Влюбленные в море

Попова Анна Сергеевна (asp-li@yandex.ru)

Влюбленные в море

Мария Лючита Альтанеро де Контильяк, дочь дона Хосе Гарсия Альтанеро и доньи Леоноры, урожденной де Контильяк, появилась на свет семнадцатого числа двенадцатого месяца одна тысяча восемьсот шестьдесят пятого года от Рождества Христова. Родители, люди достаточно состоятельные и небезызвестные, ребенка холили, лелея надежду на ее будущую жизнь, тихую и спокойную, полную достатка и благополучия.

Надеждам их не суждено было сбыться...

* * *

Заходящее солнце качалось в ладонях моря, что играло камешками у берега и толкало в борт пришвартованную наспех лодку.

— Я хочу этот корабль.

Девушка облизнула губы, любуясь на красавец-фрегат, который будто из сна пришел.

— Нам за ним не угнаться, видите корпус, и пушки...

— Я все вижу, — не очень вежливо перебила старпома она.

Корпус узкий и длинный, небольшая кормовая надстройка, чуть задранный нос, три мачты с полным вооружением, трисель на бизани. Ничего лишнего в отделке, все просто, изысканно, хищно. Пушечных портов на орудийной палубе насчитала тринадцать по левому борту, значит, столько же по правому, да еще штук шесть-восемь на шкафуте и шканцах, парочка на носу, несколько полупушек на вертлюгах.

— И в бакштаг он, наверно, летит, как птица, — мечтательно проговорила девушка.

— Вот именно, что летит, — проворчал старпом.

— Мистер Нэд, мы не собираемся за ним гоняться, — она сделала весомую паузу, позволяя осознать. — Мы его украдем.

Глава 1

Земли, названные первыми поселенцами lugares pintorescos, переродились в Пинтореско, и город по праву носит название Живописный. Черные скалы, изумрудные леса, бирюза моря, белизна домов под красными черепичными крышами. Медлительность и нега. Долина широка, зеленая и пологая, горы кругом как острые края чаши, на дне которой блистает городок. Воздух прозрачен, будто хрусталь, леса звенят ручейками. Здесь много всего: солнца, воды, леса, еды — бродят непуганые стада диких коров, и птицы, и привезенные из-за моря свиньи, что одичали и развелись в неимоверных количествах. Земля плодородна, растет все, что ни посадишь. Чудесное место этот город.

Ночь преображает все, прячет краски, разливая темноту. Серебряная луна качается на волнах, соперничая по красоте со своей сестрой на небе, город глядится в море, огоньки его будто россыпь драгоценных каменьев на черном шелке. В каждом домике, маленьком и далеком, пульсирует жизнь...

— Кончай брехать, пшел все вниз!

От хриплого старпомовского крика шарахнулась в сторону чайка. Матросы исчезли в кубрике, вахтенный захлопнул рот, глаза пристально вглядываются в черноту ночи. Палуба ходит, то толкая в подошвы, то проваливаясь вниз. Море неспокойно, ветер нагнал волну и стих, небо висит низко, тяжелое, набрякшее тучами. Моряк смотрит с тоской, дождь будет, опять мокрым ходить, а сушиться, как всегда, негде.

За полночь ветер развернул, команда забегала, ставя паруса и готовясь к отплытию. Вахтенный схватился за ванты, на верх лезть, но взгляд зацепился за странное, остановил.

Подросток, невысокий, худенький, стоит рядом с бухтой каната, трет глаза, моргает, явно не понимая, что здесь творится. Дорогая рубашка с кружевом и отворотами, простенькие штаны едва не падают, шевелятся босые пальцы — зябко. Но самое страшное — толстенная коса через плечо, темная, гладкая, будто змея. Девчонка! Вахтенный крестится, отступает, губы шепчут молитвы. Баба на корабле — из ниоткуда.

Столкнулись взглядами, глаза огромные на бледном лице, серьезные. Поняла, сколько внимания привлекает, перебежала к борту. Кто-то ахнул, заметив, но она уже на планшире — тонкая фигурка в белом на фоне ночи, — цепляется рукой за ванты, раскачиваясь вместе с кораблем. Миг — и ушла рыбкой в воду.

— Человек за бортом! — заорал вахтенный.

Сразу несколько матросов бросились к борту, кто-то полез в шлюпку, кто-то делился мнением. Полночи искали, вглядываясь в черную воду, густую и будто масляную, подплывали к прибрежным скалам, в порт даже не совались — далеко слишком для подростка, с полмили будет. Искали, давно потеряв надежду. Так и не нашли.

Девчонки как не бывало.

* * *

Посыпались из волос булавки, расплелись ленты, старательно закрепленные горничной, — девушка затрясла головой, подтверждая свое упрямое "не хочу".

Она всегда была упряма, Лючита Альтанеро, дочка губернаторского советника, лучшего на Хаитьерре фехтовальщика. Поговаривали, что и на архипелаге мало кто сравнится с доном Хосе Гарсия Альтанеро — и в упрямстве, и в военной науке, — но желающих проверить давно уж не находилось.

Радужное платье оттенка "утренней зари" Лючите не понравилось. И не важно, что шил его лучший портной города, и что на первом своем балу положено являться именно в таком. Оно ей не нравилось, и все тут.

— Ми донья, дон будет недоволен, очень, — испуганно пролепетала служанка.

Ханья, любимая подружка и ловкая горничная, слегла с лихорадкой, а эта новенькая в доме, не знает подхода ни к дочери, ни к отцу, и теперь только растерянно хлопает глазками. Однако позвать няньку, старую Ампаро, ума хватило. Крепко сбитая, круглолицая, с большими выпуклыми глазами и сильными руками, няня всегда умела убедить воспитанницу — уговорами ли, обещаниями или даже угрозами. И сейчас от одного взгляда на донью, нахмуренной восседающую на пуфе, она поняла, как следует действовать.

— Нинья, маленький цветочек мой, какая ж ты красавица сегодня! А на балу прелестней и не сыщешь. Дон доволен будет, а коли так, на корабль даст посмотреть.

— На корабль?! — недоверчиво переспросила Лючита.

— С причала, — уточнила няня. Девушка погрустнела, Ампаро добавила с хитрой усмешкой, — и на лодке покататься, это уж точно. Это если нинья будет хорошо себя вести...

Через полтора часа молодая хозяйка неприязненно взирала на свое отражение в большом, в рост, зеркале.

В тяжелые темные волосы, вновь поднятые и перетянутые нежно-розовыми лентами, воткнуты в очаровательном беспорядке бутончики роз. Пара локонов, специально завитых щипцами, спускаются до плеч, утопающих в бело-розовом кружеве. Платье — ворох шелка, атласа и органзы — ложится широким кругом. Носки маленьких туфелек в тон, как и принято при ново-хистанском дворе, едва выглядывают.

Горничная завистливо вздохнула, но, поймав в зеркале взгляд темных неспокойных глаз, потупилась.

— Я в нем как поросенок, — пожаловалась Лючита.

— Весьма лакомое блюдо для всех кавалеров, — уверила няня.

Пощупала завязки корсета и, похоже, осталась довольна. Девушка дышит в нем с трудом, а о том, чтоб наклониться, речь и не идет. Зато талии столь тонкой ни у кого не найдешь.

— Они все падут к твоим ножкам, моя девочка, уж поверь, — продолжила няня, — а тебе останется лишь выбирать — который станет мужем.

Лючита поджала губы, но смолчала. Подумалось вдруг — к чему все ее образование, языки и науки, если скоро, стараниями отца и матушки, отдадут ее неизвестному и вряд ли любимому, и все это станет ненужным. Лишь смирение и послушание, да умение быть прекрасной.

Замуж она не хотела. Она хотела на обещанное только что море.

Море. Всегда, сколько себя помнила, любила его. Упругие волны — холодное, мерное биение пульса огромного существа, сурового к тем, кто боится, и благосклонного к тем, кто берет, не спрашивая. Запах йода, соли, водорослей, рыбы, мокрого дерева и нестерпимой свежести, резкой, желанной, скрашивающей полуденный зной. Блики солнца и ласковый шепот. Пена на гребне и рев волн, бьющих в скалы. Мелкая водяная пыль. Серебряная луна, как в колыбели качающаяся на волнах. Море. Большая любовь.

Давно уже приучилась сбегать по ночам, перелезать через ограду сада и бродить средь темных скал, рискуя сломать шею. Море ворковало нежно, толкало упруго в ноги, закручивая песок, и она чувствовала себя наисчастливейшим человеком. А радость плавать? Давать телу то нагрузку, то отдых, скользя где-то между землею и небом, пронзая прохладные волны. Далеко не каждая сеньорита знает об этом, пусть и живет всю жизнь на побережье.

— Экипаж подан.

Голос служанки заставил вздрогнуть. Лючита бросила последний взгляд в окно — море совсем рядом, и спокойно сегодня, не то, что ее душа, — и с легкой улыбкой спустилась по лестнице.

* * *

Тот бал... ах, тот бал!

Тысячи свечей, блеск зеркал, распахнутые в ночь окна, духота, ароматы мяса со специями, розы, орхидеи, духи, звон бокалов, треск цикад, напевы оркестра, шорох платьев...

На всех шелк, атлас и бархат. Конечно же дорого, но никто не может позволить себе иного. Как же! Гордость и честь... и пафос. Лючита проводит по оборкам рукой, думая, сколько же оно может стоить. Шелк — тот и раньше был дорогой, а после Исхода и вовсе на вес золота ценится.

Слуги в ливреях носятся с подносами, подают все, что душа захочет. Девицы в нежно и насыщенно розовых — ох, этот поросячий цвет! — платьях раскиданы по залу как бутончики роз на ярком покрывале. Нервничают и сверкают возбужденными глазками. Замужние доньи смотрят надменно, не смолкает треск вееров, что будто крылья диковинных птиц порхают в тонких, унизанных кольцами, пальцах. Кавалеры поглядывают на дам, пьют вино, скалят зубы. Шуршат разговоры, тянутся сплетни, обтекают, обволакивают, погружая в особую атмосферу бала.

Танцы — главное в вечере. Торжественная павана, напыщенное шествие павлинов, всегда открывающее балы. Быстрая, с прыжками, гальярда. Чакона, когда-то чувственная и темпераментная, а сейчас медленная и величественная. И ни сегидильи тебе, столь популярной в Нуэве-Хистанье, быстрой, с песнями, гитарой и кастаньетами, ни озорной сарабанды, ни безудержной тарантеллы. Ох, этот бал!

Да, она была зла, да, улыбалась кавалерам, но так зверски, что они в испуге сбегали после первого танца. Папенька выговорил после в уголке, да так строго, что горели уши, и вечер казался испорченным донельзя. Но лишь до того момента, как встретила его — затянутого в темный бархат и шелк, строгого, с хитрым блеском в черных глазах, пахнущего солью, потом и — морем. Запах этот, казалось, въелся в каждую складочку одежды, в жесткие усы, в зачесанные назад длинные волосы, стянутые лентой, в саму кожу, крепкую, дубленую всеми ветрами.

Сильные пальцы поглаживали рукоять шпаги, ласково, как котенка. Говорил он властно и нахально, но столь остроумно, что заинтригованная Лючита вышла прогуляться в сад. Ночь, вступая в свои права, глушила цвета на земле, рассыпая щедрой рукой звезды на небе. Одуряюще пахли розы и жасмин, гремели цикады, эхом вторили музыканты оркестра в далеком губернаторском дворце, а юная донья шла по шуршащей дорожке рядом с "опасным человеком, которому палец в рот не клади — откусит" и млела, слушая рассказы о море и кораблях, о солнце, ветре и вечных странниках, бороздящих простор. Он говорил и говорил, вкрадчивый голос медом лился на душу, жар чужого тела чувствовался даже через одежду, загорелые пальцы касались ее тонких пальчиков, и все так естественно, как бы невзначай. И не хотелось отнимать руки.

И в зале отец не узнавал счастливую дочь, а она обнимала его, смеясь, и говорила, что жизнь прекрасна.

Тот, что представился Мигелем Сперасе, "вечным скитальцем и романтиком", узнал, где живет она, и приходил каждую ночь. Гуляли по темному саду без ведома строгих родителей, скрываясь в укромных уголках от случайных глаз. Бродили по телу сильные пальцы, вызывая дрожь, горячие губы касались ее губ, и лица, и шеи, и ложбинки груди. Отвечала на поцелуи со всей неумелой страстью, что копилась, не зная выхода.

Не раз забирались пальцы дальше, чем можно, и поселялось в душе холодное и липкое. Отстранялась и мотала головой: нет. Пальцы замирали, хоть доволен и не был. Обнимал и целовал нежно. Она подкатывалась под бочок и затихала, счастливая этими касаниями и долгими разговорами.

А сегодня он обещал забрать с собой.

* * *

Холодный ветер дует с запада. Треплет листья и волосы, стучит ветвями в окна, рвет и грозится унести. Не лучшую ночку они выбрали для побега. Темно. Трепещет пламя одинокого фонаря на крыльце. Слабое и тщедушное, оно не способно разогнать мглу сада. Обгрызанный кусок луны скрылся за тучами, тяжелыми, низкими. Шорохи и скрипы всюду, деревья стонут, будто раненые, тени перебегают. Платье, дорожное, самое простое, то надувается колоколом, то хлопает по ногам, липнет, как льстивая собачонка. Воздух, влажный, морской, холодит, но уже неприятно.

