Влюбленные в море

Попова Анна Сергеевна (asp-li@yandex.ru)

Влюбленные в море

Мария Лючита Альтанеро де Контильяк, дочь дона Хосе Гарсия Альтанеро и доньи Леоноры, урожденной де Контильяк, появилась на свет семнадцатого числа двенадцатого месяца одна тысяча восемьсот шестьдесят пятого года от Рождества Христова. Родители, люди достаточно состоятельные и небезызвестные, ребенка холили, лелея надежду на ее будущую жизнь, тихую и спокойную, полную достатка и благополучия.

Надеждам их не суждено было сбыться...

* * *

Заходящее солнце качалось в ладонях моря, что играло камешками у берега и толкало в борт пришвартованную наспех лодку.

— Я хочу этот корабль.

Девушка облизнула губы, любуясь на красавец-фрегат, который будто из сна пришел.

— Нам за ним не угнаться, видите корпус, и пушки...

— Я все вижу, — не очень вежливо перебила старпома она.

Корпус узкий и длинный, небольшая кормовая надстройка, чуть задранный нос, три мачты с полным вооружением, трисель на бизани. Ничего лишнего в отделке, все просто, изысканно, хищно. Пушечных портов на орудийной палубе насчитала тринадцать по левому борту, значит, столько же по правому, да еще штук шесть-восемь на шкафуте и шканцах, парочка на носу, несколько полупушек на вертлюгах.

— И в бакштаг он, наверно, летит, как птица, — мечтательно проговорила девушка.

— Вот именно, что летит, — проворчал старпом.

— Мистер Нэд, мы не собираемся за ним гоняться, — она сделала весомую паузу, позволяя осознать. — Мы его украдем.

Глава 1

Земли, названные первыми поселенцами lugares pintorescos, переродились в Пинтореско, и город по праву носит название Живописный. Черные скалы, изумрудные леса, бирюза моря, белизна домов под красными черепичными крышами. Медлительность и нега. Долина широка, зеленая и пологая, горы кругом как острые края чаши, на дне которой блистает городок. Воздух прозрачен, будто хрусталь, леса звенят ручейками. Здесь много всего: солнца, воды, леса, еды — бродят непуганые стада диких коров, и птицы, и привезенные из-за моря свиньи, что одичали и развелись в неимоверных количествах. Земля плодородна, растет все, что ни посадишь. Чудесное место этот город.

Ночь преображает все, прячет краски, разливая темноту. Серебряная луна качается на волнах, соперничая по красоте со своей сестрой на небе, город глядится в море, огоньки его будто россыпь драгоценных каменьев на черном шелке. В каждом домике, маленьком и далеком, пульсирует жизнь...

— Кончай брехать, пшел все вниз!

От хриплого старпомовского крика шарахнулась в сторону чайка. Матросы исчезли в кубрике, вахтенный захлопнул рот, глаза пристально вглядываются в черноту ночи. Палуба ходит, то толкая в подошвы, то проваливаясь вниз. Море неспокойно, ветер нагнал волну и стих, небо висит низко, тяжелое, набрякшее тучами. Моряк смотрит с тоской, дождь будет, опять мокрым ходить, а сушиться, как всегда, негде.

За полночь ветер развернул, команда забегала, ставя паруса и готовясь к отплытию. Вахтенный схватился за ванты, на верх лезть, но взгляд зацепился за странное, остановил.

Подросток, невысокий, худенький, стоит рядом с бухтой каната, трет глаза, моргает, явно не понимая, что здесь творится. Дорогая рубашка с кружевом и отворотами, простенькие штаны едва не падают, шевелятся босые пальцы — зябко. Но самое страшное — толстенная коса через плечо, темная, гладкая, будто змея. Девчонка! Вахтенный крестится, отступает, губы шепчут молитвы. Баба на корабле — из ниоткуда.

Столкнулись взглядами, глаза огромные на бледном лице, серьезные. Поняла, сколько внимания привлекает, перебежала к борту. Кто-то ахнул, заметив, но она уже на планшире — тонкая фигурка в белом на фоне ночи, — цепляется рукой за ванты, раскачиваясь вместе с кораблем. Миг — и ушла рыбкой в воду.

