— Ну, — сказал Алан, немного смягченный (я думаю, против воли) этим простодушным замечанием, — положим, что это чистая правда. Но слыхали вы когда-нибудь, чтобы одно лишь только благородное происхождение наполняло карманы монетами?
На это она вздохнула, точно сама тоже была как минимум обедневшей графиней.
— Нет, — сказала она. — Это вы точно подметили!
Я, чтобы подыграть Алану, нарочито слабым голосом попросил его оставить меня в покое, так как уже чувствую себя гораздо лучше. Такое самоотверженное поведение внушило добросердечной девушке ещё большее сочувствие к нам.
— Разве у него нет родных? — спросила она со слезами.
— Как не быть! — воскликнул Алан. — Нам бы только добраться до них. У него есть родные, и очень богатые. Нашлась бы постель, где лечь, и пища, и доктора, чтобы смотреть за ним, а тут он должен бродяжить по лужам и спать в вереске, точно какой-то нищий.
— Почему же? — спросила девушка.
— Это я не могу вам сказать, милая моя, — ответил Алан, — но вот что я сделаю: я просвищу вам маленькую песенку.
С этими словами он перегнулся через стол и едва слышно, но с удивительным чувством просвистал несколько тактов песни "Чарли, мой любимец"*.
— Тсс... — сказала она и через плечо посмотрела на дверь.
— Вот какое дело! — сказал Алан.
— Такой молодой! — воскликнула девушка испуганно.
— Он достаточно велик для... — И Алан ударил указательным пальцем по шее сзади, подразумевая, что я достаточно взрослый для того, чтобы лишиться головы.
— Какой ужас! — воскликнула она, зардевшись словно маков цвет.
— Это тем не менее обязательно случится, — сказал Алан, — если мы срочно ничего не придумаем.
Тут девушка повернулась и выбежала из комнаты, оставив нас одних. Алан был в прекрасном настроении оттого, что его планы так быстро исполняются.
— Алан, — сказал я, — может вместо этого балагана просто предложить ей денег?
— Что ты, Дэви, — ответил он, — это не та девушка, что будет делать что-то подобное из-за одних денег.
Это было так верно, что я мог только вздохнуть, и даже этот вздох послужил коварным целям Алана, так как его услышала служанка, когда она снова влетела в комнату с блюдом сосисок и бутылкой крепкого пива.
— Бедняжечка! — сказала она и, поставив перед нами еду, дружески тронула меня за плечо, словно подбадривая.
Вот ей-богу, не будь у меня Эйли, я бы точно приударил за ней.
Затем она предложила нам поесть, говоря, что платы за это не возьмет, так как гостиница принадлежит ей или, по крайней мере, её отцу, но он сегодня на целый день уехал в Питтенкриф. Пока мы сидели и ели, девушка, стоя на том же месте у стола, глядела на нас, раздумывая, хмурясь и вертя в руках завязки своего передника.
— Я думаю, сэр, что у вас слишком длинный язык, — сказала она наконец Алану.
— Да, возможно это именно так, — ответил он, — но я разбираюсь в людях и хорошо знаю, с кем можно откровенничать, а с кем нет.
— Я никогда не выдам вас, — отвечала она, — если вы это хотите сказать.
— Нет, — воскликнул он, — этого вы точно не сделаете! Но я скажу вам, что вы сделаете: вы поможете нам!
— Я не смогу, — отвечала она, — нет, не могу!