— Донья Лючита, может, вернемся? Ох, чудится мне, не придет он.

Девушка даже останавливается. Убирает с лица волосы, сверкает глазами на подругу. Но та смотрит прямо, взгляда не отводит. Чита смягчается чуть, произносит укоризненно:

— Ну что же ты, Ханья, не веришь мне?

— Вам-то я верю, — бурчит девица, — а ему нет. Мало ли прохвостов на свете...

— Молчи! — обрывает ее Лючита, — это же мой, понимаешь, мой Мигель!

Ханья, низкорослая, куда как мельче госпожи, но не менее отважная, закатывает глаза, выказывая все, что думает об этом Мигеле. И дела ей нет, вызовет ли это гнев.

— Иди в дом, — строго произносит молодая хозяйка. Хмурит брови, темные на столь белом лице.

— И не подумаю. Оставить вас одну в такую ночку — ни за что.

Садятся по разные стороны лавочки, обе недовольные и ни одна не желающая идти на попятный.

Ожидание тянется медленно, а в такую погоду — когда и ветер, и молнии, и гром, — особенно. Вздрагивая от каждого раската, подружки прижимаются друг к другу. Ханья гладит по плечу хозяйку, шепчет на ушко успокоительное. Мягко, но настойчиво пытается увести, но Лючита непреклонна.

— Я дома спрячусь, а он придет, и меня не будет. Что подумает мой Мигель? Ну как я могу уйти?

Ханья только вздыхает. Не придет он, как и не собирался. Не из той породы. Но как донью убедишь? Упряма, не меньше отца, слышать ничего не хочет.

Холоднее становится, ветер пронизывает до костей, пахнет дождем, но тучи еще не готовы пролиться, лишь нависают низко, озаряются грозными вспышками. Треск и грохот, и огонь пылает — молния ударила в дерево, да совсем рядом. Ханья крестится мелко и сползает на землю, прижимая ладони к груди.

— Знак, — шепчет она.

Дерево пылает вовсю, и видятся Лючите в этом огне корабль под полными парусами, большой, хищный, и она сама на палубе, маленькая, но гордая. Как наяву прилетают запахи моря, просоленного ветра, мокрого дерева, и радость, и ощущение свободы, и нестерпимая жажда чего-то большего. Слышатся скрип снастей, плеск волн о борт, крики чаек, грубоватые окрики моряков. В распахнутую душу вливаются краски, звуки, запахи, и томят, и рвут на части.

Лючита, вздрогнув, падает без чувств.

* * *

— Убью обоих!

На госте новый камзол, строгий и очень дорогой при всей простоте, бриджи, белые чулки, туфли с золочеными пряжками — у папеньки слабость к хорошим вещам, и он всему знает цену. Вышагивает по комнате, высокий и крепкий, — мужчина в расцвете сил. Темные, без единой сединки, волосы в аккуратной косице, глаза цвета горького дарьенского шоколада, гладко бритый упрямый подбородок. Брови хмурятся, а губы сжимаются в тонкую линию, придавая жестокий вид.

Лючита съежилась в уголке кровати, бледная и маленькая среди груды подушек и одеял. Папенька не посмотрел, что дочь больна, что лишь недавно выползла из затяжной лихорадки. Папенька зол. Так зол, как не бывал никогда.

Дон Хосе взревел, будто раненый медведь. Младшая дочь, любимица и баловница, отрада очей — и спуталась с каким-то пройдохой, и мало того — пиратом! У него еще наглости хватило раструбить о свое победе городу и миру. Теперь все только о том и судачат. Позор-то какой! Как теперь дочь непутевую замуж выдавать? Да на порченый товар никто не посмотрит.

— А если ты еще и беременна... нет, точно убью!

Подняла на отца огромные глаза. Сквозь слезы в них проглядывало удивление.

— Он не трогал меня.

Дон скрипнул зубами. Чтобы этот — и не трогал? Быть не может!

— Убью, — бросил напоследок, уже спокойнее, и хлопнул дверью.

Обида хлынула волной и с головой накрыла. Кто мог сказать о них? Кто знал? Ответ пришел сразу. Ханья. Милая маленькая подружка, суеверная, порой злая, как сто чертей, и до жути упрямая. Всегда верная. Как ты могла?

Девушка явилась по первому зову. Невысокая и гибкая, темноволосая, с отливающей бронзой кожей, она казалась диковинной индейской статуэткой, и оттого нелепо смотрелось на ней форменное платье с белым передником.

— Лючита! — воскликнула она радостно, но тут же, споткнувшись о суровый взгляд, спросила совсем по-другому, — чего желает госпожа?

— Ты!

Сил хватило лишь на то, чтобы приподняться на подушках. После сверкнула глазами и обмякла на жарком, будто печка, ложе.

— Что-то случилось?

Ханья подлетела к кровати, в глазах и голосе неподдельный испуг. Раньше надо было бояться, когда болтала всякое, с горечью подумала Лючита.

— А я ведь тебе доверяла...

Подруга не понимала или делала вид, что не понимает, девушка объяснила, плюясь ядовитыми фразами, не стесняясь в выражениях, высказала все, что думает о близких людях, которые предают, нагло, низко и совершенно попусту. Слова падали, убивая дружбу.

— Уходи. Совсем уходи. Я тебе не верю. Ты не умеешь держать слово. Ты предала.

Короткие, рубленые фразы, и каждая пропитана горечью. Ханья потемнела лицом.

— Я никому ничего не говорила, — отчетливо произнесла она. Обида звенела в голосе. — И вы не имеете права так со мной обращаться.

Ушла, гордо вздернув голову и осторожно прикрыв за собой дверь, даже не пытаясь оправдаться, либо чувствуя за собой вину, либо считая это ниже своего достоинства — Лючита много чего наговорила.

— Будь ты проклята! — в сердцах воскликнула девушка и вцепилась зубами в подушку, гася в груди рыдания. В горле заклокотало, встало комом. Вонзила ногти в ладони — чтобы до крови, и медленно, но успокоиться.

* * *

Проснулась в прилипшей к телу рубашке, рука привычно потянулась за кружкой, но там за ночь стало пусто. Звать служанок? Ну уж нет!

Спустила ноги с кровати, медленно, потому как перед глазами все плывет и качается. Полумрак, окна занавешены от яркого солнца. Шторы тяжелые, расшитые серебром, не пропускают лучей, создают щадящую полумглу. Босые ступни приятно холодит пол. Слабая, как котенок, вдоль стены добрела до двери. Та хорошо открывается, петли недавно смазывали, когда валялась в полубреду и болезненно реагировала на каждый звук. В соседней комнатке шушуканье, свиваются тугим кольцом сплетни — удавка на чьей-то шее.

Непривычная чужое слушать, остановилась передохнуть и голову прояснить. И поняла неожиданно, что говорят о ней.

— ...донья Лючита...и почему ж такое?

— Да к любовнику она бегала, увезти обещал, но не пришел. Об этом все знают.

В глазах черным-черно стало от горькой обиды и невыплаканных слез.

— Наверно, от злости слегла — что получилось не по ее. Ой!

Служанка прикрыла ладонью рот, округлив глаза. Подружка обернулась — ровненько позади нее, цепляясь за дверной косяк, стояла Лючита — слабая, но злая.

— Выпорю... обеих, — прошипела она и поползла вниз.

Служанки смотрели, не зная, кидаться помогать или спрятаться от греха подальше. Долг победил, подлетели, охая и пряча слезы страха. Оправится хозяйка — все припомнит. За такое и правда след выпороть.

Дом загудел ульем. Донью в предобморочном состоянии водворили в комнату, облепили компрессами и укутали одеялами. Дон ходил сердитый и ругался на всех, донья-мать заламывала руки и тихонечко молилась.

* * *

— Здорова.

Лючита едва ли не до крови закусила губу, только чтобы не плакать и не кричать — от стыда, брезгливости, боли и черной обиды на всех. Врача, который мнет и щупает там, где щупать нельзя. Отца, который разрешил все это непотребство. Монашку, что круглыми глазами смотрит, не отрываясь, — чтоб все по праву было. Мать, которая только молится и ругает ее, Лючиту. Няню, не отстоявшую родную кровинушку, любимую воспитанницу, хотя должна была, должна. На Ханью, змеючку подколодную, бесстыдную изменницу. И, главное, на Мигеля — причину всех несчастий. Любовь, покоробленная обидой, съежилась, свернулась клубочком, но не ушла, готовая в любой момент вспыхнуть с новой силой.

Ну почему он не пришел?

Слезы готовы были уж хлынуть, куснула губу сильней. Набрякла солоноватая капелька, скатилась в уголок рта, оставляя алый след.

— Ну что же вы, — потрепал по плечу доктор-экзекутор, и глаза — такие сочувственные. — Уже все.

Лючита кивнула и судорожно натянула простыню до подбородка.

— Она... м-мм, хм... — замялся отец, осторожно выглядывая из-за занавески.

— Нетронутая. Девственница, — уточнил врач.

Раздался слаженный вздох. Даже у монашки взгляд потеплел. Ну как же! Оказалось, не такой уж и позор.

— Сестра, — торжественно начала монашка. — Мы рады будем принять тебя в свою скромную обитель. И если ты пожелаешь остаться...

Лючита испуганно уставилась на женщину в платке, а после — жалобно — на отца. Тот вступился:

— Никаких остаться. На время тебя отправляю, дочь. Грехи искупать.

Девушка всхлипнула и снова вцепилась в истерзанную губу. Не реветь, не реветь, не реветь!

Под не особо приветливым взглядом отца вышли из комнаты монашка с врачом. Дон Хосе просверлил дочь взглядом. Голос, которому внимали многие, прозвучал грозно:

— Только выкини еще что, я...

Вдохнул, выдохнул. Так и не окончив угрозы, умолк, но тут же вновь сверкнул глазами.

— А его я убью.

Лючита резко села. От движения едва не слетело покрывало, но стало уже все равно, увидит ее отец голой или нет.

— Не смей!

— Что?

— Не смей его трогать, — уже спокойнее повторила она, хоть и знала, что расслышал все.

Вскипел он мгновенно.

— Да ты, ш...

Слово едва не сорвалось с губ, но сдержался, памятуя решение врача. Под его взглядом всегда хотелось стать маленькой и незаметной, но Лючита смотрела, не отводя глаз. Упрямая, не хуже отца, но для девушки это лишнее, совсем лишнее. Девушке положено смирение и скромность, они красят, вызывая одобрение.

— Пожалуй, тебе стоит задержаться в монастыре, — процедил мужчина сквозь зубы.

Дверь хлопнула, едва не слетев с петель. Лючита уже привычно вцепилась в одеяло, пытаясь не зарыдать. Казалось бы, что проще — поплакать вдоволь, девица все ж таки. От нее этого и ждут, чтобы наплакалась, тогда и жалеть начнут, бедную и несчастную, а не только нападать. Но мешает что-то повести себя как простая девушка. Гордость непонятная.

* * *

Собирали ее недолго, да и что нужно девице в монастыре, пусть даже благородной и далеко не бедной девице? Дорожное платье, ночная рубашка, кое-что из мазей, да корзинка с едой. Остальное на месте дадут.

Лючита прощалась с домом. Перебрала с легкой грустью драгоценности: нитка жемчуга, крупного, ровного, в пару сережки, так и не успела привыкнуть к ним и полюбить, — совсем недавно подарили. Ожерелья и браслеты, тяжелые, вычурные. Кольца, серебряные и золотые, с жемчугом же, прозрачными бледно-голубыми топазами, насыщенно-синими сапфирами, неспокойными огнями рубинов, зелеными глазками изумрудов. Ворохом шпильки и заколки, булавки, брошки, костяные гребни, украшенные резьбой, золотыми вставками, самоцветными камнями. И единственная вещь, действительно любимая — маленькая, в форме плоской капли, подвеска цвета закатного моря. Неизвестного происхождения камешек, синий, почти черный, с оранжево-красным отливом. Подержала в руках его, теплый и чуть влажный, и накинула простую цепочку на шею, спрятав под платьем. Сердце стукнуло глухо, будто отзываясь на ласку.

Прошла по дому, здесь прохладно и тихо. Высокие окна и толстые стены, в гостиной мамин портрет, на нем она чудо как хороша: русоволосая иностранка, молодая и красивая нездешней красотой — как фарфоровая статуэтка, хрупкая, нежная, но в тяжелом расшитом платье. Невеста, привезенная дерзким и жестким хистанцем из северных рандисских колоний.

Деревянные перила льнут к ладони, шуршат платья прислуги, которая не видна, но где-то совсем близко. Сытая кошка развалилась на подоконнике, прищуренные глаза оглядывают окрестности. Сколько не гоняют ее, а все равно приходит на место, которое считает исконно своим. Не люди, а она здесь хозяйка.

Главная дорожка, что идет от ступенек дома до ворот, пустынна. Плиты, подогнанные на совесть плотно, холодны. Только что взошло солнце. Перешептывается, прощаясь, сад.