— Человек за бортом! — заорал вахтенный.

Сразу несколько матросов бросились к борту, кто-то полез в шлюпку, кто-то делился мнением. Полночи искали, вглядываясь в черную воду, густую и будто масляную, подплывали к прибрежным скалам, в порт даже не совались — далеко слишком для подростка, с полмили будет. Искали, давно потеряв надежду. Так и не нашли.

Девчонки как не бывало.

* * *

Посыпались из волос булавки, расплелись ленты, старательно закрепленные горничной, — девушка затрясла головой, подтверждая свое упрямое "не хочу".

Она всегда была упряма, Лючита Альтанеро, дочка губернаторского советника, лучшего на Хаитьерре фехтовальщика. Поговаривали, что и на архипелаге мало кто сравнится с доном Хосе Гарсия Альтанеро — и в упрямстве, и в военной науке, — но желающих проверить давно уж не находилось.

Радужное платье оттенка "утренней зари" Лючите не понравилось. И не важно, что шил его лучший портной города, и что на первом своем балу положено являться именно в таком. Оно ей не нравилось, и все тут.

— Ми донья, дон будет недоволен, очень, — испуганно пролепетала служанка.

Ханья, любимая подружка и ловкая горничная, слегла с лихорадкой, а эта новенькая в доме, не знает подхода ни к дочери, ни к отцу, и теперь только растерянно хлопает глазками. Однако позвать няньку, старую Ампаро, ума хватило. Крепко сбитая, круглолицая, с большими выпуклыми глазами и сильными руками, няня всегда умела убедить воспитанницу — уговорами ли, обещаниями или даже угрозами. И сейчас от одного взгляда на донью, нахмуренной восседающую на пуфе, она поняла, как следует действовать.

— Нинья, маленький цветочек мой, какая ж ты красавица сегодня! А на балу прелестней и не сыщешь. Дон доволен будет, а коли так, на корабль даст посмотреть.

— На корабль?! — недоверчиво переспросила Лючита.

— С причала, — уточнила няня. Девушка погрустнела, Ампаро добавила с хитрой усмешкой, — и на лодке покататься, это уж точно. Это если нинья будет хорошо себя вести...

Через полтора часа молодая хозяйка неприязненно взирала на свое отражение в большом, в рост, зеркале.

В тяжелые темные волосы, вновь поднятые и перетянутые нежно-розовыми лентами, воткнуты в очаровательном беспорядке бутончики роз. Пара локонов, специально завитых щипцами, спускаются до плеч, утопающих в бело-розовом кружеве. Платье — ворох шелка, атласа и органзы — ложится широким кругом. Носки маленьких туфелек в тон, как и принято при ново-хистанском дворе, едва выглядывают.

Горничная завистливо вздохнула, но, поймав в зеркале взгляд темных неспокойных глаз, потупилась.

— Я в нем как поросенок, — пожаловалась Лючита.

— Весьма лакомое блюдо для всех кавалеров, — уверила няня.

Пощупала завязки корсета и, похоже, осталась довольна. Девушка дышит в нем с трудом, а о том, чтоб наклониться, речь и не идет. Зато талии столь тонкой ни у кого не найдешь.

— Они все падут к твоим ножкам, моя девочка, уж поверь, — продолжила няня, — а тебе останется лишь выбирать — который станет мужем.

Лючита поджала губы, но смолчала. Подумалось вдруг — к чему все ее образование, языки и науки, если скоро, стараниями отца и матушки, отдадут ее неизвестному и вряд ли любимому, и все это станет ненужным. Лишь смирение и послушание, да умение быть прекрасной.

Замуж она не хотела. Она хотела на обещанное только что море.

Море. Всегда, сколько себя помнила, любила его. Упругие волны — холодное, мерное биение пульса огромного существа, сурового к тем, кто боится, и благосклонного к тем, кто берет, не спрашивая. Запах йода, соли, водорослей, рыбы, мокрого дерева и нестерпимой свежести, резкой, желанной, скрашивающей полуденный зной. Блики солнца и ласковый шепот. Пена на гребне и рев волн, бьющих в скалы. Мелкая водяная пыль. Серебряная луна, как в колыбели качающаяся на волнах. Море. Большая любовь.

