Все, о чем вы мечтали

Во как жрут! Страшно. Молодцы, хорошо играют, артисты. Не было бы мне так хреново, боялся бы, а больному — похрен. Может, лечь на пол, поспать? Не получится. Холодно.

Эх, была бы возможность вызвать сюда Леху и Алку. Как бы славно мы погуляли по кабачкам на пути в Бордо. Познакомил бы Леху с моими друзьями, ввел его в наш круг, отличный же парень, они бы поняли, а их всех, скопом, принял бы в нашу с Лехой команду. Кугель бы это одобрил. Вместе бы на шпагах учились, вдвоем быстрее бы дело пошло. Лехе здесь бы понравилось. Геройствуй хоть на каждом углу, сияй своей белозубой улыбкой, живи в полную силу! Как бы у Алки лучились глаза, она же такая красавица, у испанцев бы дух захватило. Наконец бы и ей повезло — не принц, но настоящий граф. Совсем другая судьба. Накупил бы платьев, бирюлек всяких, порадовал бы... и сам... Жалко девчонку, хорошая она. Эх Алка, Алка, свет очей моих... Как они там без меня... А в Бордо бы всех наших в театр сводил. Мелюзгу бы десертами кормил, пусть отрываются. Купил бы Галлии и Казяве по самому большому малиновому макарону! Нет, Галлии шоколадный, она любит. Эт вам не те макароны, что вы привыкли, это, понимаешь, МАКАРОН! Шмотки всем новые бы справил. Да что там, дом бы купил в Бордо, и жили бы мы все, поживали. Деньги лучше Большому отдать, он по справедливости...

Эх, Большой!

Мог бы — оживил. И отца с мамой. И деда.

А еще — Николу сюда, и Гену.

Отец бы мною гордился, все-таки — сын офицера, не скиксовал в пути. Ну, почти.

Да, много хороших людей... Всех бы забрал.

Браганца ворвался как ветер. Одышливый Лопес сильно отстал, багровая физиономия, натужно пыхтя, просунулось в низкий проход, когда альгвасил, словно Зевс-громовержец, уже тучей завис надо мной.

Разве дворяне так носятся? Плавнее надо, величавей...

— Встать!

Оп! Петуха пустил.

— Встань, быдло, и стой, когда с тобой разговаривает благородный человек!

Добавь еще — молодой, сопливый, безмозглый.

Поучить Браганцу манерам, а то решит, что боюсь? Очень хочется.

— Сеньор де Браганца, кто дал вам право так ко мне обращаться? По крайней мере, это не вежливо.

Никогда не видел, чтобы люди так резко бледнели. Истерика — безмолвная, голос потерял. Корежит.

Из человеколюбия надо бы промолчать. Но кто сказал, что Браганца — человек? У двадцатилетнего лося-аристократа глаза поперли наружу, рот перекосился, рука метнулась к эфесу. Если слюна пойдет...

Нет, справился. Слюнку втянул.

— Hagame Usted el favor...

Сбился, перешел на французский, стараясь, чтобы каждое слово сочилось ядом.

— Сделайте одолжение, ваша милость, подскажите, как к вам обращаться, сеньор! Грязный разбойник?! Может быть — Merced? Или — Nobleza, плебей?

А ведь он меня ненавидит. Искренне, глубоко. Почему? Откуда это личное?

— Alteza, крестьянин! Grandeza!!!

Завидует? Да пусть даже — все документы подделка, но — кто-то поверил, прогнулся перед моими высокими титулами, о каких он даже не мечтал в своих грезах. Перед которыми лебезил, на пузе ползал! Подличал, унижался, только чтобы переползти на ступеньку повыше, хотя бы приблизиться, ручку облобызать, иметь счастье лицезреть! А я — грязными лапами! Так просто — и маркиз! Граф!!!

— Мерзавец, холоп! Как ты смеешь! Своим поганым языком! Раб! Может быть, Magnificencia, жалкий, вонючий оборванец?

Пусть жалкий, вонючий, но у меня — было! А у тебя — нет, и — никогда!

И уж даже на секунду допустить, что это — правда! — для Браганцы невыносимо. Больной? Как это... Шизофреник?

— Или, раз ты генерал у бандитов, то — Excelencia?! Или — как к Его Католическому Величеству, королю...