Почти уже у ворот догнал отец, одним лишь взглядом пригвоздил к месту, заставил ждать. И сразу хлынул откуда-то народ: донья Леонора, бледная, но с сухими глазами, няня Ампаро и другая, что поедет с ней, кухарка Нана, большая и грозная, но на поверку — очень заботливая, домоправительница, строгая и вредная, как и должно, тетушки и бабушки, приходящиеся какой-то родней, служанки в аккуратных платьицах и белых передниках. Позади всех Ханья, несчастная, как побитая собачонка.

Бабье царство, так называет их конюх Ансельмо. Жует, сплевывая, табак и морщит пренебрежительно нос. Вообще он добрый, этот индеец, хоть и странный порядком. Вот и сейчас стоит поодаль, безмолвно прощаясь с маленькой ниньей, девочкой, которую лично учил ездить верхом.

Грустно уезжать и в то же время не хочется, чтобы знали и видели такой — беззащитной, оплеванной и почти раздавленной сплетнями. Почти...

Мать молчит и терзает платочек, она редко говорит на людях — издержки слишком хорошего воспитания, ведь женщине положена скромность. Скромность и смирение, будто ты стала куклой, нарядной и красивой, украшением дома — не больше.

Отец колеблется, обнимает все же. Объятие его сильно, как у Мигеля, но другое совсем. Отстраняет на вытянутые руки. Хочет что-то сказать, намекает взглядом, но Лючита не понимает его, потому что в груди пустота, и слезы на глазах, и ком в горле. А темный взгляд буравит, держит, не отпуская, и едва хватает сил отвечать. У нее отцовы глаза. И характер тоже его.

Не люблю прощаний, думает Лючита, не люблю. А время все тянется, и солнце с каждым мигом выше, и день жарче...

...она лишь два раза видела Мигеля днем. В городе, рядом с модной лавкой, куда донья Леонора зашла выбрать ткань на новое платье, а любимый в условленный час успел лишь украдкой пожать пальцы да глянуть нежно в глаза, и за крайними доками порта, на узкой полоске пляжа между на редкость тихим морем и крутыми скалами. День тогда был хорош, а Мигель... Мигель неподражаем! Здесь он очень даже на месте, у моря, ласково целующего берег, на фоне кораблей на рейде — огромных и прекрасных. Смотрела на него и не могла налюбоваться. Высокий лоб, нос с горбинкой, выпяченный подбородок, лицо, которое показалось бы надменным, если б не бесенята в глазах чернее ночи.

Он похож на отца, поняла тогда Чита, только нежнее. И — опасней. Вспоминались моменты, когда падала на лицо тень раздумий, и черты стразу становились жестче, и он сам — злей. Но не таким был с нею, а ласково предупредительным, милым и интересным. И летело птицей время...

— Лючита!

В голосе отца проступает раздражение — уже дважды назвал ее по имени, и никакого ответа. Девушка поймала себя на том, что улыбается.

Пора уезжать, все уже ждут, ожидание написано на лицах, застыло в глазах, в позах, женщинам не терпится разбрестись. Пусть даже вернуться к делам, но главное — обсудить и обсосать все косточки: как смотрела, что говорила, как себя вела. Не так много развлечений в Пинтореско.

* * *

В карете жарко, сеньора Маиса — нянька и дуэнья — обмахивается бесконечно веером, гоняя спертый воздух, краснеет, потеет и пахнет. Лючита сидит, безучастная ко всему. Дышится тяжело, кружится голова, от неравномерной качки и тряски мутит. Платье с высоким воротом липнет к телу, вызывая брезгливость.

Здесь можно умереть, думает она. Выдохнешь, и нечего будет вдохнуть, и умрешь на месте, и не заметит никто.

Сделалось до того тоскливо, что Лючита дернула ручку двери, сначала опасливо, а после раздраженно. Нянька всполошилась.

— Нельзя, — кинулась на защиту бастиона, не переставая обмахиваться.

— Мне плохо, — простонала девушка, личико стало жалостливым.

— Нельзя, — повторила сеньора Маиса, — дон запретил.

— Дон далеко, а я умираю.

Нянька лишь нахмурилась, не собираясь уступать. Девушка разозлилась. Пихнула няньку в грудь, налегла на дверь и едва не вывалилась из кареты на полном ходу. Коснулся лица ветер, взметнулись непослушные волосы. Захлебнулась запахом прокаленных камней, горячей травы, полевых цветов с тонкой ноткой свежести. Прикрыла глаза, позволяя себе учуять другие запахи, еще далекие и легкие: теплые хлеба и дымной печи, свежие рыбы, кисло-сладкие фруктов. И не успела как следует вдохнуть, как вцепились в плечи сильные руки, дернули назад, в духоту и полумрак. Нянька заохала, запричитала, прикладывая ко лбу влажный платок и втирая в виски подопечной резко пахнущий бальзам. Лючита раздраженно отмахнулась, глянула в упор, но нянька встретила взгляд, выдержала. Долго при отце была, привыкла.

Остановились в деревушке, маленьком лагере живодеров. Окружил плотно запах крови и сырого мяса. Нянька морщит нос, дожидаясь Игнасио, что пошел за водой, ей не терпится уехать. Лючита под неодобрительным взглядом вышла размяться, бросила тоскливый взгляд на море. Осталось далеко позади и внизу, но еще видно поверх деревьев и сахарных плантаций — яркая полоска, переливающаяся бликами. Скоро поворот, и оно исчезнет, дорога пойдет по кромке леса, а после в горы, изрезанные реками, и дальше, через перевал в долину к монастырю. Море, море... как хочется вернуться к тебе, на вольный простор, и чтобы все оказалось дурным сном. Все, кроме Мигеля...

Вернулся кучер, недовольный, он бы с удовольствием отдохнул здесь, но донна Маиса хмурится и гонит до обители сестер, ведь благородной девушке не следует обедать в компании простого люда. А до стен монастыря еще далеко...

Лючита не могла оторваться от моря. Глянула в последний раз, словно огладила взглядом, в груди сжалось что-то тоскливо. Ее окликнули по имени, сначала неуверенно и сомневаясь, после требовательно. В поле зрения возник высокий гибкий юноша, одетый по-дорожному, но явно не бедный.

— Лючита! Ты ли? До чего ж хороша стала!

Девушка недолго приглядывалась к молодому человеку. Взвизгнув, кинулась на шею, тот, скаля зубы, подхватил, закружил. Высоко взлетела на вытянутых руках и оттуда уже разглядывала знакомое лицо, загорелое, с щегольскими усиками и бородкой. Ясные глаза, синие, как любимое море, кривоватый нос с горбинкой, перебитый когда-то давно, белозубая ухмылка, темные волосы — почему-то коротко стриженые.

— А! — привычное движение головой, будто хочет откинуть с лица непослушную прядь, — проспорил... а ты, какими судьбами? Что прекрасная сеньорита может делать в подобном захолустье?

— Может, поставишь меня? Там и поговорим, — рассмеялась Лючита.

Под очень неодобрительными взглядами земля мягко толкнулась в ноги. Девушка представила юношу хмурой няньке и кучеру-охраннику, что уже схватился за пистолет.

— Дон Энрике Кортинас, племянник дона Хосе Гарсия Альтанеро, моего отца. Мой брат. Сеньора Маиса, Игнасио.

Братец с легкой насмешкой склонил голову и вернулся к сестре.

— В гости едешь? Почему без доньи Леоноры?

— Не в гости, — сразу помрачнела Лючита, и куда только подевалась веселость, — в монастырь.

Энрике присвистнул.

— И что же ты опять натворила, сестренка? Влюбилась не в того? И папенька, то есть дон Хосе, я никого не хотел оскорбить, так вот, папенька решил отправить нерадивую дочь подальше от греха. Я прав?

От его проницательности загорелись уши. Лючита опалила гневным взором, а Энрике ухмыльнулся еще шире. Опомнилась нянька, выступила вперед, загораживая собою девушку.

— Донье не положено видеться с мужчинами, прошу вас, отойдите, дон. Мы уезжаем.

— Уверен, дон Хосе имел в виду посторонних мужчин, а я член семьи, — возразил юноша. — К тому же видеться нам не обязательно, я буду сопровождать вас верхом. Рискну предложить свою помощь в охране, боюсь, она не окажется лишней, места спокойными не назовешь. Сеньора, сеньор.

Вежливо наклонил голову, и им не осталось иного, кроме как принять предложение.

Дорога перестала быть скучной. Лючита немного отодвинула занавеску, стали видны лес, морда коня и пыльный сапог брата. По негласному соглашению разговаривали на темы, ее поездки в монастырь не касающиеся, — о доне Хосе и донье Леоноре, о старой няне и домашних, которых Энрике не видел с тех самых пор, как ему дали понять, что визиты его нежелательны. О Пинтореско и Хаитьерре, о хорошем урожае сахарного тростника и волнениях на востоке острова. О себе Кортинас рассказал лишь, что много плавал, торговал и не только. Что скрылось под этим таинственным "не только", осталось лишь догадываться.

Наверное, у брата тоже есть тайны, думала Лючита, и не все так хорошо, как хочет показать. Но у каждого есть право на тайну. Они слишком давно не виделись, чтобы сразу раскрывать карты.

Справа потянулись отроги, дорога пошла в гору. Смотреть стало не на что, совсем рядом карабкается вверх склон, сплошь заросший ползучими лианами, мельтешит зелень. Девушка пересела к левому окну, оттуда и вид лучше, и братец уже с этой стороны едет. За ним, всего в паре футов, набирает высоту обрыв, внизу которого гремит камнями речка. На самом краю разросся банан, листья длиной в два человеческих роста укрывают шатром. Солнечные лучи играют причудливо: здесь листья светло-зеленые, а там изумрудные, вычурно резные или видные целиком, светящиеся, с тонкими прожилками. Высоко — не достать с земли — висят туго набитые грозди, бледно-желтые, крапчатые, с едва заметной зеленцой.

Братец привстал в стременах, врезалась в гроздь шпага, сочно хряпнуло, и на земле оказались россыпью бананы. Большинство надрубленных и посеченных и лишь несколько целых.

— Изверг.

Под черными усиками плеснула белым улыбка.

"И хорош же стал мой братец, — с гордость подумала Лючита. — И глаза — синие-синие".

-Хочешь банан?

— Давай! — девушка требовательно простерла руку из окна.

Забурчала что-то в карете нянька, Энрике расслышал:

— Не положено так донье с молодыми людьми разговаривать.

— Так он брат!

— Кузен, — поправила сеньора Маиса.

— Брат, — упрямо повторила Лючита, — даже ближе, чем был бы брат. Потому что друг. Правда?

Юноша ответить не успел. Над головой закричали дурными голосами обезьянки, запричитали, зацокали, кроны деревьев заходили ходуном — погнали незваных гостей. Братец задрал голову, но не видно ничего, одна буйная зелень. Отделилось что-то, полетело вниз, извиваясь пятнистым телом и вращая хвостом.

Взвизгнув, свалилась на крышу, и на секунду стало возможным ее рассмотреть: большая дикая кошка, сама в фут длиной и такой же хвост, красивая и удивительно голубоглазая. Прижала круглые уши, глаза бешеные, когти царапнули крышу кареты, прыгнула в сторону и вперед — на лошадей. Те всхрапнули и понесли. Лючита от рывка повалилась на бок, в колени ткнулась подбородком сеньора Маиса, заворочалась, пытаясь встать. Карета подпрыгнула на кочке, девушка взвыла, прикусив язык.

Высовывается в окно, а там мелькает в опасной близости неровный край дороги и буйная речка внизу, грохочут по камням колеса, орет, пытаясь совладать с лошадьми, Игнасио, но попусту, те напуганы и не разбирают дороги, которая идет под откос, и круто...

Край совсем близко, колеса скользят, соскальзывают, карета клонится, и Лючите кажется, что зависла она над пропастью, где темные скалы с клочками зелени, быстрая вода, острые камни и смерть — неотвратная. Силой втягивает себя обратно, ногти царапают обшивку, ноги дергаются, наступая на платье, на мягкое, сеньора Маиса визжит, кричит Игнасио, стучит в заднюю стенку Энрике, тоже что-то хочет сказать, но Лючита не слышит их, оттаскивая себя к другому краю по поверхности, ставшей такой наклонной, скользкой, качающейся и совсем не надежной. У правого окна, к которому ползет долго, слишком долго, хрипит конь, там много сейчас места, двое разъедутся. Братец отдергивает занавеску, сдирая с крючков, кричит что-то. Исчезает на миг, но лишь чтобы открыть дверь и протянуть руку. Рука ее тянется навстречу, но Энрике пропадает вновь, и возвращаться не торопится.

Сеньора Маиса уже просто рыдает, Лючита ловит волосы, прыгающие по лицу, — мешают видеть. Дверь хлопает о дерево, летят щепки, впиваются в кожу. Девушка жмурится, руки хватают стены, но это тоже ненадежная опора.

Что же он кричал?

Словно во сне выглядывает через разбитую дверь. Игнасио исчез куда-то, лошади бесятся, они, может, и рады не бежать, но сзади напирает карета, и дорога под уклон, а впереди поворот, и свернуть они не успевают...

Энрике... что же он кричал?

