— Вот, видите ли... — сказал он. — Может быть, я и неправ — это всё одни догадки. А теперь я возвращаюсь к фактам. Я узнаю, что Джеймс и свидетели — свидетели, мистер Бэлфур! — закованы в кандалы и заключены в тесные камеры военной тюрьмы в форте Уильям. К ним никого не пускают и запрещают им вести переписку. Это свидетелям-то, мистер Бэлфур! Слыхали вы когда-либо что-нибудь подобное? Уверяю вас, что никогда ни один старый, нечестивый Стюарт не нарушал закона более наглым образом. Об этом совершенно ясно сказано в акте парламента от тысяча семисотого года, относительно неправильного заключения. Как только я узнал это, то подал прошение лорду секретарю суда и получил сегодня ответ. Вот вам и закон! Вот правосудие!
Он подал мне документ, который при прочтении выглядел не как нормальный документ, а как глупая издёвка над здравым смыслом.
— Смотрите, — сказал Стюарт, — он не посмел прямо отказать мне увидеться с моим клиентом и потому "советует командиру впустить меня". Советует! Лорд-секретарь суда в Шотландии советует какому-то армейскому капитану! Разве не ясно его намерение? Он надеется, что командир или так глуп, или, напротив, так умён, что откажется последовать совету. Мне пришлось бы без всякого успеха возвратиться из форта Уильям сюда, зря потратив время. Затем последовала бы новая проволочка до получения мною нового разрешения, а они пока выгораживали бы офицера, "военного человека, совершенно незнакомого с законом", — знаю я эту старую песню! Затем путешествие в третий раз. А тут уже сейчас должен начаться суд, прежде чем я даже успею снять первое показание. Не прав ли я, называя это заговором?
— Вы несомненно правы, — сказал я, подавленный открывающейся перспективой.
— Я сейчас же ещё докажу вам это, — возразил он. — Они имеют право держать Джеймса в тюрьме, но никак по закону не могут запретить мне посещать его. Они не имели права заключать под стражу свидетелей. Позволят ли мне видеть их, людей, которые должны были бы быть так же свободны, как сам лорд-секретарь суда? Читайте: "Что касается остального, то он отказывается давать какие-либо приказания смотрителям тюрем, которые не совершили ничего противного их обязанностям". Ничего противного? Боже мой! А акт тысяча семисотого года? Мистер Бэлфур, это взорвало меня! Я чувствую, как всё горит в моей груди!
— А на простом английском языке эта фраза значит, — сказал я, — что свидетели будут по-прежнему находиться в заключении и вы так и не увидите их до тех пор, пока не станет слишком поздно.
— Я не увижу их до Инверари, где назначен суд, — воскликнул он, — а затем услышу слова Престонгрэнджа об ответственности, которая лежит на нём, и об огромных правах, предоставленных защите! Но я перехитрю их, мистер Дэвид. Я собираюсь перехватить свидетелей по дороге и попытаться добиться капли справедливости от "военного, совершенно незнакомого с законом", который будет сопровождать партию заключенных в суд.
Случилось действительно так: мистер Стюарт в первый раз увиделся со свидетелями на дороге около Тинедрума благодаря поблажке, которую сделал ему офицер.
— Меня ничто уже не удивит в этом деле, — заметил я.
— Но я вас всё-таки удивлю! — воскликнул он. — Видите вы это? — и он показал мне набранную крупным шрифтом брошюру, только что вышедшую из под печатного станка. — Это обвинительный акт. Смотрите, вот имя Престонгрэнджа под списком свидетелей, и в нём не упоминается ни слова о Бэлфуре. Но дело не в этом. Как вы думаете, кто платил за печатание этой брошюры?
— Предполагаю, что король Георг, — сказал я.
— Представьте себе, что это был я! — воскликнул он. — Положим, она печаталась ими для них, для Грантов, и Эрскинов, и того ночного вора, Саймона Фрэйзера. Но разве я мог получить обвинительный акт? Нет! Я должен был с закрытыми глазами идти на защиту, я должен был слышать обвинение в первый раз в суде вместе с присяжными.