— Достаточно. Что вы, сеньор де Браганца, какой из меня генерал. Grandeza вполне устроит. Будьте любезны.

— Ах ты!...

Далее — минуты на три. Если бы я хотел заучить эти слова, то, конечно бы, слушал. А почему алькайд сидит за столом, тихий, словно мышка, и сочувственно на меня посматривает? Не нравится мне его послеобеденное сочувствие. Что-то здесь не так.

— Так знай же, холоп! Тебе не удастся уйти от возмездия за все твои злодеяния!

Ему бы в театре выступать. Какая напыщенность! Дешовка.

— Надеюсь, тебя повесят, но даже, если милостью коррехидора ты отправишься на каторгу...

Надеюсь, нет. Интересно, потянут мои родственники коррехидора... Кстати, кто таков? Судья?

— ...и даже, если тебе, изворотливому и лживому, как все люди низкого происхождения, удастся сбежать оттуда, откуда никто не возвращается, выскользнуть, вывернуться каким-то дьявольским происком, я, алькайд Ируна сеньор Альваро де Браганца, не позволю тебе! Никогда!!! Слышишь — никогда! Выдавать себя за высокорожденных особ, чернить их имя своими перемазанными в земле пальцами! Чтобы даже помыслить не мог! Чтобы никто и нигде не усомнился в твоем происхождении!

Чего он зациклился на этом происхождении? Боже мой, каких только дураков не носит земля...

— Каторга и плети сделали бы это, но зачем ждать? Все в наших руках, в руках истинного правосудия!

Руки бы тебе оборвать!

— Сеньор алькайд, испытывая понятную мне жалость к заблудшему крестьянину...

Не удержался, пнул. У нас с алькайдом корпоративная солидарность. Оба от сохи.

— ...не согласился отметить твои лоб и щеки достойными их узорами. Как сказано в старой поговорке — все равно эта лиса скоро кончит жизнь на прилавке бургосского скорняка. Но — кое-что мы можем! Кое-что могу я...

Заткнись и отправь меня в камеру. На соломку.

— Сеньор Альваро де Браганца, остановитесь! Вина графа де Теба еще не доказана, и не нам судить...

Буль-буль, толстяк. Тем более! Ни хрена не доказано.

— Мне стоит вам напомнить, сеньор провинциальный алькайд, что я бывал при дворе Его Величества? Мне еще раз стоит вам это напомнить?

Да здесь, наверно, уже куры знают, где ты бывал!

— Я имел честь встречать при дворе Его Католического Величества дона Киприано де Палафокс и Портокарреро, графа де Теба и, клянусь, эти встречи навсегда останутся в моей душе, в моей памяти!

Альгвасил сменил позу, обвиняюще ткнув рукой в мою сторону, и картинно выставил ногу. Ножку.

Не везет тебе, альгвасил, мне кажется — нет здесь ценителей мужской красоты.

— Этот хитрый, подлый разбойник, грязный плебей, смеет позорить имя моего — не побоюсь его так назвать — друга! Несмотря на свою молодость, даже — юность, не достигнув еще двадцатилетнего рубежа, его сиятельство один из самых блестящих вельмож Испании, обласкан вниманием при дворе Их Католических Величеств — личным вниманием королевских особ, если вам это что-то говорит, сеньор Лопес! И не вам судить! Копайтесь в своей грязи, не лезьте туда, куда вас не спрашивают! Политика — не вашего ума дело, Лопес!

Ну, дурак! Говорит — словно лом проглотил. С него плакат можно рисовать.

Бендеру.

Что-то ситуация начинает беспокоить. Врет про графа де Теба?

Повинуясь команде Браганцы, подскочившие палачи сдернули меня со стула, засунули вытянутые руки в петлю свисающей с потолка веревки и стянули кисти мертвым узлом. Парой рывков, не заморачиваясь с пуговицами и завязками, обнажили до пояса, выставив на всеобщее обозрение синие ребра, цыплячью грудь и цепь позвонков на спине. Бр-р! Как представлю... Не Аполлон. Жаль.

Веревочку подтянули, и я завис на цыпочках, как колбаска в кладовке.

Что ощущал? Радость, что штаны остались на мне. А то — черт знает чего можно ожидать от Браганзы, милого друга графа де Теба. Освоившись и перестав дергаться, почувствовал холод. Пока — все.