Прыгай! — приказом звучит в голове, и Лючита прыгает, не думая, как, куда и зачем. Лианы встречают враждебно, колют, царапают, мнут, она катится, закрывая лицо, волосы цепляются, рвутся. Грохочет рядом, она сжимается в комок, но тут же сильные руки обнимают, ощупывают. Братец берет властно за подбородок, синие глаза смотрят хмуро. Выдергивает щепку из щеки, девушка лишь морщится, все еще оглушенная и мало понимающая.

К ним, шатаясь, бредет кто-то. Энрике оставляет ее, медленно и бережно сажает в сторонке, а сам идет навстречу, грозный и очень злой. До Лючиты доносится как через вату:

— ...мерзавец!.. женщин спасать... убью!

Бьет наотмашь по лицу, и еще, хватает шпагу, но тут же бросает в ножны, и снова бьет. Игнасио сопротивляться и не пробует, лишь закрывается руками, а Энрике бьет... красавец Энрике, бретер и стрелок, он и в рукопашной двоих стоит, но этого-то — за что?

— Оставь! — кричит Лючита и бежит, нет, ей только кажется, что бежит, тело пронзает боль, она падает на колени.

Больно, но плакать не хочется, потому что все как-то нелепо, этого не должно быть, и сеньора Маиса... кровь отходит от лица, кружится голова. Губы шепчут, припечатывая:

— Сеньора Маиса... она...

Быстрый взгляд на поворот дороги, где обрыв и далекий простор, но никак не лошади с каретой...

Стало душно, Лючита рванула высокий ворот, запрыгали по камням пуговицы, а слезы наконец подступили к глазам. Энрике оказался рядом, она доверчиво ткнулась в плечо, бессильно цепляясь за рубаху. Слезы хлынули горячей волной, и ее затрясло в рыданиях, заколотило так, что пришлось держать.

— Я ее не любила... — ревела девушка, — она, и Ханья, и п-папенька... а Мигель...

От одного воспоминания сразу стало хуже, пережитое — все-все — вернулось и нависло грозной волной, готовой смыть уважение к себе, надежду, любовь, дружбу, и не оставить ничего. Понимание пришло неожиданно, в груди стало горячо и тесно, она зашептала быстро и сбивчиво:

— Я не хочу в монастырь, нет-нет, меня же оттуда не выпустят, а если и выпустят, то только замуж, за того, кого выберут сами, а я Мигеля люблю, и жить без него не могу, и пропаду там совсем, стану, как маменька, только молиться и плакать, плакать и молиться, а я не хочу, не хочу, не хочу... братик, не отправляй меня в монастырь, пожалуйста...

— Ладно, — неуверенно отозвался юноша.

— Обещаешь?

Она смотрела снизу вверх, девочка с мокрым от слез расцарапанным лицом и огромными шоколадными глазами, наивными и доверчивыми, младшая сестренка, упрямая, но ранимая и вовсе не такая сильная, какой хочет казаться. Энрике стиснул зубы.

— Я никому тебя не отдам. И не позволю обидеть. Обещаю.

Лючита свернулась, успокоенная, в кольце рук, сильных и родных, и очень надежных. Теперь все наладится. Рядом брат.

* * *

Острые зубки впиваются в бок птахи, одной из тех, что водятся здесь в неисчислимых количествах. Мясо хорошо прожарено, сок течет по подбородку и запястьям, Лючита морщится, это неприлично, да и не едят знатные дамы руками, но вытираться нечем, и приборов столовых не предоставили. Все так вкусно, что упиваешься моментом и забываешь приличия.

Энрике смотрит — странно долго, девушка ежится. Наверное, она дурно себя ведет. Не прошло и полудня с тех пор, как сеньора Маиса... эх... а она ест, и мясо даже не застревает в горле. Пальцы все в жире, а коса расплелась, волосы ссыпаются на лицо, приходится дергать локтями, откидывая их за спину. Брат вытирает ладони о край рубахи, отдирает от нее же полоску. Собирает тяжелые пряди, длинные, она укрыта ими, как покрывалом, пальцы скользят, заплетая косу. Лючите не по себе, на них смотрят, трогают взглядами, не задерживаясь, но и не оставляя в покое. Страх притаился глубоко, царапает коготками душу, заставляя сжиматься в тугой комок нутро. Не привыкла она, чтобы глядели так прямо и нагло, как на простую девицу, но и выглядит сейчас соответственно: помятая, пыльная, измученная, одежда в беспорядке, от прически не осталось и следа. Эх...

— Куда ты теперь?

Законный вопрос, но Лючита не знает ответа. Медлит, насколько можно, сцепляет масляно блестящие пальцы в замок.

— В монастырь я не поеду. И домой вернуться не могу.

Смотрит в синие глаза, просит безмолвно: помоги. Энрике вздыхает тяжко, будто под грузом.

— Сестренка, милая, пригласил бы погостить у меня, с большим удовольствием... было бы где. Но дом мой — вольный простор, а крыша — небо над головой.

— А Блистательный?

— Эта посудина? Кроме меня на ней еще двадцать с лишним таких же безумцев, ведь на этом корыте рискуют плавать лишь сумасшедшие. И это не место для благородной девицы.

— Не обзывайся, — буркнула Лючита.

Братец ухмыльнулся.

— Узнаю сестренку.

Девушка слабо улыбнулась.

— Энрике, ты же понимаешь, меня придется взять с собой. Насчет монастыря мы договорились, да и домой отослать не получится, разве что связать и через седло...

— Интересная мысль, — юноша пристально, без улыбки рассматривал сестру. На миг показалось — откажется, но махнул рукой, в глазах запрыгали чертенята, — дон Хосе точно меня убьет.

— О да, братец, ты всегда оказывал на меня дурное влияние, — в тон ему ответила Лючита.

Губы кривились, расползаясь в улыбке, не удержалась, фыркнула, расхохоталась, немножечко нервно, но счастливо. Они теперь вместе, она и брат, участник большинства детских безумств. Отсмеялись под чужими взглядами, Энрике сказал очень серьезно:

— Я возьму тебя с собой, хоть и не обещаю ни комфорта, ни безопасности, ни отсутствия дурных слухов, и при первой возможности попробую сослать домой, но ты... ты расскажешь мне все!

Лючита закусила губу, сразу стало не смешно, и медленно кивнула.

* * *

Ночь в лесу опускается быстро. Только что было видно все, и вот настала серая полумгла, коварная обманщица. Расползается темнота, густая, влажная, стирает краски, внушая неясный страх. Тихо.

От визга дрогнули листья. Энрике выронил хворост, под ноги подвернулись корни, едва не растянулся в темноте, а когда со шпагой наголо подлетел к сестре, та остервенело колотила по плащу, на котором до того сидела, палкой.

— Что случилось?

Дернулась, ручки, чья тонкость и белизна сделали бы честь и самой королеве, хоть ново-хистанской, хоть рандисской, хоть инглесской, опустились. Личико мило покраснело.

— Паук, — смущенно объяснила она, — огромный и мохнатый.

Молодой человек глянул на темное пятно на плаще, пару раскиданных лап, и ухмыльнулся.

— Ба, сестренка, да у тебя хорошая реакция, — заметил он, скаля зубы. — Какой удар! Ты от него мокрое место оставила.

Палка начала угрожающе подниматься, юноша поспешно взмахнул руками.

— Тише, Чита, тише. Ты обещала рассказать о Мигеле, помнишь?

Девушка опустила палку, лицо приняло мечтательное выражение.

— Мигель... он замечательный!

— Это я уже слышал, — поморщился брат. Подтащил ближе к костру полено, сел, вытянув ноги, губы расплылись в улыбке сытого кота. — А поконкретнее? Готов выслушать любую гадость.

— Сильный, красивый, с удивительными глазами...

Братец властно перебил:

— Что это за сволочь и почему ты сейчас здесь, а не с ним?

— Он не сволочь! — вскинулась девушка, но под насмешливым взглядом брата сникла, — это долгая история...

Энрике ругался заковыристо и цветисто, грозился убить мерзавца, заколоть, застрелить и вздернуть на рее. Лючита защищала любимого, но слабо, потому как не находилось слов, и сама понять не могла и ответить на вопрос — почему она здесь, а не с ним?

— Мигель Сперасе, говоришь, — низко рычал братец, до боли напоминая отца, ее отца, — да он на коленях перед тобой ползать будет... а я его убью.

Свистнул перерубленный воздух, неповинная лиана упала на землю. Лючита перехватила за руку, глянула в глаза упрямо.

— Поклянись, брат мой, поклянись, что не тронешь его ни сам, ни натравишь никого!

Грудь девушки бурно вздымалась, в глазах высветилось что-то новое, уже не несчастная любовь, но еще и не ненависть.

— Поклянись, или ты не брат мне.

— Клянусь, — бормотнул Энрике, — что не трону его ни сам, ни через друзей.

Девушка удовлетворенно кивнула.

— Но почему?!

Лишь мотнула головой, не желая ничего объяснять. Видя несчастного брата, сжалилась:

— Это наши дела. Его и мои. И ты тут, братец, лишний.

Выругался сквозь зубы, несогласный, вернулся к костру. Крепкие зубы впились в птичью тушку, захрустели нежные косточки. Лючита села по другую сторону, от пламени исказились черты, в волосах запрыгали рыжие искры. Темнота дышала, свистела и причмокивала на разные голоса, обнимала тугим кольцом слабенький костерок и двоих человек перед ним, таких маленьких в огромном, как мир, лесу.

* * *

Море билось в исступлении о скалы. Неудобный спуск, узкая полоска пляжа, песок, мокрый и скрипящий, пена у ног. Лючита босиком вбежала в волны, штаны сразу намокли, от брызг увлажнилась рубаха. Плеснула в лицо воды, соленой и свежей, прозвенел колокольчиком смех. Нырнула, кувыркнулась, резкий толчок ног опустил на дно, поплыла вдоль, придавленная громадой моря, глаза широко распахнуты, волосы колышутся темными водорослями. Хорошо и радостно плыть так, будто морскому созданию. Легко отпихнулась от камня, позволила воде вынести себя на поверхность.

Энрике наблюдал с берега. Сестрица, легкая, подвижная, резвится в волнах, что качают ее подобно колыбели, нежно, бережно. Выбралась, мокрая и довольная, отжимает волосы.

— Ты никогда не боялась моря, — вздохнул восхищенно.

В темных глазах недоумение: как его можно бояться? И как можно не любить?

— Оно прекрасно, — ласковый взгляд, и тут же, — где обедать будем?

— Ты была когда-нибудь в Жемчужной Гавани?

Лючита улыбнулась, подпрыгнула от восторга на месте, чувствуя себя свободной и счастливой. Но тут же лицо омрачилось, в памяти всплыли карета, обрыв, сеньора Маиса... девушка вздохнула и поплелась за братом в гору.

* * *

Пуэрто-Перла славится ловцами жемчуга, ну и конечно, самим жемчугом: крупным, ровным, матово белым или розоватым, опаловым и даже черным. В предместьях растят сахарный тростник и батат, пилят дерево, бьют дичь, но вся жизнь у моря. Город вырастает уступками, узкими крутыми улочками, белеными домами знати и хижинами бедняков, вскипает садами и пахнет: цветами, рыбой, специями, морем.

Лючита крутит головой. Здесь все по-другому, Пинторескос куда как больше, шире и площе, а Пуэрто-Перла карабкается в горы, всюду ступеньки, улочки сбегают к морю под большим уклоном, дома одновременно одно— и двухэтажные, а гавань маленькая и узкая. Стоят на рейде два шлюпа и бриг, снуют у берега лодочки. Девушка в предвкушении обдумывает, куда направится сначала, в порт или на базар, или будет просто бродить по городу.

Надежд было много, но они не сбылись. Братец оставил в тесном номере таверны, сам ушел по делам. Время тянулось, духота вползала в окна, заставляя дышать глубоко и тяжко. Девушка не знала, чем заняться. По скрипучей лесенке спустилась вниз, круглолицый хозяин ласково, но настойчиво посоветовал ждать у себя, отправил прислугу — принести еды и разбавленного вина. Пришлось вернуться. Голые стены, кровать, стол и стул, небольшой сундук в углу — вот и все убранство комнаты. Ни книг, ни собеседников, за окном тоже ничего интересного, тупичок, белеет глухая стена.

Лючита мерила шагами комнату, зверея с каждой минутой. Стоило сбегать из дома, чтобы оказаться взаперти здесь! Высунулась в окно, покрутила головой. Никого, а по стене очень удачно вьется плющ. Недолго думая, перекинула ногу через подоконник. Спустилась, обдирая руки, шляпа покатилась по земле, но была поймана и водворена на место. Надвинула ее на глаза, одернула рубаху. Возможно, и сойдет за мальчика, одета непритязательно, худенькая и тонкая, волосы спрятаны под одеждой. Грудь перетянута лентами, чуть неудобно дышать, но стерпеть можно — в корсете куда как хуже.

Выбралась из проулка, запомнила дом, ноги понесли вниз по улочке, к морю. Оно лежало уютно в гавани, ласкаясь к берегу, большое, празднично-яркое. Вдохнула свежий воздух, улыбка изогнула губы. Счастливая, сощурилась на солнышко, расслабленно поводя взглядом.

