Входная занавеска колыхнулось и в есо вошел Говелойс. Он молча подошел к ложу больного и сел рядом с Якадзуно прямо на земляной пол хижины, подложив под себя хвост.
— Все так же, — констатировал Говелойс.
Якадзуно молча кивнул.
— Лекарства не помогают?
Якадзуно пожал плечами.
— Я не знаю, как обычно протекает эта болезнь у людей с его трансформацией, — сказал он. — Может, так и должно быть.
— Не помогают, — вздохнул Говелойс. — Их еще много?
— Дня на четыре хватит.
— А потом?
— Надо ехать в Олимп.
— Вас убьют.
Якадзуно снова пожал плечами.
— Может, и не убьют, — сказал он.
— Убьют, — повторил Говелойс. — Вы зря отпустили Рональда.
— Его нельзя было убивать, он не сделал ничего плохого.
— Он хотел отдать вашим врагам то, что в сумке. Должно быть, это очень ценная вещь.
— Это ценная вещь, — подтвердил Якадзуно. — Ее нельзя отдавать.
— Ты знаешь, что это за вещь?
— Знаю.
— Скажешь мне?
— Нет. Извини, Говелойс, тебе лучше это не знать.
— Я не обижаюсь. Когда вы поедете в Олимп, братство будет за вами охотиться.
— Наверное.
— Если эта вещь ценная, они точно будут охотиться. Они поймают вас и спросят, где эта вещь. Ее придется отдать.
— Ее можно утопить в болоте.
— Они спросят, где вы ее утопили, и тогда ее придется отдать.
— Можно утопить ее в таком месте, что никто не сможет найти.
— Эта вещь вам не нужна?
Якадзуно еще раз пожал плечами.
— Понятия не имею, — признался он. — Для начала надо разобраться, что происходит в Олимпе.
— Разве непонятно? Дувч Багров захотел стать лсусозо, поднял мятеж и победил. Разве не так?
— Не совсем. Багров не дувч, он был простым чиновником, даже не сэшвуэ по-вашему.
— Зато теперь он настоящий лсусоэ.
— Ибрагим не уверен в этом. Он говорит, что за Багровым стоит кто-то другой.
— За любым толковым лсусозо кто-то стоит.
— Но не каждый лсусоэ является марионеткой в чужих руках.
— Что такое марионетка?
— Кукла на веревочке.
— Да, я вспомнил! Это в театре, точно?
— Точно.
— Думаешь, Багров — кукла в театре?
— Не знаю. Надо выяснить.
— Чтобы решить, кому отдать эту вещь — Багрову или его врагам?
— У Багрова не осталось врагов. Его люди уничтожили всех врагов в один день.
— Разве Ибрагим не враг Багрова?
— Ибрагим еще сам не знает. Он еще ничего не решил.
— Если он отдаст вещь Багрову, он станет вавусосо?
— Не знаю. Багров убил много друзей Ибрагима и теперь вряд ли Ибрагим станет вавусосо Багрова. Но Ибрагим может решить, что это меньшее зло, и если он так решит, он пойдет служить братству.
— Не понимаю я вашу этику, — вздохнул Говелойс. — У нас все просто — если убили друга, надо мстить, а если не хочешь мстить, от убитого надо отречься. Но тогда от тебя отрекутся все остальные друзья и, если ты этого не хочешь, ты не должен отрекаться от друга, а должен мстить. Если бы кто-то убил Фесезла, я бы даже не думал, мстить или не мстить. Я понимаю, что слишком слаб, чтобы мстить, но я лучше умру, чем покроюсь позором.
— Чтобы в другой жизни тебе было счастье? — предположил Якадзуно.
— Другой жизни нет, — Говелойс посмотрел на Якадзуно как на идиота. — Я знаю, вы, люди, верите, что после смерти будет другая жизнь, но мы, вызуэ, в это не верим. Есть правила, по которым надо жить, и если ты их нарушишь, тебе будет плохо. Все просто.
— А если ты умрешь, соблюдая правила, тебе будет хорошо?
— Если ты умрешь, тебе не будет никак. Но если ты выживешь, нарушив правила, тебе будет плохо. Лучше никак, чем плохо.
— Эти правила неизменны?