— Разве это не противозаконно? — спросил я.
— Не могу утверждать так, — отвечал он. — Эта любезность была настолько естественна и оказывалась так постоянно в судейском деле, что закон никогда и не занимался этим вопросом. А теперь подивитесь руке провидения! Посторонний человек приходит в печатню Флеминга, видит на полу корректуру, поднимает её и приносит мне. Тогда я дал отпечатать этот документ на средства защиты. Слыхал ли кто что-либо подобное? И теперь он доступен всем, великий секрет известен, все его могут видеть. Но как вы думаете: как их поведение должно было понравиться мне, на чьей ответственности жизнь моего родственника?
— Я думаю, что оно вам совсем не понравилось, — сказал я.
— Теперь вы видите, как обстоит дело, — заключил он, — и почему я смеюсь вам прямо в лицо, когда вы говорите, что вас свободно допустят давать показания.
Теперь настала моя очередь. Я вкратце рассказал ему об угрозах и предложениях мистера Саймона, о сцене, последовавшей после у Престонгрэнджа. О первом своём разговоре и предстоящей дуэли я, согласно обещанию и своим соображениям, не сказал ничего, да в этом и не было надобности. Пока я говорил, Стюарт всё время кивал головой, словно механическая кукла. Но как только я закончил, он открыл рот и с особым выражением произнес только одно слово:
— Исчезните!
— Я не совсем понимаю вас, — заметил я.
— Так я объясню вам подробнее, — отвечал он. — По моему мнению, вам так или иначе надо срочно исчезнуть. Об этом и спору нет: прокурор, в котором ещё остались некоторые проблески порядочности, добился вашей временной безопасности у герцога и Саймона. Он отказался отдать вас под суд и отказался убить вас. И вот в чем причина их несогласий, так как Саймон и герцог не могут быть верными ни другу, ни врагу! Итак, вас не будут судить и не убьют вас, но могут похитить и увезти, как сделали это с леди Грэндж, или я глубоко ошибаюсь!
— Это наводит меня на мысль... — сказал я и рассказал ему о свистке и о рыжем слуге Мора, Нийле.
— Уж где Джеймс Мор, там всегда какая-нибудь мошенническая проделка, в этом даже не сомневайтесь, — сказал он. — Его отец был вовсе не плохим человеком, хотя не уважал законов и не был другом моей семьи, так что мне нечего стараться защищать его. Что же касается Джеймса, то он известный хитрец и отпетый негодяй. Мне так же, как и вам, чрезвычайно не нравится появление рыжего Нийла. Это выглядит нехорошо, да. Это плохо пахнет. Старый Ловэт устроил дело леди Грэндж. Если молодой Ловэт займется вашим, то это будет в духе семьи. За что Джеймс Мор сидит в тюрьме? За такое же преступление — похищение. Его слуги привыкли к подобной работе. Он предоставит их в распоряжение Саймона, и вскоре мы услышим, что Джеймс прощён или что он бежал, а вы уже будете сидеть под замком в Бенбекуле или в Эпплькроссе.
— По-вашему выходит, что это очень серьёзное дело, — заметил я.
— Я хочу, чтобы вы скрылись, пока они ещё не успели наложить на вас руки, — заключил он. — Сидите тихо до самого суда и появитесь в самый последний момент, когда вас менее всего будут ждать. Конечно, всё это говорится в предположении, что ваше свидетельство, мистер Бэлфур, стоит того, чтобы подвергаться такому риску и таким неприятностям.
— Скажу вам одно, — ответил я, — я своими глазами видел убийцу, и то был совсем не Алан.
— Тогда, клянусь небом, мой родственник спасён! — воскликнул Стюарт. — Жизнь его зависит от ваших показаний. Нечего жалеть ни времени, ни денег — ничего, лишь бы иметь возможность появиться на суде. Ступайте прямо назад по этому переулку. От него ведёт прямая дорога на Ланг-Дейкс. И послушайте меня, не возвращайтесь в Эдинбург, пока вся эта суматоха не уляжется.