— А если бы вы могли? — спросил Алан; девушка ничего не ответила. — Послушайте, милая, — продолжал Алан, — здесь ведь есть лодки... Я видел даже две на берегу, когда проходил по окраине городка. Если бы мы могли воспользоваться лодкой, чтобы под прикрытием ночи переехать в Лотиан, и нашли бы какого-нибудь молчаливого порядочного человека, чтобы он вернул эту лодку назад и держал язык за зубами, два человека были бы спасены: я — по всей вероятности, он же — почти наверняка. Если же мы не получим этой лодки, то у нас остаются только три шиллинга. И, даю вам честное слово, я не знаю, куда нам тогда идти, и что надо делать, и где найдется место для нас, кроме как на виселице! Неужели мы так и не получим лодку, голубушка? Неужели вы будете лежать в своей теплой постели и вспоминать о нас, когда ветер будет завывать в трубе, а дождь стучать по крыше? Вы будете есть свой обед у жаркого очага и думать о моем бедном, больном мальчике, кусающем себе на болоте пальцы от голода и холода? Он должен идти вперед, здоров он или болен... Хотя бы смерть держала его за горло, он все-таки должен тащиться под дождем по бесконечным дорогам, и, когда он будет испускать последний вздох на груде холодных камней, при нем не будет никого, кроме меня и бога.
Я заметил, что призыв Алана очень взволновал девушку. Ей хотелось помочь нам, и вместе с тем она боялась, что поможет отпетым преступникам. Поэтому я решил вмешаться в разговор и успокоить её сомнения частицей правды.
— Слыхали вы когда-нибудь, — спросил я, — о мистере Ранкилере из Ферри?
— Ранкилер, стряпчий, — отвечала она. — Разумеется, он в этих местах человек известный!
— Ну так вот, — продолжал я, — я направляюсь прямиком к нему. — Так что вы можете сами судить, злодей ли я. Я скажу вам больше: хотя действительно вследствие ужасной ошибки моя жизнь в большой опасности, но это не следствие моего преступления, а следствие клеветы и нападок моих смертельных врагов.
Лицо девушки сразу прояснилось, но зато Алан слегка огорчился, так как полная победа уплыла из под самого его носа.
— Больше мне ничего не надо доказывать, — сказала она. — Мистер Ранкилер — уважаемый здесь человек. — И она посоветовала нам, покончив с едой, уйти из поселка возможно скорее и скрыться в леске на берегу моря. — И можете довериться мне, — прибавила она, — я найду средство уже сегодня ночью переправить вас на другой берег.
Мы больше не стали ждать, ударили по рукам, быстро доели сосиски и снова, пошли из Лаймкилиса в ближайший лесок. Это была маленькая рощица, образовавшаяся из каких-нибудь двадцати кустов бузины, и боярышника, и нескольких молодых ясеней, но достаточно густая, чтобы скрыть нас от глаз проходящих по дороге или по берегу. Здесь мы должны были оставаться, наслаждаясь чудной, теплой погодой и надеждой на избавление и обдумывая в подробностях, что нам оставалось делать.
В течение всего дня у нас была только одна неприятность: ближе к вечеру, со стороны залива, пришел одинокий странствующий музыкант и уселся посидеть в лесу с нами. Это был пьяный оборванец с красным носом и гноящимися глазами; из кармана у него выглядывала початая бутылка с виски. Он рассказал нам длинную историю своих обид, которые ему нанесли люди всех рангов, начиная от лорда-президента судебной палаты, отказавшего ему в справедливом иске, до судебных приставов в Инверкэйтинге, которые были более милостивы к нему, чем он сам ожидал. У него не могло бы не появиться подозрений насчет двух странных приятелей, сидевших долгое время в чаще без особого дела. Все время, пока он находился с нами, мы чувствовали себя как на горячих угольях от его назойливых вопросов. Музыкант нисколько не был похож на человека, умеющего держать язык за зубами, и после его ухода мы с большим нетерпением стали ожидать, когда сможем сами уйти отсюда.
День простоял ясный. Ночь настала тихая и светлая. В городе и поселках начали появляться огни, потом, спустя некоторое время, они гасли один за другим. Было уже больше одиннадцати, и мы давно мучились тревогой, когда наконец услышали тихий скрип весел в уключинах. При этом звуке мы выглянули и увидели девушку, которая приближалась к нам в лодке. Она никому не доверила нашего дела, даже возлюбленному, если таковой был у нее, и как только уснул её отец, вышла украдкой из дому через окно, стащила у соседа лодку и сама лично явилась нам на помощь.