— Езойлаказ вызуэ могут менять правила. Только ты не узнаешь, что ты езойл, пока ты не изменишь правила и пока другие вызуэ не примут твои изменения. Большинство тех, кто меняет правила, становятся сузухахсойлвой и покрываются позором. Лишь единицы получают суйловойз.
— Наверное, поэтому ваши правила так редко меняются.
— Наверное, — согласился Говелойс. — Возможно, поэтому мы и не умеем делать аккумуляторы и пистолеты. Но зато мы не нюхаем осш и у нас почти не бывает сумасшедших. Мы счастливее, чем вы.
— Зато мы сильнее.
— Наши пути разные.
— Это точно.
— Хорошо, что мы понимаем друг друга. Только я не понимаю, зачем Анатолий отпустил Дэйна. Вы, люди, всегда стремитесь к лучшему, лучше было убить его, чтобы не бояться снова приехать в Олимп.
— Ты знаешь, — Якадзуно с трудом подбирал слова, — у нас людей, тоже иногда бывает, что лучше никак, чем плохо. Я бы не позволил Анатолию убить Дэйна.
— Он гораздо сильнее тебя, ты не можешь ему не позволять.
— Могу. Если он убьет Дэйна, я не буду идти с ним, ему придется или оставить меня, или убить. Он это понял и решил, что это еще хуже, чем оставить Дэйна живым.
— Но почему? Что запрещает тебе убить врага?
— Дэйн не враг мне. Когда я приехал на Гефест, он меня встретил, он мне помогал, мы вместе работали и мы нашли... гм... эту вещь. Дэйн нашел Ибрагима, он сильно помог ему, да, наше дело ничем не закончилось, но это неважно. Дэйн нам помог, и в том, что мы не смогли остановить революцию, нет его вины. Да, Дэйн принял неправильное решение, но он имеет право принимать неправильные решения, каждый человек имеет право ошибаться, и я не вправе упрекать его и не должен ему мешать.
— Даже если его путь пересекается с твоим?
— Пока наши пути не пересекаются. Да даже если пересекаются, кто знает, кто из нас прав — он или я?
— Ты не должен так думать. Если ты сомневаешься в своем пути, ты не сможешь идти.
— А если ты никогда не сомневаешься, ты пойдешь не туда.
— Лучше пойти не туда, чем не идти никуда. Потому что когда ты идешь, ты согреваешься и разминаешь ноги.
— А по-моему, лучше не идти никуда, чем уйти в такое место, откуда нельзя вернуться.
— У нас разные пути, — снова сказал Говелойс. — Мы никогда не поймем друг друга.
— Но мы можем жить рядом.
— Да, — согласился Говелойс, — мы можем жить рядом.
9.
— Привет, Джон! — Дзимбээ оглядел кабинет Рамиреса и просвистел нечто восхищенное. — Я смотрю, ты здорово устроился.
— Садись, друг. — Рамирес, казалось, воплощал в себе предельную степень радушия. — Проходи, садись. Амброзии не желаешь?
— Разве ее не запретили до особого распоряжения?
Рамирес раздраженно махнул рукой.
— Правила для того и существуют, чтобы их нарушать. Если два старых друга, встретившись, не могут пропустить по стаканчику, эта революция никуда не годится.
— И это говорит наш главный идеолог, — хихикнул Дзимбээ.
Если бы Рамирес не был негром, он бы покраснел.
— Да иди ты, — смущенно пробормотал он. — Скажешь тоже, главный идеолог...
— Я смотрел твою речь по телевизору, — сказал Дзимбээ, — очень впечатляет. Я честно говорю, без всякой лести, на самом деле впечатляет. Багров отдыхает.
— Да ну тебя! Сравнил хрен с редькой... то есть, я не то имею ввиду...
Дзимбээ рассмеялся.
— Не грузись, Джон, — сказал он, — это я так, прикалываюсь. Ты знаешь, я очень рад, что у тебя все так хорошо пошло. После той истории я боялся, что вождь спустит на тебя всех собак. Очень хорошо, что он не стал торопиться. Ты молодец, Джон, ты уже принес столько пользы, что... да наши дети тебе памятник поставят!
Рамирес совсем засмущался.
