Накамуры.

* * *

Сорвав со спины заплечный мешок, Оля бросает на землю два мешочка с песком на ремешках, доставая из него пучок верёвочных вязок. Затем разворачивает тела, лежащих поперёк тропы казаков, спиной друг другу и, начиная со старшего, отработанным до автоматизма движениями, намертво приматывает его правую кисть к левой и их вместе к щиколотке его левой ноги, хрустнувшей хрящами от выворачивания назад к ягодице. Ту же операцию, только с правой ногой, она проделывает над уже начинающим шевелиться Василием, встаёт на ноги, в её руке сверкает лунным золотом лезвие узкого финского ножа.

Девушка, задрав старшему казаку на спине гимнастёрку, суёт за оттянутый пояс финку и рывком к себе разрезает сзади его шаровары вдоль бедра до подколенной ямки. Затем, надавив за ушами, Оля разжимает казаку рот и сует в него мешочек, двойной ремешок которого обхватив голову уже затягивается на коротко стриженном затылке, превращаясь в импровизированный кляп. От треска разрезаемой на заду материи молодой окончательно приходит в себя.

— Ты чего это, девка, задумала?— с трудом выдавливает из себя слова Василий, выворачивая шею и ощущая ветерок на заголившимся заду,— не смей...

Нож, брошенный девушкой, оцарапав ему ухо, входит по рукоятку в податливую почву.

— Цыц,— поднятая финка замелькала перед глазами казака,— я здесь задаю вопросы. Где Чаганов?

— Какой Чаганов?

— Тот самый, чей партбилет ты только что нашёл!— Оля поднимает с земли красную книжицу и подносит её к глазам Василия.

— А, этот мертвяк,— зачастил он, проглатывая слова,— так мы его в лагере снесли, там он... ты не думай, это не мы его... он сам себя взорвал гранатой... многих он япошек положил вокруг... а мы уж потом подошли... люди подневольные, сказали тащить, мы тащим.

— Где лагерь?— остриё ножа замерло в сантиметре от его шеи.

— Здесь недалече, с полверсты будет...

— На сопке?— холодная сталь коснулась нежной кожи казака.

— ... нет, с той стороны в роще, озерцо тама небольшое у Богомольной горки... энта тропинка прямо к ему выведет...

— Сколько человек лагерь охраняет? Какое у них оружие?— вопросы девушки сыплются без перерыва, не давая Василию перевести дух.

— ...Взвод японский десять коней, тридцать штыков, три пулемёта,— с подобострастием начинает докладывать он,— наших четверо: атаман Семёнов, адъютант его Мищенко и мы с Петровичем,... дальше, начальник БРЭМа капитан Накамура,... ещё недавно прибыл какой-то немец и десять корейских носильщиков. Всё, кажись.

— Как звать-то тебя, казак?— Оля, приняв решение, переводит взгляд на фосфоресцирующие стрелки своих наручных часов.

— Василием кличут,... я много чего интересного об их рассказать могу... слышь, не губи, нет на мне вашей крови,...

— И мыслей таких не было, живи себе на здоровье,— девушка поднимает с земли кожаный мешочек,— лежи тут тихо с товарищем, придут за вами скоро. Спросят, скажешь, что пошла товарища Чаганова вызволять. Да, на всякий случай я гранату между вами привязала, будете дёргаться— на воздух взлетите. А теперь рот открой... Вот и умница!

Кляп плотно затыкает рот, ремешок растягивает щёки.

— Мищенко, говоришь? Не может быть...— Оля выпрямляется, суёт финку в ножны, в её правой руке тускло сверкает револьвер, и беззвучно исчезает в темноте.

* * *

'Тук-тук-тук,... застучало сердце... больно-то как... как будто кто-то раскалённым прутом ковыряется под ключицей'.

