Все, о чем вы мечтали

— Знаете, он у нас такой затейник, такой образованный, сам изготавливает некоторые инструменты. Он считает, что... Неважно. Есть масса способов узнать правду, но для этого нам пришлось бы пройти в другое помещение, а там атмосфера, воздух... никак не способствуют аппетиту. Ах, я так надеялся, что мы договоримся. Тихо, мирно. Посмотрите на этот предмет.

Железяка. На легкий якорь похожа. С большим ушком. На арбалет.

— Его называют "Дочь дворника" или "Аист". Не правда ли, сеньор Родригес?

Родригес тут же откликнулся.

— Да, сеньор. Похож. "Аистом" его назвал Римский Суд святейшей инквизиции. "Дочерью дворника" называют в лондонском Тауэре.

— Видите, молодой человек? Сеньор Родригес блестяще образован. Странные эти англичане. При чем здесь дворник и его дочь? Пожалуйста, следуйте указаниям сеньора, я вас уверяю — крови не будет.

Положив сооружение на пол, Родригес расстегнул два нижних обода. Да это что-то вроде колодок, нанизанных на единый стержень. Пара нижних — для ног, следующие — для рук, а верхний обод, похожий на ушко якоря — для шеи. Без шипов, зубцов: гладкое железо, на вид не слишком тяжелое. Килограммов десять.

— Сначала ноги, вот сюда. Потом руки, присядьте.

Поставил ноги, как показал Родригес, потом руки. Бесполезно драться, все равно засунут, высвистнув народ из коридора. Родригес защелкнул кандалы, поддернул, проверяя. Типа — не жмут? Позочка — как перед посадкой на унитаз, в полуприседе.

— Теперь закрепите ошейник. Все, все. Сеньор Родригес, объясните, пожалуйста, нашему молодому гостю принцип воздействия. Поставьте его к стене. Спасибо, сеньор Родригес.

Родригес, с неожиданной силой, легко приподнял меня и перенес к стене, посадив на знакомую табуретку. Семенить не пришлось. Теперь железный штырь стоял вертикально, соединяя ноги, руки, ошейник. Смотреть получалось только на пол.

— Позиция, в которой закреплено ваше тело, тщательно продумана. Через несколько минут вы почувствуете сильнейший мышечный спазм в области живота и ануса.

Сверху раздался довольный голос алькайда.

— Как удачно, что вы столь долго постились. Не находите?

Не нахожу. Пока ничего такого не чувствую.

Родригес продолжил.

— Далее спазм распространится в область груди, шеи, рук и ног, становясь все более мучительным...

— Слышите, молодой человек? Вы все это почувствуете.

— По прошествию некоторого времени привязанный к "Аисту" перейдет от простого переживания мучений к состоянию полного безумия.

— Как интересно. Но — мы этого не допустим? Мы все расскажем раньше?

— Можно одновременно пытать огнем, прижигая каленым железом...

Пошел ты! Пошли вы, суки. Ничего не скажу!

— На ваше усмотрение, сеньор Родригес, но, надеюсь, рекомендованный вами способ и без этого окажется результативным?

Алькайд прошествовал к двери, открыл, и уже оттуда донеслось.

— Оставляю вас с нашим подопечным. Уф, наелся... Когда пожелаете, юноша, скажите сеньору, он даст мне знать. И не затягивайте, не надо.

Вроде, что-то чувствую? Судорога на мышцах брюха. Ох...

— Стол в вашем распоряжении, сеньор Родригес. Ветчина восхитительна. Приятного аппетита.

Дверь за алькайдом тихо хлопнула. Родригес прошел к столу, присел, забулькало наливаемое в бокал вино...

Ох...

— Повинуясь вашему приказу, я следил, чтобы допрашиваемый, не теряя сознания, не пересек грань безумия. Пытка продолжалась около шести часов, железо пошло под кожу, после чего, исполняя ваше указание, из-за возможной угрозы антониева огня, я вынужден был ее прекратить. Воздействие каленым железом также не дало результата, область повреждений кожи не значительна. Арестованный будет готов продолжить беседу через четыре дня.