Один из палачей вышел вперед, дождался, когда я сфокусировал на нем взгляд, и показательно, пару раз, хлопнул по полу бичом, демонстративно раскрутив свернутый до этого в круг здоровенный толстенный кнут. Наверно, на стене где-то в тени висел, я его не заметил. С мой палец толщиной, а у рукоятки вообще в запястье. Хреново. Убъет, одного удара хватит.

Чо, Лопес, глазки прячешь? У самого дети есть? Ну, смотри.

Браганза что-то скомандовал: палач пошел мне за спину, второй снизу ухватился за ноги, зажал, чтобы не дрыгался.

Закрыл глаза, зажмурился. Все-таки, страшно. Каждым сантиметром кожи, каждой дрожащей жилочкой... Все!!!

Удар развалил меня на две части, под грудью. Огненный металл впился по всему кругу и пошел внутрь, к сердцу, разрывая мышцы, круша в щебень кости, выжигая нервы.

Смерть Браганзе! Будь проклят!!!

Своего крика я не услышал. Услышал, когда замолчал. Тишина.

И всхлипы. Мои всхлипы...

Взглядом натолкнулся на взгляд Лопеса. Смотри, Лопес, смотри.

А-а-а!

Второй удар раскаленным штырем проник в мозг.

Смерть, смерть Браганзе!!! Смерть Лопесу!!! Смерть палачам!!! Смерть!!!

Третий.

В глазах полыхнул огонь и унес меня в блаженство беспамятства.

Но все равно — как больно!!! Боль!!! Боль!!!

— Сеньор де Браганза, я так не могу...

— Да замолчите же вы, наконец! Вот ваша тысяча.

— Но это же...

— Еще сотня. И хватит об этом, слюнтяй.

Очередной резкий толчок, подбросивший в воздух, ожег болью спину. От такого же недавно очнулся, неизвестно сколько провалявшись без сознания. Достаточно, чтобы загрузили в тюремный фургон и отправили в неизвестность. Но об этом я подумаю потом.

Судя по палящему свету, пронизывающему сквозь решетки зловонный сумрак моей кареты, утро давно прошло. Решеток четыре, во все стороны, но все наверху: чтобы выглянуть, надо встать, а вставать мне пока рановато. Лежу на животе, головой по ходу движения, уткнувшись щекой в провонявшую мочой коровью шкуру, постеленную на дно. По-другому не получается. Можно попытаться лечь по диагонали, но — толчки! На колдобинах швыряет капитально, сколько не цепляйся. Пошло оно все нах...

Я уж думал — капец! В хомяка!

Странно, что не подох. Спину, чтобы понять, даже трогать не надо: на груди такие взбухшие рубцы, что со спиной все ясно. Каша. Нихрена не бинтовали, так и зашвырнули в фургон, еще и сапоги содрали: валяюсь босой в драных портках. Обоссанных многократно. Пытался привстать на четвереньки, но руки не держат. Странно, что ничего не помню с момента последнего удара, полный провал. Чтобы так уделать штаны нужно не меньше недели. В лежку.

Поили? Не помню, но судя по состоянию коровьей шкуры — неоднократно.

Давно везут?

Куда везут?

Почему не сдох?

Ох, б...ь, как хорошо было в бессознанке...

Ох, ох, что ж я маленьким не сдох. Как это верно иногда, однако.

Что за дорога... Колдобина на колдобине... Ох...

Остановки ежедневные, во второй половине дня, отправление до рассвета. Ночью холод собачий, днем терпимо. Из фургона не выпускают, с утра пихают в дверь бадейку с водой: хочешь — дуй в нее, вечером забирают. Попробовал, хотя шкура прокисла и воняет так, что в бадейку можно уже не заморачиваться, хватает щели в левом углу — туда. Так эти гады бадейку даже не сполоснули, выплеснули, наутро сунули назад — как есть. Два дня мучился, пока дерьмо не отмылось. В кормежку — какая-то слизская размазня из кислой муки, но кормежка пох. Интересно, если сдохну, как вытаскивать будут? Весь перемазан в говне — трясет, однако. До места повезут или выкинут? Их самих от запаха воротит.