Давно уже приучилась сбегать по ночам, перелезать через ограду сада и бродить средь темных скал, рискуя сломать шею. Море ворковало нежно, толкало упруго в ноги, закручивая песок, и она чувствовала себя наисчастливейшим человеком. А радость плавать? Давать телу то нагрузку, то отдых, скользя где-то между землею и небом, пронзая прохладные волны. Далеко не каждая сеньорита знает об этом, пусть и живет всю жизнь на побережье.

— Экипаж подан.

Голос служанки заставил вздрогнуть. Лючита бросила последний взгляд в окно — море совсем рядом, и спокойно сегодня, не то, что ее душа, — и с легкой улыбкой спустилась по лестнице.

* * *

Тот бал... ах, тот бал!

Тысячи свечей, блеск зеркал, распахнутые в ночь окна, духота, ароматы мяса со специями, розы, орхидеи, духи, звон бокалов, треск цикад, напевы оркестра, шорох платьев...

На всех шелк, атлас и бархат. Конечно же дорого, но никто не может позволить себе иного. Как же! Гордость и честь... и пафос. Лючита проводит по оборкам рукой, думая, сколько же оно может стоить. Шелк — тот и раньше был дорогой, а после Исхода и вовсе на вес золота ценится.

Слуги в ливреях носятся с подносами, подают все, что душа захочет. Девицы в нежно и насыщенно розовых — ох, этот поросячий цвет! — платьях раскиданы по залу как бутончики роз на ярком покрывале. Нервничают и сверкают возбужденными глазками. Замужние доньи смотрят надменно, не смолкает треск вееров, что будто крылья диковинных птиц порхают в тонких, унизанных кольцами, пальцах. Кавалеры поглядывают на дам, пьют вино, скалят зубы. Шуршат разговоры, тянутся сплетни, обтекают, обволакивают, погружая в особую атмосферу бала.

Танцы — главное в вечере. Торжественная павана, напыщенное шествие павлинов, всегда открывающее балы. Быстрая, с прыжками, гальярда. Чакона, когда-то чувственная и темпераментная, а сейчас медленная и величественная. И ни сегидильи тебе, столь популярной в Нуэве-Хистанье, быстрой, с песнями, гитарой и кастаньетами, ни озорной сарабанды, ни безудержной тарантеллы. Ох, этот бал!

Да, она была зла, да, улыбалась кавалерам, но так зверски, что они в испуге сбегали после первого танца. Папенька выговорил после в уголке, да так строго, что горели уши, и вечер казался испорченным донельзя. Но лишь до того момента, как встретила его — затянутого в темный бархат и шелк, строгого, с хитрым блеском в черных глазах, пахнущего солью, потом и — морем. Запах этот, казалось, въелся в каждую складочку одежды, в жесткие усы, в зачесанные назад длинные волосы, стянутые лентой, в саму кожу, крепкую, дубленую всеми ветрами.

Сильные пальцы поглаживали рукоять шпаги, ласково, как котенка. Говорил он властно и нахально, но столь остроумно, что заинтригованная Лючита вышла прогуляться в сад. Ночь, вступая в свои права, глушила цвета на земле, рассыпая щедрой рукой звезды на небе. Одуряюще пахли розы и жасмин, гремели цикады, эхом вторили музыканты оркестра в далеком губернаторском дворце, а юная донья шла по шуршащей дорожке рядом с "опасным человеком, которому палец в рот не клади — откусит" и млела, слушая рассказы о море и кораблях, о солнце, ветре и вечных странниках, бороздящих простор. Он говорил и говорил, вкрадчивый голос медом лился на душу, жар чужого тела чувствовался даже через одежду, загорелые пальцы касались ее тонких пальчиков, и все так естественно, как бы невзначай. И не хотелось отнимать руки.

И в зале отец не узнавал счастливую дочь, а она обнимала его, смеясь, и говорила, что жизнь прекрасна.

Тот, что представился Мигелем Сперасе, "вечным скитальцем и романтиком", узнал, где живет она, и приходил каждую ночь. Гуляли по темному саду без ведома строгих родителей, скрываясь в укромных уголках от случайных глаз. Бродили по телу сильные пальцы, вызывая дрожь, горячие губы касались ее губ, и лица, и шеи, и ложбинки груди. Отвечала на поцелуи со всей неумелой страстью, что копилась, не зная выхода.