— Идите...

Уже на пороге Родригес был остановлен вопросом.

— Полагаете, такое возможно?

— Получается — возможно, сеньор...

Ох... Пока — меня... Скажу — потом их... Нет... Не предам...

Снимите... Нет... Ничего не знаю... Ничего... Нет...

Не скажу... Не предам... Ох... снимите...

Гонсало... Кугель... Нет... Не предам...

Ничего не знаю... Ничего... Нет...

Ох... снимите... Ничего...

Ничего не знаю...

Ничего... Нет...

В какой-то момент пришло осознание, что глаза у меня открыты, и на меня обрушилась темнота. Судорога давила грудь и живот, свивала в жгуты спину, но уже давала дышать. Полегче.

Значит, опять жив. Только ослеп.

Где я? Судя по тишине — в камере, бросили умирать.

Несколько дней... так вот что чувствуют... умирающие на коле... Когда, даже чтобы шепнуть... Мука и нет возможности крикнуть, чтобы просить прекратить мучение — сил не собрать. Кричишь, шепчешь про себя, выныривая из темноты монотонной скручивающей боли на свет яростной, ослепляющей. Сколько дней прошло...

Вязкий холод боли наполняет руки, ноги: пауком затаившаяся судорога, сжав челюсти на волглом мясе, ждет попытки — хоть чуть-чуть пошевелить, хоть мизинцем, чтобы вновь, наливаясь силой, скручивать, давить, рвать, свивать мускулы в безмолвно орущий комок!

Боль, достигшая наивысшей точки, за которой животное безумие, огненная пустота, несколько откатила и замерла, давая возможность думать, мыслить, понять...

Одуматься.

Нет!!! Не предам! Не предам!

Раз пытают меня, значит — Кугель, Гонсало держатся, ничего не сказали.

Я главный! Я! Они ничего не знают! Ничего! Не было золота! Не было!

Начну говорить — примутся и за них. Продержусь — тайна уйдет со мной, все свалят на альгвасила.

Господи! Как же больно, кто бы знал... Скорей бы уже...

Перестали терзать, значит, я умираю, значит, решили, что — все...

Я готов...

Любой мир — мир взрослых. Никто так просто меня не отпустит...

Никогда не узнаю, сколько прошло времени прежде, чем в камере возник свет. Не много, помереть не успел.

Рыжие блики от факела метались, выхватывая из клубящейся здесь темноты грубую кладку стен, прогнувшиеся под собственной тяжестью плиты нависающего потолка.

Дуновением ветерка свет скользнул по моим щекам, прижег веки...

Ошеломленно хлопал слезящимися глазами, не зная, как реагировать.

Резь, гной, рестницы слиплись... Я вижу?

Двое внесли в камеру стол. Вышли, вернулись, внесли низкий топчан.

Меня грубо вздернули на ноги, содрали одежду, и, бросив прямо мордой на плохо оструганные доски, вновь начали пытать. Один придерживал руки, ноги, зажимал голову, второй месил. Тело скручивало судорогой, но пальцы мяли, раздирали мышцы, отрывали их от костей. Когда палач уставал, менялись местами. Сжав зубы, я молчал.

Потом, перевернув на спину, все повторили. Спину уже отпустило. Разогретое тело кололо иглами, но это уже была не та боль. Меня лечили. Средневековый массаж.

Первый массаж в моей жизни. Слово вспомнил.

Когда перешли к пальцам, я уснул.

Они меня годами пытать могут. Этот сам сказал — золото дело серьезное. Попытают, подлечат и опять. Ну, влип...

И в хомяка почему-то не получается.

Ведь могу не выдержать? Могу.

Поздно сообразил — надо быдо сандалии расплести. За что здесь цеплять — не понятно, но, все-таки... Как-нибудь. Что теперь вспоминать? Когда допер — сандалии уже исчезли.

А вены на руке перегрызть?

Дурак. Уйду сам — за ребят примутся.

Да и не дадут теперь...

В камере постоянно двое сидят, в темноте от них не укроешься. На столе два заляпанных потеками воска подсвечника, пламя пригибается под сквозняком. Свечи часто меняют.