Кроме кучера-погонщика меня сопровождают двое солдат с мушкетонами — этакими короткими ружьями с раструбом. Обалденная старина! Один сидит на крыше фургона, вдыхает мои миазмы. Другой на гнедом ушастом муле — курсирует, то отставая, то выезжая вперед. Кучера не видел, но есть же кто-то на козлах.

Мул у солдата холеный. Именной! Вся задняя половина выбрита, грива в лентах, на голове высокий букет из разноцветной шерсти. Вот с ним он и возится все время, со мной — только тот, что на крыше.

Совсем молодой, почти как я: с этим повезло, удалось договориться. Вонизма всех достала. На очередной остановке потаскал мне воды — с десяток бадеек: немного отмыл свою конуру и сам пару раз окатился. Помогло. Но как орал хозяин постоялого двора во время водной процедуры! Как орал! Солдаты подогнали фургон почти к самому колодцу, чтоб полегче носить. Хана водичке. Там теперь туалет.

Шкуру выбросили.

— Скажешь, что я ее съел. Подтвержу.

— Да пошел ты...

Жарко же, как он там целыми днями сидит...

— Эй, солдат, тебя как зовут?

...

— Эй, солдат...

— Заткнись. Нам не положено.

— Но воды же дал? Ехать долго. Эй...

— Рафаэль.

— А кто я, знаешь?

— Слышал...

— Так и мне скажи.

— Ты разбойник Хосе.

— Б...ь!!!

— Что?

— Ничего. Это на другом языке, не по-французски. Ругаюсь.

— Не понимаю, как можно забыть родной язык и помнить другие? Андалузец, не говорящий по-испански. Ты не Хосе.

— Бывает, если сильно ударят по голове. Я не Хосе, ты прав.

— Жаль. Надеялся рассказать родне, что видел Хосе Мария...

— Кто это?

— Не знаешь? Знаменитый разбойник. Хосе Мария эль Темпрамильо, его никто не может поймать. Сказали, что это ты. Может быть. Я не поверил.

— Правильно сделал. В нашем возрасте нельзя стать знаменитым. Вот ты — знаменитый?

— Ага.

— А чем?

— А хрен его знает. Еще не придумал.

— Ха-ха-ха!

— Ахха-ха-хах!

Рафаэль Риего-и-Нуньес оказался отличным парнем. Влюбленного в мула солдата звали Рамон Кабрера, а возницу — Бальдомеро. Хрен его знает, как по фамилии. Бальдомеро — и Бальдомеро, нам не мешает! Ха-ха-ха!

Кому со стороны показать — глазам не поверит. На крыше колыхающего тюремного фургона заливается смехом солдат, а из-за решетки доносится хриплый хохот узника. Психи молодые. Весна, однако.

Организм словно ждал дополнительной встряски, чтобы включить резерв на полную катушку. Не будь ареста и казни, валялся бы в постели до сих пор, боролся с заражением, помирал. А тут — и без заражения настала хана. Сразу все мелкое исчезло, даже не вспоминаю. Так и сравнить — рубцы от кнута и ожог от пули? Ха! В остальном — спина еще побаливает, но все меньше и меньше. Видок — краше в гроб кладут: на груди пять вздутых толстых рубцов, через ребра на спину уходят.

Кости целы, мяса — толком и не было, а кожа зарастет. Поживем еще.

Тащимся так медленно, что все колдобины наши: успеваешь прочувствовать каждую неровность на дороге, пока фургон через нее переваливается. Километра три-четыре в час, видел сквозь решетку, как неторопливо шагающий, завернутый в традиционно обвисший плащ, путник легко обогнал наш еле ползущий тарантас. Да еще и остановки постоянные. Может — упряжь поправляют, может, еще что. Я не спрашиваю.

— Тебе повезло, что приняли за Хосе.

— Это почему это?

— Иначе повесили бы сразу. С разбойниками не церемонятся.

— Чего-то я не видел виселиц.

— Сдали бы vascongado, отвезли бы в Сан-Себастьян, там бы увидел.

— Кто такой васконгадо?

— Ну, ты даешь! Французы называют их басками.

— Причем здесь баски?

— Ирун находится в баскской провинции Гипускоа, все ее управление из местных басков, а во главе стоит депутат. Даже король не может вмешаться, у них свои законы. От короля там коррехидор. Тебя бы повесили баски по баскским законам.