Не раз забирались пальцы дальше, чем можно, и поселялось в душе холодное и липкое. Отстранялась и мотала головой: нет. Пальцы замирали, хоть доволен и не был. Обнимал и целовал нежно. Она подкатывалась под бочок и затихала, счастливая этими касаниями и долгими разговорами.

А сегодня он обещал забрать с собой.

* * *

Холодный ветер дует с запада. Треплет листья и волосы, стучит ветвями в окна, рвет и грозится унести. Не лучшую ночку они выбрали для побега. Темно. Трепещет пламя одинокого фонаря на крыльце. Слабое и тщедушное, оно не способно разогнать мглу сада. Обгрызанный кусок луны скрылся за тучами, тяжелыми, низкими. Шорохи и скрипы всюду, деревья стонут, будто раненые, тени перебегают. Платье, дорожное, самое простое, то надувается колоколом, то хлопает по ногам, липнет, как льстивая собачонка. Воздух, влажный, морской, холодит, но уже неприятно.

— Донья Лючита, может, вернемся? Ох, чудится мне, не придет он.

Девушка даже останавливается. Убирает с лица волосы, сверкает глазами на подругу. Но та смотрит прямо, взгляда не отводит. Чита смягчается чуть, произносит укоризненно:

— Ну что же ты, Ханья, не веришь мне?

— Вам-то я верю, — бурчит девица, — а ему нет. Мало ли прохвостов на свете...

— Молчи! — обрывает ее Лючита, — это же мой, понимаешь, мой Мигель!

Ханья, низкорослая, куда как мельче госпожи, но не менее отважная, закатывает глаза, выказывая все, что думает об этом Мигеле. И дела ей нет, вызовет ли это гнев.

— Иди в дом, — строго произносит молодая хозяйка. Хмурит брови, темные на столь белом лице.

— И не подумаю. Оставить вас одну в такую ночку — ни за что.

Садятся по разные стороны лавочки, обе недовольные и ни одна не желающая идти на попятный.

Ожидание тянется медленно, а в такую погоду — когда и ветер, и молнии, и гром, — особенно. Вздрагивая от каждого раската, подружки прижимаются друг к другу. Ханья гладит по плечу хозяйку, шепчет на ушко успокоительное. Мягко, но настойчиво пытается увести, но Лючита непреклонна.

— Я дома спрячусь, а он придет, и меня не будет. Что подумает мой Мигель? Ну как я могу уйти?

Ханья только вздыхает. Не придет он, как и не собирался. Не из той породы. Но как донью убедишь? Упряма, не меньше отца, слышать ничего не хочет.

Холоднее становится, ветер пронизывает до костей, пахнет дождем, но тучи еще не готовы пролиться, лишь нависают низко, озаряются грозными вспышками. Треск и грохот, и огонь пылает — молния ударила в дерево, да совсем рядом. Ханья крестится мелко и сползает на землю, прижимая ладони к груди.

— Знак, — шепчет она.

Дерево пылает вовсю, и видятся Лючите в этом огне корабль под полными парусами, большой, хищный, и она сама на палубе, маленькая, но гордая. Как наяву прилетают запахи моря, просоленного ветра, мокрого дерева, и радость, и ощущение свободы, и нестерпимая жажда чего-то большего. Слышатся скрип снастей, плеск волн о борт, крики чаек, грубоватые окрики моряков. В распахнутую душу вливаются краски, звуки, запахи, и томят, и рвут на части.

Лючита, вздрогнув, падает без чувств.

* * *

— Убью обоих!

На госте новый камзол, строгий и очень дорогой при всей простоте, бриджи, белые чулки, туфли с золочеными пряжками — у папеньки слабость к хорошим вещам, и он всему знает цену. Вышагивает по комнате, высокий и крепкий, — мужчина в расцвете сил. Темные, без единой сединки, волосы в аккуратной косице, глаза цвета горького дарьенского шоколада, гладко бритый упрямый подбородок. Брови хмурятся, а губы сжимаются в тонкую линию, придавая жестокий вид.