Коптят, однако...

Свет теперь постоянно: на столе стоит распятие и изображение божьей матери. Чтоб молился, а не в темноте пребывал. Как барин: лежу у стеночки на низком топчане под полосатым колючим одеялом, укрытый им до самого носа — мышцы грею. На холоде судорога возвращается. Полуголый, босой, в одних выданных тюремных портках. На руках и ногах кандалы, не сбежишь.

Но — просторные. Не трут...

Над головой повесили изображение какого-то святого. Верх ногами. Зачем?

Не спрашиваю. Жду.

Может быть, зря...

Раз не спрашиваю — скучающие на табуретках тюремщики мне сами сказали. Меня должны казнить! Я приговорен к смерти, как знаменитый в соседней Франции разбойник, отловленный бдительной полицией при злонамеренной попытке пересечь границу в надежде принести боль и слезы, зло и ересь, на благословенную землю великой Испании. Короче — габачо, презренный иностранец, француз! Безбожник, республиканец, противник церкви и трона, враг истинной благой веры, великого католического короля и гордого испанского народа, приверженного престолу и алтарю.

Камеру облагородили до состояния капильи, помещения, куда к приговоренному (по стародавнему обычаю) за день перед казнью будут свободно допущены все желающие высказать в лицо заключенному то, что они про него думают: ободрить или плюнуть в рожу, за все.

А потом — позорная публичная казнь через удушение...

Вот и ладненько.

Повесят, что ли?

Нет, габачо. В Испании нет виселиц. Как и положено — за разбой удушат на гарроте. Традиция.

На соборной площади воздвигнут эшафот. Сквозь доски помоста вколотят в землю столб, рядом поставят скамеечку, тебя — на нее. Посадят спиной к столбу, стянут веревкой руки, ноги, чтобы не трепыхался, голову в ошейник, закрепленный на столбе. Палач начнет крутить сзади винт и железное кольцо сожмется, прижимая голову к столбу. И так — пока не задохнешься. Медленно. Морда посинеет, глаза закатятся, язык выпадет.

Сука, Рафик! Пошутил, понимаешь. Проверял, зараза...

До вечера труп будет выставлен на обозрение. Потом пригонят тележку живодера. Тебя разрубят на куски, погрузят и вывезут куда подальше, скорее всего — выкинут в пропасть. Если найдут подходящую.

Зрелище всенародное, грандиозный праздник! Народу набъется немеряно, никто не пропустит. Казнь разбойника! Да о таком всю жизнь вспоминать и детям рассказывать. Монахи станут собирать пожертования на упокой души осужденного, торговцы — торговать в толпе сластями и сосисками. Вся площадь будет забита, места на балконах и в окнах распроданы. Места у эшафота — только для избранных дам и господ из высшего круга.

Возможно... только — возможно, мы ничего не обещаем, но... Возможно, прибудет сам Великий инквизитор, дон Рамон де Рейносо и Арсе, архиепископ Бургосский и Сарагосский, патриарх обеих Индий.

Габачо, ты слышишь?

Может, ребят увижу. Или сюда зайдут. Если на свободе. Есть же надежда...

А пока — никого. Когда же казнь?

— Пожалуйте одеваться, сеньор. Сейчас вам все принесут. А пока умывайтесь, приводите себя в порядок.

Ну вот и все.

Никто не пришел.

Часа два-три назад заглянул какой-то поп, постоял надо мной, пристально всматриваясь, чего-то поговорил, обращаясь ко мне или к почтительно поклонившимся, торопливо крестящимся тюремщикам — я так и не понял. Молча смотрел на склонившееся надо мной одуловатое лицо. Не пожелал падре перевести свои речи на французский, а я не испытываю тяги к пустым разговорам. Просить, умолять, объяснять...

Поскорее бы.

Никого в городе не заинтересовал. Не за что мне плевать в лицо, некому увещевать, жалеть, по мне печалиться. Никто меня не знает.

Поднявшись, аккуратно заправил одеяло, сполоснул лицо и руки холодной водой из стоящей на лавке кадушки, затем, решившись, стал плескать на торс, подмышки.