— Хорошо, я постараюсь последовать вашему совету, — сказал я.
— За пять дней до суда, шестнадцатого сентября, известите меня. Я буду в Стирлинге, в "Королевском гербе". И если вы до тех пор сумеете уберечься, то я позабочусь, чтобы вы добрались до Инверари.
— И ещё одно, — сказал я, — могу я увидеть Алана?
Он, казалось, был в нерешимости.
— Лучше бы вам не видеться, — отвечал он. — Однако не могу отрицать, что Алан очень этого желает и нарочно будет находиться ночью между вторником и средой у Сильвермиллса. Если вы убедитесь, что за вами не следят, мистер Бэлфур, — но только твёрдо убедитесь в этом, — то спрячьтесь в удобном месте и наблюдайте целый час за дорогой, прежде чем рискнуть. Было бы ужасно, если бы вас обоих схватили.
X.
Было около половины четвертого, когда я вышел на Ланг-Дейкс. Для начала хотелось сходить в Дин. Так как там жила Катриона, а её родственникам, гленджайльским МакГрегорам, почти наверняка поручили следить за мной, то это было одно из немногих мест, которых мне следовало бы избегать. Но до дуэли это не имело никакого значения. Я не спеша прогулялся вдоль полей и немного позже четырёх уже был у дома миссис Драммонд Огилви.
Обе леди находились в доме, и, увидев их вместе у открытой двери, я размашистым движением снял шляпу и сказал: "Тут один малый снова пришел за своими шестью пенсами", — чтобы немного подколоть ехидную вдову.
Катриона выбежала мне навстречу и сердечно поздоровалась со мной. К моему великому удивлению, старая леди на этот раз была не менее любезна. Гораздо позже я узнал, что она ещё на рассвете послала верхового к Ранкилеру в Куинзферри, услышав, что он поверенный Шос-гауза. Сейчас у нее в кармане лежало письмо моего доброго друга, который рекомендовал меня с самой лучшей стороны. Мне не надо было читать этого письма, чтобы догадаться об её намерениях. Очень возможно, что в местных раскладах я был "деревенщиной", но всё же далеко не в такой степени, как она предполагала. Даже для моего немудрящего ума было ясно, что коварная бабка затеяла устроить брак своей родственницы с безбородым юношей, кое-что значившим как лэрд в Лотиане.
— Пусть мистер Сикспенс поужинает с нами, Кэтрин, — сказала она радушно. — Сбегай и распорядись чтобы служанки поставили ещё один прибор.
Пока мы оставались одни, она очень старалась польстить мне. Но делала это умно, прикрываясь шуткой, всё время называла меня Сикспенсом, но таким тоном, который должен был возвысить меня в собственных глазах. Когда вернулась Катриона, то намерения старой дамы, если это только было возможно, стали ещё очевиднее: она расхваливала девушку, как опытный барышник своего коня. Я улыбался при мысли, что она действительно считает меня таким дурачком. Наконец самозваной свахе пришло в голову под каким-то явно надуманным оставить нас одних и мы смогли немного пообщаться с глазу на глаз.
— Я не должна вас ни о чём расспрашивать? — с живостью спросила Катриона, как только мы остались наедине.
— Нет, сегодня я уже могу о чём угодно говорить с чистой совестью, — ответил я. — Я был освобожден от своего слова, и после того, что произошло сегодня утром, я не стал бы держать его, если бы даже меня и просили.
— Так расскажите мне всё, — попросила она. — Только кратко. Моя родственница скоро вернется.
— Мы могли бы выйти на прогулку, погода сейчас великолепная, а к шести часам вернёмся для ужина — ответил я, — а то, боюсь, наш разговор будет достаточно длинным.
Она собралась мгновенно — тот кто говорит, что женщины при сборах всегда долго копаются просто не умеет их правильно мотивировать.