— Да ладно тебе, — пробормотал он. — Лучше скажи, как у тебя дела.
— Первый зам у Сингха. Работы много, но не жалуюсь.
— И как борьба на невидимом фронте?
— Могло быть и хуже.
— Что, совсем плохо?
— Да нет, не совсем... но ничего особо хорошего тоже пока нет. Знаешь, что с твоей статуей?
— Что?
— Совсем не знаешь?
— Совсем.
— Она в руках СПБ.
— Что?!
— Что слышал. Ее задержали на таможне, начальник таможни — наш человек, мы не стали ее забирать до выступления, а потом оказалось, что там подделка. Снаружи медно-цинковый сплав, внутри хлорид бария.
— А начинка куда делась?
— Офицер СПБ по имени Ибрагим Бахтияр зашел на таможню за пару дней до выступления и подменил статую.
— Кто его впустил?
— Агент. У них были агенты на таможне.
— И что теперь?
— Пока ничего. Я сейчас занимаюсь этим делом.
— Хочешь меня допросить?
— Придется.
— Спрашивай.
— Кто знал о статуе, кроме тебя?
— Вся наша ячейка.
— Еще?
— Сингх.
— Еще?
— На Гефесте — больше никто. На Деметре — Багров, Ногами, наверное, кто-то еще из ЦРК.
— Что знал Ратников?
— Я ничего ему не говорил, но он что-то заподозрил, я сам не понимаю, что именно. Он пошел консультироваться в университет и узнал, что статую делали не цверги. Потом он отправился на Деметру и я не знаю, что было дальше.
— Здесь он на тебя не выходил?
— Нет.
— Если он вдруг позвонит или если ты его встретишь, обязательно дай мне знать.
— Обязательно.
— Ты знаешь Якадзуно Мусусимару?
— Я знаю Хируки Мусусимару, это главный юрист УП на Гефесте.
— Якадзуно — его сын. Не сталкивался с ним?
— Нет. А что?
— Он на Деметре.
— И что?
— Он ехал в одном купе с Ратниковым.
— Ого! Думаешь, Хируки что-то заподозрил и отправил сына проследить за Ратниковым?
— Боюсь, что да. Что-нибудь можешь добавить?
Рамирес на секунду задумался, но так и не смог ничего вспомнить.
— Не знаю, — сказал он. — Честное слово, не знаю. Я бы рад помочь, но...
В кармане Дзимбээ запиликал телефон.
— Да, — сказал Дзимбээ в трубку. — Что? Тот самый? Что? Оба? Сейчас еду. Да-да, держи его и никуда не отпускай. Сейчас буду.
Дзимбээ отключил связь и быстро сказал:
— Извини, Джон, мне надо бежать. Если вдруг что вспомнишь, ты знаешь, куда звонить.
— Кончено, Дзимбээ, — сказал Джон. — Если что-то вспомню, обязательно позвоню. Успехов тебе!
— Счастливо! — отозвался Дзимбээ и выскочил из кабинета.
Он очень торопился.
10.
Анатолий вышел под дождь, некоторое время постоял под тугими струями, похожими на душ Шарко, а затем сделал двойное сальто вперед и одинарное назад. Якадзуно на его месте выполнил бы комплекс ката, а Рамирес, наверное, просто напился бы. Анатолий не знал, что делать.
С каждым днем Ибрагиму становилось все хуже. Анатолий не понимал, что именно происходит сейчас в измененном организме Ибрагима, но было очевидно, что даже трансформация класса F не в силах спасти его от лучевой болезни. Интоксикация прогрессировала, от опухших лимфоузлов протянулись тонкие розовые щупальца, нацеленные вдоль кровеносных сосудов прямо в сердце. У Ибрагима начался сепсис.
Анатолий не был врачом, но не надо быть врачом, чтобы понять, что происходит с Ибрагимом. Ибрагим умирал. Еще два-три дня, и генетически модифицированная микрофлора больше не сможет сдерживать заразу, и тогда настанет конец. Ибрагима мог спасти гемодиализ, но ближайшая больница, в которой проводили эту процедуру, находилась в Олимпе. Самое противное было то, что Ибрагим теперь совсем не приходил в сознание, он никак не реагировал на любые попытки его растормошить, он все время неподвижно лежал и только часто вздымавшаяся грудь сообщала, что он еще жив. В таком состоянии Ибрагим не мог ничего подсказать Анатолию, Анатолий должен был принимать решение самостоятельно.