Да, затягиваю процесс, выигрываю время. Нет, не стыдно.

Перед собой не стыдно. Не в страхе дело.

Уйду чистым.

Поторопился. Потом расковывали, пришлось перемываться.

Привезли в закрытой наглухо карете к настоящему дворцу. Серый, громадный. Дворец, одним словом. Финтифлюки всякие по стенам, на крыше. Выходя, успел исподлобья окинуть взглядом — не менее трех этажей, наш вход в боковом флигеле. Сопровождаемый солдатом и молчаливым молодым священником, по шикарной лестнице поднялся на второй этаж. Меня запустили в зал и оставили одного. Ну?

Здесь, что ли, приговор зачитают?

Комната обставлена богато, со вкусом. Стены обтянуты белым атласом, стулья обиты той же материей. Письменный стол красного дерева украшен тончайшей резьбой. В стенном шкафу антикварные книги, на изящных ажурных столиках, подставках — статуэтки, безделушки, какие-то вещицы неопределенного назначения, резные ларчики.

Появился судья: спокойный человек в одежде священнослужителя, в очках, следом за ним сразу зашел секретарь. Всмотрелся повнимательнее: лицо судьи спокойное, сухощавое, смуглое и бледное, из-под очков видны миндалевидные, невыразительные глаза. Руки худые, нервные. Секретарь наподобии — никакой. Судья учтив, благовоспитан, похож на дворянина, секретарь попроще, руки грубоваты.

С ними лучше помолчу, а то ляпну что не то и окажусь в застенках знаменитой испанской инквизиции.

Нет уж, "умерла — так умерла".

Пепе так хохотал над этим анекдотом. Смешинка в рот попала. Вспомнив друзей, я, кажется, невольно улыбнулся. Священник улыбнулся в ответ, кивнул секретарю и тот, сделав пару шагов, отодвинул тяжелую бархатную портьеру, скрывающую стенной гардероб. Распахнул... Рядами развешанная одежда!

— Ваша светлость, соблаговолите переодеться в подобающее вашему рангу. Желаете принять ванну, постричь волосы? Пригласить врача? Как вы себя чувствуете?

Если бы судья достал дубину и шарахнул меня в лоб, такого бы эффекта он не достиг. Череп у меня — хоть по наследству. Мне... у меня буквально подкосились колени...

Что?!!

Отмытый, слегка подстриженный (захотелось оставить длинные волосы) и расчесанный, одетый в белый жилет, узкие желтые панталоны и синий фрак, вроде бы подошедшие мне по размеру и сидящие более-менее нормально, я был вежливо препровожден еще на этаж выше. Судья и секретарь, дирижируя моим преображением, не стремились меня просветить о причинах столь странного отношения к даже не вчерашнему, а к сегодняшнему, утреннему разбойнику, удалой головушке. Обращались по-прежнему — ваша светлость, но в подробности не вдавались, кто я — не сообщали, а сам я с вопросами не лез, настороженно молчал. Сразу как-то удалось не пуститься в восторженный пляс, сдержать радостные вскрики, такой молчаливой тактики и продолжаю придерживаться. Потребуется — скажут. Был я уже бароном-графом-маркизом, плавали, знаем.

В нашем крыле дворца люди попадались не часто: в основном — на переходах, на лестнице, в коридоре, почти все были в монашеском одеянии, только у некоторых дверей стояли лакеи в ливреях, они же меня и обслуживали, повинуясь командам приставленных господ. Так же — не пожелавших представиться. Женщин не было вовсе.

Время приближалось к обеду: утром баланды не дождался и теперь живот, привыкший к кормежке по часам, громко сигнализировал компрометирующими меня писками и воем. И в туалет бы? Не, нет, в туалет не надо... это я к слову. Но — вдруг? Они тут едят что-нибудь?

Неудобно спрашивать: вежливые, крутятся вокруг меня, гордого, распространяющего холод и молчаливое презрение ко всему происходящему, и вдруг — на тебе! Ни с того, ни с сего: — Жрать давай! Как-то не совсем...