Открываю глаза, лежу на траве рядом с обломившейся вертикальной стойкой палатки, брезентовый полог, едва не касается моего лица. Земля сотрясается от далёких взрывов, с неба доносится непрерывный самолётный гул, а совсем рядом короткие пулемётные очереди перемежаются одиночными винтовочными хлопками.

— Что, очухался, краснопузый?— сильная рука отводит в сторону брезентовый занавес и на сцене на фоне утреннего неба появляется толстая усатая морда в папахе, шипящая голосом атамана Семёнова.— Живой он, господин капитан.

— Атаман, вы отвечаете за Чаганова,— командует невидимый с небольшим японским акцентом,— а вы, господин Штольце, тоже будьте рядом. Красные начали штурм наших позиций на севере и юге, рядом появились диверсанты, их снайперы обстреливают лагерь, так что будьте осторожны. Я получил приказ об эвакуации, вы, господа, не дожидаясь нас немедля на конях выступаете к переправе.

Скребя зубами и помогая левой рукой раненой правой, подношу их к голове: 'Надо скорее унять эту нестерпимую боль чтобы опять не потерять сознание'. В последний раз это случилось, когда два казака тащили меня из могилы, грубо схватив за руки.

— Не советую идти к переправе, господин Семёнов,— сбоку раздался, судя по сильному немецкому акценту, хриплый голос Штольце,— русские уже полчаса её бомбят, и вообще, шум боя быстро смещается в западном направлении, как бы вскоре мы не оказались в окружении. Поэтому я бы советовал выдвигаться к реке по кратчайшему пути и поторопиться.

'А ружейная стрельба усиливается, однако... сколько же здесь диверсантов собралось'?

— Господин атаман,— слышится низкий голос с южнорусским выговором,— уходить надо. Обходят нас...

— Погоди, Мищенко, капитан приказал этого с собой взять.— получаю от Семёнова сапогом по пятке.

— Постойте, господа!— пускает 'петуха' Штольце,— я— офицер германского генерального штаба и очень заинтересован в сведениях, которые может сообщить этот человек. Если вы поможете мне доставить живого Чаганова в Германию, то можете рассчитывать на высокооплачиваемую работу в Абвере. Адмирал Канарис— мой давний товарищ. Здесь неподалёку в приграничной полосе в Юки у меня есть конспиративная квартира, там доктор осмотрит пленного, подлечит если надо, там же в порту вас будет ждать голландское судно и через месяц— здравствуй Европа, прощай Азия! Решайтесь, господа, времени мало.

— В Юки у меня казачья школа,...— нерешительно произносит атаман.

— Пусть так, я найду вас там...— проглатывает слоги Штольце.

— Григорий Михайлович,— нетерпеливо перебивает его Мищенко,— мы ж сами хотели, столько раз обсуждали... когда ещё такой случай подвернётся? Скажем Накамуре, что мол утоп краснопузый при переправе... да даже ничего и говорить не надо, не найдёт он нас, погибли при бомбёжке, и семьи вывезем по-тихому...

— А-а-а, семь бед— один ответ,— вдруг облегчённо выдыхает Семёнов, принимая решение,— седлай коней!

'Твою же мать... слетал, называется, с инспекцией радиолокационной станции'. Начинаю незаметно напрягать и расслаблять затёкшие мышцы рук и ног. Кто-то очень сильный легко подхватывает меня за шкирку, перед глазами мелькает лошадиная голова, грива и седло. Напрягшийся пресс смягчает удар и тело само соскальзывает с передней луки к сиденью.

'Почти не больно'!

— Свяжи его на всякий случай,— звучит команда атамана, повисшие руки и ноги сковывает верёвка.

'Что делать'?

Пятки и ладони царапают жёсткие стебли осоки, понукаемая твёрдой рукой Мищенко, лошадь с трудом переставляет ноги, проваливаясь по брюхо прибрежном иле реки Туманной.

— Тут островок есть,— шепчет он, повернувшись назад к выбившемуся из сил Штольце, держащегося за гриву своей лошадки,— на него пешком выйдем, а там до другого берега метров сто всего.