Красавец бриг подобрал паруса, стоит недвижимый на шелковом полотнище. Плавные обводы корпуса, стройные деревья мачт, снасти, на первый взгляд путаница, а на деле — единственно возможный порядок. Одномачтовые шлюпы рядом с ним маленькие, невзрачные, отсюда кажется — чуть больше лодки. Люди суетятся в них, делают что-то.

На миг охватило желание глянуть поближе, рассмотреть, что и как делают, но подавила его, хоть и с трудом. Поглощенная зрелищем, не сразу заметила, что рядом собрались портовые мальчики, наглые, развязные и шумные.

Болтают что-то, но она не слушает, не хочет слушать, ведь рядом море, и какое ей до них дело. Им не нравится, очень, шумят, машут руками, один толкает вроде ненароком, стоит, прищуренный, ждет реакции.

Лючита вскинула голову, собираясь ответить резко и высокомерно, так, как привыкла. Ее дернули за поля, шляпа покатилась по плитам, от неловкого движения выползли волосы, непослушные, они рассыпались по спине. Стайка ахнула, заулюлюкала.

— Да это девица! А что это у тебя?

Мальчишка, не старше ее самой, сорвал с шеи кулон, подарок отца, самый первый, когда тот сунул в руки гладкий камешек, теплый и чуть влажный, и сказал, пряча смешинки в шоколадных глазах: "Будешь счастливой. Это дар моря". С тех пор берегла и носила почти постоянно. А тут какой-то нахал отберет...

— Отдай! — закричала Лючита.

— Поцелуешь, отдам.

Осклабился, отвел руку с кулоном, губы вытянулись для поцелуя.

— Ага, бегу уже, — прорычала девушка, чувствуя, как захлестывает ярость.

— Ну-ну...

— Иди ты!

Маленький кулачок впечатался нахалу в челюсть. Голова его дернулась, глаза стали огромными, скорее от удивления, чем от боли. Зло утер с подбородка кровь от разбитой губы, прошипел:

— Сучка, да я тебя...

Угрозы он не кончил, отшвырнул только зажатую в руке цепочку. Та по дуге полетела в воду, плюхнулась, подняв небольшой фонтанчик. Лючита, как была, прыгнула следом, море приняло нежно, в рот попала горьковато-соленая вода. Мощными гребками толкнула себя вниз, и еще, дальше. Здесь глубоко, запоздало подумала она, но останавливаться не собиралась. Внизу, отдаляясь, слабо мерцала цепочка, камень тянул на дно. Почуялся упругий толчок, кто-то почти без плеска вошел в воду. Еще чуть, думала она, а на уши давила тяжесть моря, сердце колотилось у горла, но гребла упорно.

Чужие руки схватили за талию, дернули вверх, потащили. Нет, брыкалась девушка, не хочу, пустите, но ее тащили уверенно и сильно. Плюющуюся и фыркающую, выволокли на мелкое место, и только там рассмотрела "спасителя". Высокий, широкоплечий ныряльщик, загорелый до черноты, смущенно прячет глаза под русой челкой, опасаясь прямо смотреть на девицу, облепленную мокрой тканью и волосами.

— Зачем?! — Лючита заорала, позабыв про хорошее воспитание. — Я плавать умею не хуже вас, не было нужды спасать меня, вас никто не просил! Я бы достала...

Стиснула руки, с тоской глядя в играющую бликами воду.

— Не достали бы, там глубоко, — пробормотал юноша, поднимая глаза. Они оказались серыми, серьезными и безумно красивыми.

Лючита вздохнула — что теперь толку спорить — и, по пояс в воде, побрела вдоль берега, ища, где бы выбраться. Юноша шел следом. Двигался он так, словно полжизни провел в морской стихии — легко, не встречая сопротивления, разрезая воду не хуже красавца брига. У пирса встретил Энрике, безупречно одетый, франтоватый, даже надушенный. Злой, как сто чертей. Вытянул наверх, прямо в любопытную толпу. Помог взобраться ныряльщику, девушка смотрела неприязненно, услышала обрывок разговора:

— Вы спасли эту безумную? Спасибо...

Рассыпался в извинениях и благодарностях, а у нее на глаза навернулись злые слезы. Мальчишки! Им и дела нет до нее, до ее интересов, они все лишь играют в героев, а ее считают маленькой девочкой, для которой и улица — опасное место.

Пошла, вскинув голову, сквозь толпу, не разбирая дороги. Братец догнал, грубовато отволок в переулок. Лючита дернула рукой, высвобождая локоть, глаза глянули зло.

— Ты с ума сошла! Где я тебя оставил?! Какого черта сбежала, безумная нинья?

— Не называй меня малышкой, сам-то больно взрослый стал.

— Чита, ты хоть когда-нибудь думаешь, прежде чем сделать что-то? Черт!

— Не ори, — тихо сказала девушка. Обида клокотала внутри, захлестывая, голос сел. Сказать хотелось многое, но она молчала, кусая губы.

Братец выругался. Запустил пальцы в короткие волосы, скривился.

— Ты будешь меня слушаться или...

— Или что? Отправишь домой связанной с кляпом во рту?

— Хоть бы и так, — огрызнулся он.

Лючита невольно улыбнулась, потеребила брата за рукав дорогого камзола.

— Братец, когда же ты поймешь, что я — не изменилась. Да, повзрослела, стала носить платья и драгоценности, даже на первом приеме была, но не стала другой. Я та же, хоть и выгляжу иначе. Мы слишком давно не виделись, ты забыл...

— Ты девушка.

— Значит, как ночью наперегонки плавать, я не девушка, а тут вдруг стала.

Сжал плечи, пронзил взглядом, синим, беспокойным.

— Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

— Со мной ничего не случится, правда. Ну братец, перестань меня опекать.

— Не перестану, — мрачно пообещал он.

— Знаю, — вздохнула она, — знаю.

— Пойдем, горе ты мое.

На выходе из проулка маячила фигура в черном плаще. Ничего особенного, многие из тех, что претендуют на звание донов, носят плащи, а под плащами расшитые желтые куртки, рубашки с кружевом, узкие штаны, чулки и туфли с пряжками. Многие надвигают шляпу на глаза, то ли желая остаться неузнанными, то ли привлекая внимание своей горделивой надменностью. Многие, но увидев этого, Энрике подхватил девушку под руку и ускорил шаг. Не решаясь спрашивать, Лючита едва не вприпрыжку поспешила за ним. Ладонь прихлопнула ниже шляпу, возвращенную братом, мокрую и жесткую. Волос не видно, она снова мальчик, слишком худой для своего роста.

— Дон Энрике Кортинас, если не ошибаюсь.

Это не звучало вопросом, да по сути им и не было. Незнакомец пошел навстречу, голос его, мягкий и вкрадчивый, показался неприятным.

— Не ошибаетесь.

Брат остановился так, что Лючита оказалась за спиной. Хотела посторониться, но он пихнул сердито локтем.

— Вы, верно, не помните меня, я давний знакомый вашего дяди, сеньора Альтанеро.

По спине пробежала волна дрожи, выглядывать сразу расхотелось. Ее нашли? Так быстро?

— Отчего же, помню. Дон Аугустиас Эррада. Мы встречались как-то в Пинтореско, вы были с женой, доньей Переттой. Великолепная красавица, кажется из Ильеты. Нуэве-Ильеты, конечно.

Мужчина вежливо кивнул, отдавая дань хорошей памяти и хорошим манерам. Назвать донью Перетту красавицей — надо обладать изрядной смелостью или наглость, а то и сочетать оба качества.

— Какими судьбами в Пуэрто-Перле?

— Путешествую.

Краткости Энрике позавидовали бы монашки-затворницы, и сеньора Эррада подобный ответ не удовлетворил.

— Ваш дядя говорил, что вы весело проводите время, и только.

— Он склонен к резкости суждений, но имеет на то право, чего нельзя сказать о вас.

Сеньор тронул край шляпы, чуть наклоняя голову.

— Приношу свои извинения, не хотел оскорбить вас.

— В ваших извинениях нет нужды, сеньор Эррада. Передавайте благие пожелания донье Перетте, скажите, что она прелестна. Если вы не возражаете, мы с моим спутником отправимся по делам.

— Возможно, вы представите меня ему.

— Энкарнасион Отис. Бедняга нем от рождения, потому не доставит вам удовольствия от беседы. Мы спешим, если позволите...

— Сеньор Кортинас, не мог бы милейший Энкарнасион выйти из-за вашей спины и снять шляпу? Я привык смотреть в лицо новым знакомым.

— Это исключено.

Лючита с тревогой прислушивалась к разговору, перед носом подрагивала напряженная спина брата, из-за нее доносились вкрадчивый голос и слова, от которых становилось не по себе.

— Сдается мне, ваш спутник и не молодой человек вовсе, а девушка.

— Да, вы правы, моя спутница — дама, и я никому не позволю узнать ее и очернить доброе имя подозрениями.

— Дон Энрике, я настаиваю.

— Дон Аугустиас, вы переходите все рамки приличия. Мы удаляемся.

— Не советую этого делать, сеньор. Останьтесь и назовите имя дамы.

— Ни за что!

— Я буду вынужден применить силу.

Кортинас вздергивает голову. Пальцы поглаживают эфес шпаги, всем своим видом он говорит: попробуйте.

— Вы сами этого захотели. Последний раз повторяю. Дон Энрике, будьте благородным человеком, отдайте донью Альтанеро, ей пора возвращаться домой.

— Я вас не понимаю.

— Отлично понимаете.

— Чита, отойди-ка в сторонку.

Голос брата холоден и спокоен, и не предвещает ничего хорошего. С тихим шелестом скользит из ножен сталь, падает фраза:

— Защищайтесь!

Девушка, завороженная хищными позами и неприкрытой угрозой, пятится, пока не упирается спиной в стену.

— Мне не велено убивать вас, сеньор, — говорит мужчина, наматывая на левую руку плащ, — но я не остановлюсь ни перед чем. Донья должна вернуться домой. Отступитесь, пока не поздно.

— Нет.

Выпад, блеск стали под полуденным солнцем, проба сил. Противники осторожны и вежливы.

— Вы молоды и неблагоразумны.

Укол с низкой позиции, уклон, финт, снова укол. Все в воздух.

— Дон Хосе желает видеть дочь.

Солнце в глаза, расположение неудачное, Энрике щурится, пытаясь обойти, но противник, более опытный, не дает. Выпады и финты, и фразы, столь вежливые, будто благородные доны мило беседуют за чашечкой кофе, а не пытаются заколоть друг друга. Братец, молодой и сильный, напирает, но дон Аугустиас защищается вполне успешно.

Обманный выпад, укол, снова укол. Мужчина извернулся, острие шпаги чиркнуло по камзолу, прорезав ткань и поцарапав руку. Лючита вскрикнула негромко, прикрывая рот. Возмущение пересилило страх за брата, захлестнуло. Мальчишки! Вечно готовы драться по любому поводу.

— Хватит! — прикрикнула она. — Прекратите немедленно!

Они отвлеклись на мгновение, и вновь появился повод ахнуть: сеньор Эррада сделал длинный выпад, сталь коснулась плеча юноши. Тот поморщился, сократил расстояние одним прыжком. Один сильный удар — и оружие полетело из рук противника, острие шпаги возникло в опасной близости от горла дона. Энрике заставил его пятиться до стены, вздыхая и вздрагивая, когда сталь царапала кожу.

— Вы победили, сеньор Кортинас, можете забирать донью и уходить. Я не стану вас преследовать.

По губам брата скользнула недоверчивая ухмылка.

— И я должен вам верить?

Дон высокомерно вздернул голову, посмотрел из-под опущенных век.

— Слово мужчины и дона.

Братец убрал шпагу, противник его вздохнул свободнее.

— И вы не расскажете о нас отцу? — все не могла поверить Лючита.

— Донья Альтанеро, — снисходительно произнес дон, — при всем к вам уважении, я не могу себе этого позволить.

— Понимаю. — Энрике поправил перевязь со шпагой. — Вы дадите нам неделю, и в это время никому не расскажете о нынешней встрече, и не будете искать новой.

Коротким кивком дон подтвердил условия, и юноша с девушкой скрылись за углом, оставив старого знакомого и недавнего противника в переулке.

* * *

Они отплыли с рассветом третьего дня на Блистательном, потрепанном двухмачтовом бриге, вовсе не таком красивом вблизи, но куда как более внушительном. Лючита едва не подпрыгивала от полноты чувств, жадно оглядывая деловитых медлительных матросов, влажную палубу, сваленные тут и там бочки, тюки, огромные полотнища парусов и тросы, веревки и веревочки непонятного назначения, растянутые между мачт, будто паутина. Поскрипывало дерево, разваливалась острым носом надвое вода и, шипя, оставалась позади. Ветерок обдувал лицо, девушка щурилась от блеска моря, было непривычно много цвета, запаха, она ощущала себя по-другому, немного не-собой. Разом сбылись давние мечты, и нечего стало желать. Лючита нахмурилась. Нет, она желала — найти Мигеля. Поглядеть в глаза и понять — бросил он ее или нет. Это стало так важно, важнее странной влюбленности, черных глаз, удивительных рассказов и нежных объятий, после которых внутри осталась недовольная пустота.

Энрике говорит, он мерзавец. Ах, Энрике...

— ...ты мой младший брат, двоюродный, — натаскивал вчера братец. — Помнишь историю?