Мы рассыпались в славословиях, не зная, как выразить ей нашу глубочайшую благодарность, но девушка ещё более изумилась, слушая нас. Она попросила не терять времени и ничего не говорить, заметив — очень справедливо, — что главное в нашем деле — это поспешность и молчание. И, говоря таким образом, она довезла и высадила нас на берегу Лотиана, недалеко от Карридена, пожала нам руки и снова отплыла по направлению к Лаймкилису, прежде чем мы успели произнести хоть слово благодарности за её услугу.
Потом Алан ещё долгое время стоял на берегу и качал головой.
— Это славная девушка, Дэвид, — сказал он наконец. — Это очень славная девушка!
— Согласен с тобой полностью, — ответил я, — и я не дал ей сейчас много денег только потому, что вся имеющаяся у меня сумма её недостойна. Но рано или поздно ей воздастся сторицей за её доброе сердце, клянусь в этом своей треуголкой.
И час спустя, когда мы уже лежали в пещере на берегу и я начинал дремать, он снова стал превозносить её. Со своей стороны, мне совершенно нечего было к этому прибавить.
XXVII.
На следующий день мы решили, что Алан сходит на встречу с Эйли, но, как только наступят сумерки, он спрячется около дороги недалеко от Ньюхолльса и не шевельнется, пока не услышит моего свиста. Я сперва предложил ему просвистеть вместо сигнала "Славный Эйрльский дом", мою любимую песню. Но он ответил, что эта песня слишком общеизвестна и что её случайно может насвистывать любой пахарь. Вместо того он научил меня отрывку хайлэндерской песни. Каждый раз, вспоминая эту песню, я мысленно переношусь к последнему дню наших скитаний, когда Алан, сидя в глубине пещеры и отбивая такт, насвистывал, а свет и тени играли на его загорелом лице.
Солнце ещё не взошло, когда я шёл уже по длинной улице Куинзферри. Это был небольшой городок с добротными каменными домами, многие из которых имели шиферные крыши. Городская ратуша, как мне показалось, была похуже, чем в Цибле, да и сама улица не так хороша, но все, вместе взятое, было не так уж и плохо. Мне стоило больших трудов убедить себя, что вокруг не евроремонт под старину, а именно эта самая старина и есть.
Я спросил где находится дом мистера Ранкилера у первого встречного в центре и он тут же показал мне направление. Было около девяти часов утра, когда я вышел на прибрежную улочку. Я увидел прямо напротив себя очень неплохой дом, обращенный красивыми, чистыми окнами к берегу. На подоконниках стояли яркие цветы; стены были только что оштукатурены; вальяжная охотничья собака зевала на ступеньках, словно давая миру понять, что она находится у себя дома. Не успел я ещё осмотреть здание во всех подробностях, когда дверь отворилась и из нее вышел в меру краснощекий, явно добродушный господин с проницательными глазами, в густо напудренном белом парике и, прямо подойдя ко мне, спросил, что мне здесь нужно.
Я ответил, что пришел в Куинзферри по делу к мистеру Ранкилеру и как раз ищу его дом.
— Это тот самый дом, из которого я только что вышел, — ответил он, — и, по довольно странной случайности, я сам и есть мистер Ранкилер.
— В таком случае, сэр, — сказал я, — прошу вас переговорить со мной по важному делу.
— Я не знаю вашего имени, — возразил он, — и никогда не видел вас раньше.
— Меня зовут Дэвид Бэлфур, а то, что мы раньше не встречались, то это истинная правда, — отвечал я.
— Дэвид Бэлфур! — повторил он, повысив голос, как бы с удивлением. — А откуда вы здесь взялись, мистер Дэвид Бэлфур? — спросил он, глядя мне довольно строго в глаза.