Атамана мы потеряли когда почти у самого берега нас настигла погоня: из кустов наперерез выскочили трое матросов в тельняшках. Мищенко успел направить коня, которого он вёл под уздцы, в камыши, а Семёнов замешкался и упал. Последнее, что я успел заметить это— атаман, размахивающий шашкой и целящие в него из наганов, моряки.

'Что же делать? Нет ответа на извечный русский вопрос, одно хорошо— боль начисто прошла, хотя правый плечевой сустав работает плохо'...

Связанными руками безуспешно пытаюсь достать овода, впившегося в шею, моя лошадь справляется с подобной задачей не в пример лучше: её хвост то и дело гулко постукивает по крупу. Мищенко подхватывает левой рукой узду коня Штольце и, показалось, сам выталкивает его на песчаный берег длинной косы, намытый течением реки и, не переведя духа, продолжает гнать нас вперёд. Казак, ловко орудуя шашкой, прокладывает путь сквозь сплошные заросли низкорослого кустарника, и через десяток шагов ступаем на узкий жёлтый пляж, омываемый мутной водой.

— Руки ему развяжи,— кивает на меня немец, обессиленно опускаясь на песок,— смоет с седла...

— Подъём, не время отдыхать,— Мищенко одним движением сабли перерезает вязки на мои руках, кладёт её в ножны и , приложив ладонь ко лбу, смотрит на подёрнутую туманом противоположную сторону,— привал будет на том берегу. А ты, за стремя держись.

Лошади, фырча от удовольствия, послушно пошли за ним с каждым шагом быстро погружаясь в воду, оттолкнулись ото дна и поплыли. Я хватаюсь за верхнюю луку седла, набежавший поток прижимает к боку коня, Мищенко отпускает уздечку, хватается за стремя, натягивая путлище, Штольце с его конём сразу относит от нас метров на пять вниз по течению.

— Не стрелять!— с берега доносится легко узнаваемый женский голос. Оборачиваясь, вижу знакомый до боли силуэт с поднятым на уровень глаз револьвером и тут же ныряю в мутную воду. Волнообразно работая руками, телом и связанными ногами, подныриваю под брюхом лошади и в этот момент слышу несколько негромких хлопков, как от пробки, вылетающей из бутылки шампанского. Открываю глаза: на светло-зелёном фоне видны близкие две черные тени человека и лошади и, увеличивающееся в размерах, красное пятно между ними.

'Мищенко, говоришь? Ну сейчас посмотрим какой ты Мищенко'.

Вновь захлопали пробки из-под шампанского.

'По Штольце что ли лупят? Штольце— прежде всего, забудь о Мищенко'...

Но тело работает быстрее мыслей, подхватываю повод, тянущийся от морды тонущего коня, сворачиваю петлей и накидываю на ногу барахтающегося казака. Наши глаза на мгновение встречаются под водой на противоходе: он ещё пытается ухватить меня растопыренной пятернёй, но тщетно, я уворачиваюсь и тут— последние силы покидают меня.

С трудом выныриваю и, показывая на немца, шепчу плывущим ко мне морякам: 'Это Штольце, запомните— это Штольце'.

Глава 4.

Посьетский залив,

Тральщик 'Баклан'.

2 августа 1938 года, 23:00.

— Товарищ Юдин,— драматический шепоток подруги в коридоре возвращает меня в сознание,— неужели вы как доктор не понимаете, что пятичасовая погрузка и восьмичасовой переход от Посьета до Владивостока делают бессмысленной эвакуацию тяжелораненых морем в военно-морской госпиталь: если они не умрут в пути, то такая большая задержка самым серьёзным образом скажется на исходе лечения и сроках выздоровления. Хирургический стол не влезает в кают-компанию, носилки не проходят по узким трапам, ранбольные на палубе лежат под брезентовым навесом. Не лучше ли их было оставить на месте в медсанбатах?