— Помню, — отвечала она.

Младший брат тринадцати лет, из хорошей семьи, родители решили поучить жизни и сослали на корабль юнгой, а чтоб не обижал никто, корабль выбрали соответственный — Блистательный, к кузену под крылышко. Так?

Так, вздыхал Энрике. Не верилось ему, что все пройдет гладко, но отступать оказалось некуда, дон Хосе Альтанеро, наслушавшись рассказов Игнасио, проявил упорство, и теперь девицу разыскивало все южное побережье Хаитьерры. Путь остался один — бежать с острова. Возвратиться домой она наотрез отказалась.

Глава 2

После недели, проведенной на корабле, Лючита поняла, что ее представления о морской жизни сильно отличаются от реальности. В мечтах было море, солнце, ветер, прекрасный корабль, честные свободные люди, а в реальности прибавились подъем едва ли не с рассветом, тяжелая работа с утра до вечера — каждый день, кроме воскресенья, — качающаяся палуба, грубоватые окрики, шутки матросов, порой весьма обидные, и капитан. Совсем другим представляла его: суровым, строгим, высоким-высоким, с изрезанным морщинками лицом и темными волосами, чуть тронутыми сединой, крепкого, сильного, с голосом, как раскаты грома. Этот же, дон Каэтано Сьетекабельо, оказался среднего роста, кругленьким, щеголеватым, лощеным, как придворные доны, едва заметно лысеющим и, невзирая на погоду, всегда гладко выбритым. Словом, по виду совсем не моряком.

Разочарование Лючита спрятала глубже, не желая ссориться с главным человеком на корабле и оставляя ему шанс доказать свое право командовать.

У каждого должен быть шанс, думала девушка, надраивая песчаником палубу рядом с дверью каюты. Руки, нежные когда-то и белые, покраснели и вспухли мозолями, а капитан стоял рядом, и взгляд его цепко следил за каждым движением, не позволяя отвлечься ни на миг. Лишь недавно оторвалось от горизонта и пошло в гору солнце, море стало будто политое золотом, на небе зависли тонкими перьями облака. Тихо, даже ветер замолк, прислушиваясь к красоте мира, а она не отводит глаз от собственных рук, палубы и ломкого камня.

Прошуршало за спиной и стихло. Раздался голос капитана, но уже далеко, ближе к фоку — там матросы таскают за веревку большие куски камня. Лючита разогнулась, потянулась с наслаждением.

— Эй, белоручка! Волынишь?

Повела недовольно взглядом в сторону мальчишки, рыжего юнги Йосефа, что, пользуясь отсутствием сеньора Сьетекабельо, подобрался ближе. Смотрит насмешливо — что она станет делать? Лет четырнадцати всего, а вытянулся не хуже шестнадцатилетнего, стоит, чувствуя себя куда как сильнее.

Дернула плечом, продолжая тереть дерево. Намеренно не смотрит, чувствуя, как помимо воли распрямляется спина, приобретают горделивый разворот плечи.

— Белоручка, че, совсем оглох? Не только палубу, но и уши чисть. Эй!

Чем больше она молчит, тем сильнее он злится, потому как не боится его, это видно, но отвечать не желает. Рыжий краснеет от злости, щеки идут бледными пятнами, шипит сквозь зубы ругательства.

Лючита бурчит, улыбаясь:

— Брехливая собака не кусает.

Он замирает, не желая верить ушам. Подается вперед, кулаки сжимаются до белых костяшек, глаза стали совсем прозрачные, смотрятся жутковато.

— Заморыш юнга что-то вякает?

— Нормальные люди разговаривают, а вот ты вякаешь.

Голос холоден и высокомерен. Так сложно отучиться от "приличных" манер, хорошо хоть не на вы обращается.

Юнга толкает в плечо, не сильно, но оскорбительно. На ее месте любой бы вскочил и полез в драку. Любой мальчишка. Но она не мальчишка, и потому встает медленно, давая возможность передумать, извиниться, потому как трогать ее нельзя, права не имеют, не положено, у нее защитник есть... и вообще, она девушка! Шоколадного цвета глаза прошивают насквозь, брови ломаются, хмурясь, губы тончают, пытаясь сложиться в линию. Ты не прав, говорит ее лицо. Йосеф отводит взгляд, но тут же бросает зло:

— Мы еще разберемся.

Как по команде, отходит, поглощенный неожиданным, но очень нужным делом. По палубе шествует капитан. Все заняты, даже случайные зрители, лишь один юнга застыл соляным столбом, витая мыслями в облаках.

— Чито, какого дьявола ты без дела? Работы нет? Так найдем. Мистер Нэд!

Насмешливый взгляд из-под рыжей челки, Лючита косится гневно, но тут же опускает глаза — вездесущий старпом рявкает будто в ухо:

— Кончай глазеть, бездельники!

И вот уже перед юнгой ворох запасных парусов с наказом залатать до обеда, и разговаривать запрещено.

Тяжела жизнь матроса.

* * *

В субботу встали на якорь в трех кабельтовых от города, маленького, как брошенная на побережье бусина. Домики цепляются за голые скалы, деревьев мало, гавань открыта всем ветрам, неприветлива, судно качается на волнах, в любой момент готовое сняться. И это все та же Хаитьерра, огромный остров, на котором раскинулись благословенный Пинтореско и щедрая Пуэрто-Перла. Если не знать, ни за что не поверишь.

Матросов, не занятых вахтой, отпустили в воскресенье на берег. Энрике зачем-то понадобился капитану в городе, а Лючите не повезло, она со старпомом, тремя моряками и юнгой остались на борту, с тихой завистью поглядывая на счастливчиков. Дон Сьетекабельо восседает на банке, мужчины дружно налегают на весла, остроносый вельбот ласточкой летит по волнам.

Берег казался соблазнительно близким, Лючита со вздохом подавила желание нырнуть и добраться до него вплавь. Это капитан может позволить себе все, что угодно, а она человек подневольный, от одного лишь купания могут быть большие неприятности. И ладно бы надеяться на следующее воскресенье, но они простоят в порту не больше недели, значит, берег и теплые волны — мечта, недоступная еще надолго.

Вздохнула и побрела, покачиваясь, в кубрик — выспрашивать нитки для починки одежды. Братец обещал купить, но когда он еще вернется!

В маленьком помещении темно, тесно, но чисто — капитан заставляет скоблить палубу каждую неделю, чистить ручки, сушить одежду. Строг капитан, строг, порой даже слишком, а за порядком следит ревностно, держит судно в чистоте.

Поскрипывает дерево, качается неубранный кем-то гамак, сверкнула из угла глазками крыса, исчезла, едва слышно стуча коготками. Зашуршала за спиной ткань, звякнуло что-то. Лючита обернулась резко, едва не отпрянула, вглядываясь в темный силуэт.

Рыжий Йосеф ухмыляется, рад, что напугал. Плечи сами собой распрямляются, все тот же высокомерный поворот головы, надменный взгляд. Лючита осматривается, но в кубрике кроме нее и юнги нет никого. Глупо уходить, не спросив искомого, и девушка подает голос.

— У тебя нитки есть?

— Что, белоручка, решил одежду поштопать? А пальчик не уколешь? Смотри, а то братик ругаться будет, что бо-бо деточке сделалось.

Девушка молчит, только выше вздергивает голову, сощуренными глазами поглядывая на мальчишку. Тот продолжает изощряться.

— Что, обиделся, хороший мальчик? Сказать нечего?

— Есть, да только тебе не понравится.

— А ты рискни.

— Пожалуй, не стану, — голос спокоен и холоден, хоть внутри все кипит. — С дураками не общаюсь.

— Да ты просто боишься!

— Тебя?

Свысока окинула презрительным взглядом, будто на насекомое посмотрела. Мальчишка занервничал, кулаки сжимаются, белея, дергается кадык, заострившийся уже по-мужски.

— Белоручка! — бросил он.

— Недоумок! — огрызнулась Лючита.

Подскочил совсем близко, толкнул в плечо, девушка едва удержалась на ногах, вцепившись в перила.

— Что, жаловаться побежишь?

— Не побегу, — хмуро отозвалась она.

— А что делать будешь? Что?

Навис, злой и торжествующий. Так удобно стало его пнуть, что она не сдержалась. Йосеф ойкнул и согнулся пополам. Корабль качнулся на волне, мальчишка не удержал равновесия, руки схватили воздух, но нашли только ногу девушки. Начал заваливаться назад, потянул на себя Лючиту. Она, пискнув, покатилась по лестнице. Упала, неловко вывернув руку, рядом рухнул Йосеф. Тряхнул головой, глаза смотрят зло. Прошипел какое-то ругательство на родном языке, приподнялся, сухой кулак ткнулся в живот, девушка задохнулась. На глаза навернулись слезы обиды, в груди заклокотала ярость, а мудрое тело подобралось будто само, вздергивая на ноги. Чита встала, переводя дыхание, хмуро глядя, как поднимается противник. Едва лишь разогнулся, налетела коршуном, метя в лицо и по ногам. Мальчишка в долгу не остался, щеку ожгло болью, после еще, она сама била и пинала, толком не глядя, как и куда.

Застучали, будто в отдалении, шаги по лестнице, ненавистное лицо и рыжие волосы пропали, ноги оторвались от пола. Повисла как щенок, взятый за шкирку, все еще размахивая руками.

— Тише, тише, бешеный мальчик! Подрались и хватит.

Девушку встряхнули для верности, она затихла, огляделась подбитым глазом, между делом убирая выбившиеся волосы за уши и под рубашку, думая с запоздалым испугом: не заметил бы кто. В кубрике полно народу, все собрались на шум. Йосефа держат, как и ее, он в ужасном виде: губы и нос разбиты, рубаха разодрана до пупа, на вороте кровь. И это она сделала? Мама миа!

— Чего не поделили, а?

Старпомовский рык раздается из-за спины, крепкие руки его легко держат на весу. Йосеф подергивается в тисках великана Бартемо, светловолосого кряжистого олланца, дальнего своего родственника.

— Да ненормальный он! Я ж пошутить хотел!

Васко, матрос-ильетец, невысокий и гибкий, хохотнул, глаза-маслины поглядывают то на одного юнгу, то на другого.

— Похоже, он твоей шутки не оценил.

Лючита молчит хмуро, внутри уже все успокоилось, и начинает дергать болью щека и почему-то бок. Хочется сесть, а лучше, лечь, и никого не видеть. Но висит, и скользят по ней взгляды — удивленные, сочувственные... одобрительные даже, кажется.

— Успокоился?

В голосе старпома прозвучала насмешка, девушка кивнула, и лишь тогда опустил. Ноги от неожиданности подкосились, упала бы, не поддержи моряк.

— Сильно болит? Ничего, поболит, и перестанет.

Мистер Нэд, старпом, — как его в миру кличут, мало кто знает, — говорил почти ласково, Лючита глянула удивленно на моряка, крепкого и тертого, как калач. В черной бороде запуталась усмешка, но серые глаза холоднее родниковой воды. Просверлил взглядом, но и она взора не опустила, упрямая. Мужчина мгновенно стал серьезным, рявкнул, поднимая глаза на собравшихся:

— Ну, чего стоим? Пшли прочь, чтобы я вас тотчас не видел! Дел что ли мало? У, канальи!

Девушка будто очнулась, едва заметно прихрамывая, поспешила к лестнице — со старпомом шутки плохи. Заныл бок, стрельнула щека, голова загудела тяжестью. Одно лишь порадовало — Йосеф выглядит не лучше, стонет и морщится.

— Чито, ты куда это? Обстени-ка паруса, мы еще не закончили.

Замерла на первой ступеньке, с неохотой отошла в сторону, пропуская переглядывающихся матросов. Мистер Нэд заставил встать рядом, мальчишка скосился взглядом, она сделала вид, что не замечает.

— Зачем к нему полез?

Голос грозен, девушке не по себе, хоть и смотрят не на нее, а на соседа. Тот ежится, вздыхает, пытаясь оправдаться, мол, это не он, но мужчина прерывает.

— Да знаю я тебя! Почему ты ответил, и думать не надо, — это уже к Лючите. Хмыкнул, разглядывая помятые лица ребят. — Чтобы больше такого не было. Увидит капитан, затемнит обоих. А если так, то лучше уж вам отвалиться в первом порту.

Девушка переглянулась с Йосефом, тот скорчил мину, будто наелся лимонов.

— Мы не будем, — ответила твердо она.

Старпом всмотрелся в лицо: нежное, породистое, серьезное, с непривычки обветренное, под глазом синяк новенький, тонкие брови хмурятся, губы жмутся в линию. Мальчишка знает, что говорит.

— Идите. Но чтоб я вас...

— Да знаем мы! — оборвала Лючита, скривила гримасу в ответ на удивленно вскинутые брови моряка и вприпрыжку унеслась по лестнице.

— Вот чертяка! — долетел возглас старпома, и смешались в нем странным образом раздражение и восхищенье.