И Анатолий принял решение.
Он зашел в есо, взял сумку с начинкой золотого цверга и закинул ее на заднее сиденье трофейной "Капибары". Никому ничего не говоря, Анатолий сел за руль, завел двигатель и направил машину в Олимпийские болота.
Он ехал минут десять, выжимая из машины максимально возможную скорость для такой местности. Когда стена леса скрылась за горизонтом и вокруг не осталось ничего, кроме бескрайнего болота и тумана над ним, Анатолий остановил машину. Посадить ее оказалось непросто, только с третьего раза Анатолию удалось найти достаточно сухой участок, чтобы "Капибара" смогла бы потом взлететь.
Пропеллеры остановились. Анатолий открыл дверь и вылез из машины, провалившись в жидкую грязь почти по колено. Болото медленно засасывало тяжелую "Капибару", через пару часов ее уже не вытащить. Но Анатолий не собирался оставаться здесь так долго.
Он расстегнул сумку и недоуменно уставился на пистолет, лежащий на самом верху. Точно, пистолет Дэйна он тогда положил в эту самую сумку. Как же он мог забыть об этом? Кажется, грядет нервное истощение, надо срочно принимать меры. Во время боевых действий бойцам в таком состоянии дают внеочередной отпуск. Жалко, что здесь отпуск никто не даст, да и просить не у кого, разве что у бога.
Анатолий извлек из сумки пистолет, запасную обойму и мобилу Дэйна, и бросил все это на заднее сиденье. Далее он заглянул внутрь сумки и обнаружил там десяток целлофановых пакетов, заполненных тяжелым светло-серым порошком. По-хорошему, надо бы их вскрыть, но кто знает, насколько эта соль ядовита... Ничего, и так сойдет.
Анатолий вытащил из сумки пакет, выпустил его из рук и тот смачно впечатался в болотную жижу. Дыра, пробитая пакетом в грязи, быстро затягивалась, уже секунд через пять это место ничем не отличалось от любого другого места вокруг. Анатолий перевернул сумку и пакеты, хранящие в себе самую большую тайну в истории человечества, отправились на дно деметрианской грязевой ванны.
Анатолий забрался в машину и повернул ключ. Двигатель "Капибары" натужно взревел, машина покачнулась, двигатель взревел еще раз, машину резко подбросило вверх, снизу раздалось оглушительное чавканье, Анатолий отпустил педаль газа и выровнял машину. Пора ехать домой, то есть, в езузера Вхужлолх. Сейчас временным домом Анатолия стала деревня, населенная ящерами, и, наверное, это неправильно, потому что хороший человек не должен жить среди ящеров, прячась от себе подобных.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
1.
Первым, кого увидел Анатолий, выйдя из "Капибары", был вавусо Возлувожас. Это было странно, Анатолий полагал, что старый ящер надолго покинул эти края. Интересно, что его сюда принесло?
Возлувожас дождался, когда Анатолий закроет машину, а затем встал в торжественную позу и сказал следующее:
— Суйгехухеха хева, езойлакл есло Анатолий. Вавусо Ибрагим всожо, со хойсвех. Х овусв мажел зухэ мелвуфугс, лсусусе сросевех срашуй гузежв. Сос рвиюгвехув панацея.
С этими словами Возлувожас развязал простую кожаную ладанку, висевшую у него на шее и вытащил оттуда простую стеклянную ампулу. Сердце Анатолия екнуло. Он взял ампулу в руку и вгляделся в полустертые буквы на ее поверхности.
— Это оно? — спросил Анатолий дрогнувшим голосом. — Панацея? Откуда оно у вас?
Возлувожас оскалился и произнес длинную речь, из которой Анатолий не понял ни слова.
— Спасибо, — сказал Анатолий, отвернулся и пошел в есо, где лежал Ибрагим.
2.
Дождевые капли непрерывно стучали по пластиковому тенту, отдельные шлепки сливались в непрерывный гул, из-за которого было трудно говорить. Впрочем, говорить и не требовалось.