Итак, я рассказал ей всю историю с лейтенантом и энсином — от начала до конца, — стараясь представить её в возможно более смешном виде, и действительно в этой бессмыслице было много забавного.
— Ну, мне кажется, вам так же мало везет с суровыми мужчинами, как и с прекрасными леди! — сказала она, когда я кончил. — Но постойте, вам же ещё сегодня предстоит дуэль с этим младшим офицером! А вы тратите время на меня вместо того чтобы подготовиться к ней должным образом!
— Во всяком случае, это общение очень поднимает мне настроение, — отвечал я. — Что касается дуэли, то это не то дело, к которому можно подготовиться за пару-тройку часов.
— Но вдруг вас убьют? — возмутилась она моему легкомыслию, — разве вам не надо составить завещание, проститься с друзьями?
— Что вы, я такой человек, что даже из жизни предпочту уйти по-английски, не прощаясь, — весело ответил я, — впрочем, я не планирую умирать. Уж точно не сегодня, нет.
— Знаете ли, чему я улыбаюсь? — спросила она. — Вот чему. Я рождена быть мужчиной. В своих мечтах я всегда юноша: я представляю себе, что со мной происходит и разные ситуации. Когда же дело доходит до боя, я вспоминаю, что я только девушка, не умею держать шпаги или нанести хороший удар. И тогда мне приходится переделывать всю историю таким образом, чтобы поединок не состоялся, но я всё равно осталась бы победительницей. Я так завидую вам, мистер Дэвид Бэлфур.
— Вы кровожадная девушка, — сказал я с подначкой.
— Я знаю, что благородным девушкам положено уметь только шить, прясть и вышивать, — отвечала она немного печально, — но если бы это было вашим единственным занятием, вы бы сами нашли его очень скучным. Но это не значит, что я хочу убивать людей. Убили вы кого-нибудь в жизни?
— Представьте себе, да! Я убил на удивление много народу, — сказал я. — А между тем я нисколько не стыжусь вспомнить об этом.
— Но что вы чувствовали после первого убийства? — спросила она.
— Я сидел и рыдал как ребенок, — отвечал я, скрывая только тот факт, что был тогда вдребезги пьян, — хотя это было на войне и я исполнял свой долг.
— Мне это так знакомо! — воскликнула она. — Я понимаю, откуда берутся эти слёзы. Но, во всяком случае, мне не хотелось бы убивать: я бы хотела бы быть Кэтрион Дуглас, которая, когда враги выломали засов, просунула в скобы свою руку. Это моя любимая героиня. А вы бы хотели так героически умереть за своего короля? — спросила она.
— По правде сказать, — заметил я, — моя любовь к королям гораздо более сдержанна. По мне гораздо героичнее выжить и победить, чем отдать жизнь. Нет, я никогда не отдам просто так свою жизнь — я буду драться за неё изо всех сил и за даже за их пределами.
— Вы правы! — сказала она. — Такое чувство достойно настоящего мужчины! Ах, как бы я хотела научиться хорошо сражаться!
— Катриона, — отвечал я, — то что женщины не способны хорошо сражаться — это всего лишь общепринятое заблуждение. Есть множество исторических примеров, доказывающих обратное. Хотите, я приведу их вам?
— Да, конечно! — воскликнула девушка с энтузиазмом, — вы так хорошо умеете рассказывать!
Я подумал, что на том и стоим, начав свой рассказ с общеизвестных амазонок. Затем перешёл на древнеегипетскую царицу Яххотеп, в молодости воевавшую настолько хорошо, что её наградили многими боевыми наградами.
Вспомнил Артемисию I Карийскую, царицу небольшого государства Кария, подвласт-ного персам, которая участвовала в греко-персидских войнах на стороне последних. Самостоятельно командовала эскадрой из 5 кораблей в битве при Саламине в сентябре 480 г. до н. э. Её мужеством восхищался сам правитель персов Ксеркс: "Мои мужчины стали женщинами, а женщины — мужчинами!", говаривал он.