* * *

После обеда вернулся капитан с первыми покупателями: толстым отцом, одышливой матерью и тоненькой дочкой. Лючита наблюдала за ними из-за двери. Девушка напомнила ее саму, бледную под шляпкой и вуалью, надушенную, всю в кружевах и атласе, но с глазами живыми и блестящими. Внешне Чита, может, и не сильно изменилась — не будем считать синяки и ссадины, — но внутренне очень. Появилась большая живость, даже чуть-чуть нахальность, выросшая из гордости, и веселая злость, помогающая справляться с самыми нудными и тяжелыми делами. Ее не нагружали сильно, нет, — об этом позаботился милый братец, — но и того с непривычки хватало. Работали они много и тяжко, но одно думалось: да, ты раб, пусть и с малыми правами, но — раб, сам выбравший свою участь.

Свобода пьянила, кружа голову. Или это все качка?

Первые покупатели отбыли и потянулись вереницей вторые, третьи, четвертые... показалось, что весь город вознамерился побывать на корабле.

Женщины перебирают разноцветный шелк и тинто, блестящий атлас, невесомый газ, тяжелую парчу, плотную хлопчатую и тонкую льняную ткань, разглядывают мешочки с пряностями, вертят сапоги и туфли, оценивая крепость и красоту, восхищаются тонкими сервизами, изящными статуэтками, набирают горстями булавки, нитки и иные мелочи. Мужчины спускаются в трюм поглядеть дерево, проверить сахар или в каюту — осмотреть оружие и дорогую мебель. Прицениваются, торгуются, платят деньги и грузят в лодки или уплывают ни с чем. Мальчишки, быстрые и вездесущие, покупают сладости и незатейливые игрушки. Девочки-дворянки с обязательными для этих мест дуэньями, или небогатые горожанки в скромных платьицах присматриваются к фарфоровым куклам, белолицым, тонким, с чудесными золотыми кудрями и легкими кружевными платьицами. Только у одних есть деньги на забаву, у других — нет. Вторые вздыхают, провожая завистливыми взглядами обладательниц кукол-красавиц.

Знатных покупателей ведут в капитанскую каюту, где он самолично предлагает тяжелые украшения с материка и более изящные, изукрашенные резьбой и гравировкой, а то и каменьями, серьги и ожерелья с бывших когда-то доступными Ильеты и Хистаньи. Есть здесь и диковинные монеты, и индейские статуэтки; вещи — на любой взыскательный вкус. Все есть у Каэтано Сьетекабельо.

Лючита вздохнула и уселась на койке. Пальчики тронули щеку, поморщилась — больно. О том, как выглядит, и думать не хочется, да и что брату говорить...

Будто притянутый мыслью, в дверь постучал Кортинас. Выждал положенное, девушка как раз успела притвориться спящей, повернулась на дергающий бок. Так неудобно, но зато и синяков в полумраке не видать. Энрике залетел радостный, в руках ворох свертков.

— Спишь все? Чита! Смотри, что принес!

Пробормотала из уголка, опасаясь поворачиваться лицом:

— А, это ты...

— А ты кого ждала?

Не удостоенный ответа, свалил покупки на кровать. Скрипнуло дерево — подошел ближе, застонала, принимая его, ветхая койка. Развернул за плечо, вытянулся, присматриваясь к синеватой, с кровоподтеком, скуле. Лючита попыталась отвернуться, но юноша перехватил за подбородок.

— Что это?

— Ничего, — хмуро ответила девушка. На взгляд упорных синих глаз пояснила, — упала.

— С лестницы скатилась? — уточнил, дотрагиваясь до припухлости на запястье. Голосом, холодным-холодным, произнес, — нельзя же быть такой неосторожной.

— Нельзя, — легко согласилась она.

— Кто?

— Знаешь, братец, не твое это дело.

— Кто?!

Глянула дерзко в глаза — ей никто не указ, и делает, что хочет. И за последствия отвечает сама. Куснула губу, гася усмешку.

— Его легко узнать... все приметы на лице.

Кортинас неожиданно улыбнулся в ответ.

— Узнаю сестренку. Только не делай так больше, хорошо?

Девушка поджала губы.

— Не обещаю.

— Я же за тебя беспокоюсь!

— Излишне.

— Ничуть. Ты хрупкая, наивная, нежная, да и вообще, девушка! Беспомощное, по сути, создание.

— Еще чуть-чуть, и мне придется вызвать тебя на дуэль, — проворчала Лючита, поглаживая рукоять складного ножа-навахи.

Энрике ухмыльнулся, пальцы взъерошили короткие волосы.

— Мала еще. Или думаешь, взяла пару уроков ножевого боя, и теперь вояка заправская?

— Вояка или нет, но кое-что могу, — немного обиделась она, понимая все же, что прав, прав Кортинас. — Братец, и с каких это пор ты стал сварливым?

— С тех самых, как встретил тебя, сестренка.

— Тебе это явно на пользу не пошло.

Он серьезно покивал, но не выдержал и улыбнулся.

— Ты невыносима.

— Не больше тебя, братец, не больше тебя.

Уселась, поджав ноги, глаза сверкнули интересом.

— Ну, что ты мне принес?

— Для начала, зеркало...

— Только не это, — простонала девушка, — не хочу видеть себя такой!

— А придется, — мстительно заметил брат. — Еще сладости, иголки с булавками, нитки, отрез хлопковой ткани — будешь учиться шить. Может, мастером станешь, будет, чем на жизнь зарабатывать...

— Хам ты и негодяй, братец. А еще насмешник, каких свет не видывал!

— А ты, сестренка, самый честный человек из всех, кого я знаю. Особенно в стремлении говорить комплименты.

Лючита состроила рожицу и тут же скривилась — уже от боли.

— Как ты?

— Жива, как видишь. Нет, братец, действительно, ну не впервой же мне драться...

— Не впервой?

Кортинас демонстративно вскинул брови.

— Ну, почти...

— Ох, сестренка, когда же ты поймешь...

— Никогда, братец, никогда не пойму, почему не могу делать то, к чему душа лежит и чего от меня требует совесть, и жить так, как того хочется. Объяснишь если, я пойму... попытаюсь понять, а нет — так изволь не задавать больше дурных вопросов.

Энрике покачал головой. Младшая сестренка не привыкла отступаться от своего.

* * *

В городе Лючита так и не побывала, снялись, как ждала, в воскресенье — капитаны всегда стремились задействовать единственный на торговых судах выходной. Дон, чем-то недовольный, покинул берег, ругаясь. Матросы ходили тихие и под руку не лезли, девушка, когда возможно, благоразумно скрывалась в каюте.

Но прошли дни, капитан уже не рычал, бриг, подгоняемый зюйд-вестом, исправно скользил, разрезая волны. Время потекло неспешно.

С командой Лючита старалась общаться поменьше, опасаясь разоблачения. Во многом помогал Кортинас, загружая работой, не требующей лишних разговоров, но это же и мешало. Матросы на нее косились и, Чита чувствовала, зубоскалили за спиной. Она не знала, что с этим делать, смущалась, злилась и — погружалась в работу, находя в этом неведомое доселе удовольствие.

* * *

— Эй, парень!

На бухте каната сидит Висенте Феррер, чуть-чуть ильетец, немного олланец, на каплю рандис, плавающий на хистанском корабле. Старый моряк, худой и высокий, весь состоящий из скрученных жил, морщинистый и голубоглазый. Никто больше него не знает о парусах и ветре, за что ценят и кормят отлично.

Выцепил взглядом юнгу, поманил пальцем, хлопнул рядом — садись. Юнга, вздохнув, сел.

— Ну, как наука? Много узнал?

— Много, — буркнул мальчонка, худенький, темноглазый, слишком бледный для моряка. Голова плотно замотана косынкой, шляпа надвинута на глаза, рубаха висит, в штанах можно утонуть.

— А это что?

Узловатый палец ткнул в хлопающий над головой парус.

— Фок.

Голос прозвучал немного обиженно — такую малость спрашивает, будто подобное можно не знать.

— А выше? — старик хитро сощурился.

Темные глаза глянули с подозрением, не издевается ли, ответил быстро:

— Фор-марсель, фор-брамсель, фор-бом-брамсель... дальше продолжать?

Мужчина оскалился остатками зубов, хекнул добродушно.

— Молодец, девочка.

Лючита вспыхнула до корней волос, глаза забегали.

— Что вы имеете...

Старик взял за подбородок, развернул к себе лицо.

— Ты слишком легко краснеешь, кожа нежная, бедняга, ты ж сожгла ее, ручки тонкие, к работе непривычные, сама худенькая, похоже, из знатных. И волосы...

Лючита смотрела в ужасе. Мужчина спросил мягко:

— Энрике, он кто тебе? Любовник?

Девушка гневно ударила по руке, отшатнулась.

— Брат, — выплюнула она с презрением.

Развернулась и ушла, медленнее, чем хотела, приноравливаясь к качке.

Полдня ждала, что придут и разоблачат, и накажут, непременно накажут, ведь женщина на корабле — к беде. К вечеру нервы не выдержали, сама нашла Висенте, спросила требовательно:

— Почему вы не сказали?

Старик огляделся, утянул ближе к фальшборту.

— А зачем?

Лючита растерялась. Пальчики, действительно длинные и тонкие, слишком нежные для мальчика, потеребили выползший из штанов край рубахи.

— Ну... не знаю, так положено.

Моряк покачал головой.

— Ты хорошая девочка, незачем тебя губить. Капитан не поймет, ссадит в первом же порту, а тебе не это надо, так? Так. Не знаю, почему и зачем вы здесь, ты и красавчик Энрике, который якобы брат...

— Брат, — твердо сказала девушка.

Глаза цвета шоколада глянули упрямо в насмешливые бледно-голубые.

— Пусть будет брат, не возражаю. Ты мне нравишься, — старик прищурил один глаз, наклонив голову вбок. — И ходи шире, а не семени, будто под дюжиной юбок!

Щеки предательски загорелись, Лючита выдавила:

— Спасибо.

Хотела убежать, но Висенте схватил за локоть, рука его, сухая, но крепкая, легко удержала на месте.

— Один раз спрашиваю: хочешь учиться? Если да, то слушай, нет, так проваливай!

Выдернула локоть, встала прямо и спокойно.

— Слушаю.

Старик щербато усмехнулся.

* * *

В голове, будто от грозы или неумелого обращения, легко путаются штаги, бакштаги, брасы, топенанты — все те тросы, веревки и веревочки. С парусами проще — их куда как меньше, но и сложнее: веревочками надо уметь их повернуть, подвернуть, приспустить, закрепить, убрать. И не сверзиться с высоты нескольких десятков футов.

Палуба ходит ходуном, дергается, исчезая из-под ног, но это с непривычки. Лючита не ходит, а перебегает вдоль борта, сшибая все, что можно сшибить. Ноги в синяках, губы искусаны до крови — больно порой так, что хочется орать, но не орет, и дома не позволяла себе такого, какой уж здесь! Висенте учит, настойчиво, терпеливо, раз за разом объясняя говоренное. Иной раз зубы сводит от его нудности, крикнуть бы "хватит!", но встречается взглядом с выгоревшими от времени и солнца глазами, и прикусывает язык, и кивает, пытаясь запомнить то, что кажется, запомнить не суждено.

Слышала когда-то, что матрос — раб на корабле, не верила, но поверить пришлось. И если уж ей, юнге, тяжко, то как Энрике гоняют — не сказать. Второй помощник бегает не меньше матросов, а порой и больше, вахты стоит по очереди, привилегий особых не имеет, разве что каюту отдельную. Потому говорит с ним редко, по вечерам, когда падают бессильно на соседние койки в каюте этой, маленькой, как чулан, и шепчутся в полумраке.

— Братец, а ты давно на Блистательном плаваешь?

— Не плаваю, а хожу, — поправил брат. — Чуть больше года.

— А до этого где был?

— Тоже ходил... на других кораблях. А почему ты спрашиваешь?

— Да так, интересно... — Лючита села на койке, поджав под себя ноги, глаза уставились в темноту, туда, где должен лежать Энрике. — Братец, а как становятся вторым помощником?

Юноша заерзал на лежанке, устраиваясь поудобнее.

— По-разному. Иногда капитан приводит человека со стороны, взрослого и опытного... — девушка хмыкнула, парень ухмыльнулся в ответ, — но это не моя история. Я пришел на Блистательный обычным моряком, вторым помощником ходил Роберт Хаск, едва ли не единственный тогда не-хистанец на корабле. В деле неплох, но как человек поганый, очень уж злой. А капитана ты нашего знаешь, он слова противного не терпит, чуть что — сразу затемнить готов. И через полгода где-то Хаска сместил, дозволив команде выбирать замену из числа своих. Она и выбрала — меня. Вот, пожалуй, и вся история.

— А если бы не выбрали?

Раздался шорох — юноша пожал плечами.

— Капитан назначил бы сам.

— А если отказаться?

— От такого не отказываются! Работа — дрянь, но все лучше, чем простым матросом.

— Да, — прошептала Лючита, — да...

Шевельнулась, высвобождая ноги. Корабль взбежал на волну, ухнул вниз, девушка приложилась головой о косую балку. Зашипела, потирая место удара. Через мгновение глухой рокот моря и тихий скрип дерева прорезал старпомовский рык:

— Пошел все наверх!

Энрике подскочил на кровати. Только что скидывал одеяло, но вот уже у двери, распахивает в темноту. Лючита хочет бежать за ним, но братец останавливает:

— Будь здесь.

— Но...