— Я за последнее время побывал во многих странных местах, сэр, — сказал я, — но думаю, что лучше будет поговорить об этом в другой обстановке.
Он, казалось, некоторое время раздумывал, поглаживая рукой губу и поглядывая то на меня, то на мостовую.
— Да, — решил наконец мистер Ранкилер, — это будет, без сомнения, самое лучшее решение.
И он повёл меня с собою в дом, крикнув кому-то, кого я не видел, что будет занят всё утро, и провёл меня в маленькую пыльную комнату, заваленную книгами и документами. Тут он сел, пригласив и меня сесть.
— А теперь, — сказал он, — если у вас есть дело, то будьте кратки и поскорей добирайтесь до сути. Nec gemino bellum Trojanum orditur ab ovo*, — понимаете вы это? — сказал он, пристально глядя на меня.
— Я даже поступлю так, как говорит Гораций, сэр, — отвечал я, улыбаясь, — и прямо приведу вас in medias res*.
Он кивнул, по-видимому довольный, так как действительно его латинская цитата была приведена, чтобы испытать меня. Проверка была пройдена, поэтому немного помолчав, я прибавил:
— У меня есть веское основание думать, что я имею права на замок Шос.
Он достал из ящика папку с бумагами и, открыв её, положил перед собой.
— Дальше? — спросил он.
Но я сказал главное и теперь молчал, желая получить больше информации.
— Ну, ну, мистер Бэлфур, — сказал он, — вам надо продолжать. Где вы родились?
— В Иссендине, сэр, — сказал я, — в тысяча семьсот тридцать четвёртом году, двенадцатого марта.
Он, казалось, следил за моими показаниями по своей книге, видимо проверяя информацию.
— Ваш отец и мать? — спросил он.
— Моим отцом был Александр Бэлфур, школьный учитель в Иссендине, — сказал я, — а мать — Грэс Питтароу... Мне кажется, она была родом из Ангуса.
— Есть у вас какие-либо бумаги, удостоверяющие вашу личность? — спросил мистер Ранкилер.
— Нет, сэр, — сказал я, — они должны находиться у мистера Кемпбелла, иссендинского священника, и могут быть во всякое время представлены. Мистер Кемпбелл может удостоверить мою личность, и, кроме того, я не думаю, чтобы мой дядя вздумал отрекаться от меня.
— Вы имеете в виду мистера Эбэнезера Бэлфура? — спросил он.
— Да, его, — сказал я.
— И вы его видели? — спросил он.
— Я был принят им в его собственном доме, — ответил я.
— Встречали вы когда-нибудь человека, но имени Хозисон? — спросил мистер Ранкилер.
— Я встретил его в наказание за мои грехи, вероятно, — сказал я, — потому что по его приказу и стараниями моего дяди меня похитили близ города, увезли в море, где я чуть не погиб при кораблекрушении и после сотни других бедствий только чудом попал сюда и теперь сижу перед вами.
— Вы говорите, что потерпели кораблекрушение, — продолжал Ранкилер. — Где это случилось?
— Около южного берега острова Малл, — сказал я. — Остров, на который я был выброшен, называется Эррейд.
— А, — сказал он, улыбаясь, — вы сильнее меня в географии. Должен вам сказать, что до сих пор все согласуется со сведениями, которые я получил раньше. Но вы говорите, что вас похитили. Как это понимать?
— В самом прямом смысле этого слова, сэр, — отвечал я. — Я направлялся к вам, когда меня заманили на бриг, бросили в трюм, так что я смог понять, что случилось, только когда мы были уже далеко в море. Мне угрожало попасть на рабовладельческие плантации, но по божьей милости я избег этой печальной участи.
— Бриг погиб двадцать седьмого июня, — сказал он, заглядывая в книгу, — а теперь двадцать четвертое августа. Тут довольно большой пробел во времени, мистер Бэлфур.