Капитан ругаться будет, хочет добавить она, да и на палубе интересней, чем слушать топот и крики, сидя за стеной. Юноша бросает жестко:

— Я сказал: будь здесь.

Дверь хлопает, и девушка остается одна. Снаружи отдают приказы, бегают люди, заводят хриплыми глотками матросскую песню, а она сидит, кусая губы, руки терзают одеяло, и вся она, всем существом своим — там. С теми, кто посвятил жизнь свою морю, ветру, кораблям и тяжелой — действительно тяжелой — работе.

Долго выдерживать не смогла, птицей вылетела в темный дверной проем. И чем Энрике думал, когда говорил остаться? Знал ведь, не мог не знать.

Ударило в лицо солеными брызгами, влажная прохлада облепила, пробралась под рубаху. Девушка поежилась, пальцы жестом, ставшим привычным, натянули ниже платок, пробегаясь мельком по краю — не выскочил ли локон. Огляделась быстро.

Ветер крепчает, паруса угрожающе надуваются, что-то скрипит и хлопает. Матросы бегают на первый взгляд суматошно. Корабль зарылся носом в волну, палубу окатило водой, штаны вмиг стали тяжелыми и неприятно мокрыми. Девушка встрепенулась.

Брамсели рвутся и пытаются улететь, матросов там явно не хватает, и прежде, чем успела подумать, Лючита начала карабкаться по вантам на фок-мачту. С порывом ветра налетел дождь, холодный, хлесткий, рубаха промокла и противно прилипла к спине, а девушка все лезла наверх, изо всех сил цепляясь за выбленки. С парусом сражался один матрос, рыжебородый иртанец, ширококостный и краснолицый. Их немного осталось в новом мире, но нацию блюдут упорно. В лицо его Чита знала, а вот имя забыла напрочь. Он что-то заорал на юнгу, но девушка упрямо встала рядом, хватаясь за тяжелое полотнище. Матрос жестом послал на нок рея. Она глянула на туго надутый парус, весьма ненадежные перты, по которым предстояло идти, на футы перепутанных снастей под собой, на ревущее море, подумала, что никогда и ни за что не сможет сделать такого, и — полезла.

Парус намок и под порывами ветра рвался из рук, но Лючита тащила его, подминая под себя. Тело ложилось на рей, весом явно недостаточным наваливаясь на складки ткани, жесткие, холодные, мокрые. Пальцы соскальзывали, хлестал ветер, она злилась, горяча себя. Дело медленно, но продвигалось.

Увязала и пошла уж обратно, но рей дернулся, вывернулся из пальцев, схватила лишь воздух, чувствуя, как переворачивается мир. Успела только проклясть себя за глупость и зажмуриться, как схватили сильные руки, за ворот втягивая на салинг. Сглотнула горячий комок в горле, опасливо приоткрыла глаза. Матрос привалился к стеньге, но ворот отпустил, лишь когда убедился, что сидит и держится. Наклонила голову, благодаря. Наверху что-то хлопнуло, упал оторванный шкот, бом-брамсель заполоскал. Матрос кинулся туда, Лючита — некогда разглядывать дрожащие руки с обломанными ногтями, — за ним. И снова тащили и вязали, убирая обрывки паруса.

Когда скатились по вантам, матросы брасопили реи и рифили последние паруса. Мужчина глянул на юнгу одобрительно, совсем не так, как раньше. На новичков и людей, к морской профессии непричастных, взгляд другой, да и отношение одно — крысы сухопутные. А с морем шутки плохи, оно учит и закаляет характер, как никто другой.

— Молодец, парень.

Матрос хлопнул юнгу по спине, Лючите пришлось вцепиться в снасть, чтобы не покатиться по палубе.

— Якоб Беккер, — выкрикнул, представляясь.

— Лючита, — ответила девушка, не задумываясь, и лишь после поняла, что сказала.

Испугалась, но в реве ветра и шуме моря не так все слышно, и моряк понял по-своему, кивнул:

— Чито, значит.

Махнула головой, что можно принять за согласие, поймала на себе еще один одобрительный взгляд — Висенте Феррера, что командовал уборкой парусов, и один — яростный — Кортинаса. Подлетел, мокрый и злой, глаза сверкают, кулаки сжимаются, будто хочет оторвать чью-то дурную голову.

— Братишка, дорогой, давай поговорим.

Лючита вздернула голову. Если предстоит трепка, надо встретить ее с честью. Юноша едва ли не за шкирку поволок в маленькую каютку, на них оглядывались и качали головами. Встряхнул и силком впихнул внутрь, плотно закрыл дверь, которая хлопнула под порывом ветра.

— Какого черта?!

Девушка поморщилась от сдержанного рыка, не слишком громкого, чтобы не привлекать внимания, но грозного.

— Не ругайся, богохульник!

— На тебя нельзя не ругаться! Чита, сколько можно повторять: не лезь, куда не просят.

— Сколько нужно. И вообще, хватит! Надоело!

— Что надоело? Жить?

— Опека твоя, вот что! Я не...

— Девчонка, вот ты кто.

— А ты мальчишка, глупый и самодовольный. И выйди отсюда, я замерзла и хочу переодеться.

Притопнула носком, посмотрела настойчиво в синие глаза. Энрике скривился.

— Если заболеешь...

— Если заболею, мне будет все равно, что ты собирался сделать, — перебила Лючита. — Братец, милый, не сердись. Сам бы не смог усидеть в каюте.

— Я — другое дело.

Лишь покачала головой, зная прекрасно, что хочет сказать: она девушка, и не ее дело на реи лазить.

— Мне нужно. Я могу помочь, мне нравится здесь. И еще я хочу найти Мигеля Сперасе.

Юноша, не дойдя до двери, развернулся.

— Не говори мне об этом негодяе...

— Ты был в Пуэрто-Рокосо? — быстро спросила девушка. — Что ты о нем знаешь?

Братец будто подавился, замер, вцепившись в косяк. Голос прозвучал хрипло:

— Зачем тебе?

Худенькие плечики дернулись под прилипшей рубахой.

— Мигель говорил, вот и подумала, что это может помочь.

Выдохнул:

— Ничего особенного, просто гавань. Забудь. Одевайся.

Хлопнула дверь, девушка, вздрагивая и покрываясь мурашками, принялась отдирать от холодного тела мокрую ткань. Интересно, думала она, почему брат так странно отреагировал?

* * *

Летит птицей время, мелькают под крыльями его дни, недели и месяцы. По мановению ручки прихотливой Удачи сплетаются события и ситуации, похожие друг на друга и — не похожие.

Солнце в зените, палит нещадно, на многие мили кругом однообразный пейзаж — неспокойная зыбь моря. Скучно так, что сводит скулы.

Капитан говорит с Висенте, почти у ног возится юнга, отчищая разводы на бочке.

— У мальчишки способности.

Капитан смерил юнгу презрительным взглядом.

— Разве что к надраиванию палубы. Что-то давно его за работой не видел, все больше за разговорами.

Из-под надвинутой низко шляпы блеснули негодованием глаза. Сеньор заинтересованно склонил голову. Холеные пальцы, унизанные кольцами, приподняли лицо юнги за подбородок. Тот дернулся, но пальцы выказали силу, сжали больно. Лючита стиснула зубы. Капитан разглядывал с любопытством. Протянул задумчиво:

— Худенький и уж больно красивый... скорее девочка, а не мальчик.

Темные глаза смотрели зло. Дон покачал головой.

— Ты меня не любишь. Да, в общем-то, и не за что, — самокритично добавил он. Перевел взгляд. — А ручками такими музицировать лучше, а не щеткой орудовать.

Лючита попыталась одернуть рукава, наполовину закатанные, но капитан перехватил руку, вгляделся в длинные пальцы, тонкую кисть. Девушка с силой выдернула ладонь. Локоть зацепил фальшборт, руку прострелило болью, в глазах вспыхнули искры. Прошипела, стараясь придать голосу насмешливость:

— Никак не знал, капитан, что вы испытываете склонность к мальчикам.

Сеньор отпрянул, будто обжегшись, брови на породистом лице дернулись нервно. Огляделся, рядом лишь Висенте, смотрит с хитрым прищуром. Капитан произнес, голос не теплее Северного моря:

— Придержи язык, юнга, пока его не лишился.

Ушел, раздраженно трогая эфес шпаги. Старый моряк наклонился к девушке, морщинки на лице скорчились уныло.

— Аккуратней с ним, девочка. Он никому ничего не прощает.

— Сам напросился, — огрызнулась Лючита, потирая ноющий локоть. — Не люблю, когда меня трогают.

Висенте качнул головой.

— Все одно — зря. Капитан — первый человек на корабле. А проблемы никому не нужны.

Лючита лишь кинула презрительный взгляд в спину сеньору Сьетекабельо, да вздернула выше голову.

— Гордая, — перекатил на языке слово, пробуя на вкус. — Слишком. Такие бывают у руля или за бортом. Иного не дано.

Девушка покосилась, но промолчала, ведь молчание — золото, особенно на корабле, где капитан — важный человек, порой даже важнее Бога. И слишком многие это принимают. Многие — но не она.

* * *

Вспенивается у носа волна, осыпаются с бортов золотые капли, солнце катится к морю, черному с яркими бликами. По левому борту виднеется берег, скалистый, с клочками зелени.

Скрипят, натягиваясь, снасти, хлопают паруса. Блистательный идет под марселями и брамселями в крутой бейдевинд, на бушприте подняты лисели. Ветер крепчает, но приказа брать рифы все нет, капитан ходит смурной, смотрит то на солнце, то на берег, то на матросов, которые напряжены и серьезны. Лючита ощущает себя потерянной, единственной непонятливой в стране знающих. Кортинас возится в кубрике, перекладывает товары, освобождая для чего-то место. Стаскивает часть тюков к левому борту. На вопросы не отвечает, ограничиваясь фразами "после" и "подожди немного", в результате оставляя одно: "иди в каюту". В каюту идти не хочется, но ее ссылает Висенте, приказав не путаться под ногами. Недовольная, занятая штопкой, она теряется в догадках.

Берег в крошечном иллюминаторе становится ближе, слышны команды брасопить реи и взять рифы на фор-брамселе, топот и скрип рангоута, выкрики старпома. Меняют галс и уже явно идут к побережью. Кусая губы, Лючита подглядывает в дверную щель, на палубу являться пока нельзя, она с нетерпением ждет знакомого "пошел все наверх". Дожидается, когда встают на якорь у небольшой бухточки, почти в открытом море, у неприветливого берега с узкой полоской песка и густыми зарослями.

Капитан доволен, смотрит на солнце, что зависло над горизонтом, на лес, втягивает жадно воздух. Следует приказ вывалить шлюпку, матросы грузят в нее мушкеты, порох, пули про запас, пару тюков и ящики, спускаются сами. Висенте Феррер, Кортинас, вся ее вахта, и еще рыжий иртанец Беккер, что из вахты старпома. Ну и конечно, сам капитан. На борту остается старпом, оба юнги, великан Бартемо, кок и трое матросов.

В последний миг, когда лодочка, готовая отойти, подпрыгивает на волнах, удерживаемая на месте сильными руками, подбегает Лючита.

— Братец, ты ничего не хочешь мне объяснить?

Перегибается через планширь, смотрит требовательно в лицо. Энрике застывает на ступеньках штормтрапа, косится на недовольного капитана, что сидит уже на банке, и продолжает спуск.

— После, Чита, после поговорим. Жди к рассвету.

— Да что все это...

Старпом отстраняет, ласково так, почти бережно, что само по себе нехороший знак — жди грозы.

— Ты многого не понимаешь, мальчик мой, не лезь...

Девушка стискивает пальцы, умолкает, глаза неотрывно смотрят за шлюпкой, прыгающей на волнах. Пижоны. Придумывают какие-то тайны, которые знают все, кроме нее, будто не часть она команды. Или не часть? Кто их поймет.

Так и не дождавшись объяснений, хмуро смотрит в море, что качает корабль и играет бликами. Капитан с большей частью команды устремляется к берегу, а она — снова лишняя — отправлена в каюту. Время тянется, как всегда бывает в ожидании неизвестно чего. И заняться нечем, будто взаперти сидит в комнате, где и вещей-то — две койки да рундук.

Потихоньку темнеет, ложатся за приоткрытой дверью полосами лучи заходящего солнца, золотого с алым. Мерно качает, укачивая...

Будит топот ног и разговоры на повышенных тонах. Продирая глаза, вылетает на палубу. Старпом хмурит брови, напряженно глядя в бинокль на юго-восток. Марсовый кричит что-то, и смысл не сразу доходит, слышится только "дозорный с Инглатеры, флаг инглесский!". В пору пожать плечами — войны с ними нет, хоть теплыми отношения тоже не назовешь, — но мистер Нэд хмурит и хмурит косматые брови, и в душе поселяется беспокойство.

Ее, кажется, не замечают. Все вглядываются в темнеющий быстро горизонт, где вырисовываются полные ветра паруса.

— Заметили нас, дети шлюхи, — скрипит зубами старпом.

Хоть и сам он на четверть инглес, а подданных Исабелы, королевы Инглатеры, Нуэве-Инглатеры, земель иртанских и эскосских, иначе как сынами шлюхи и выродками не зовет.

И тут же, не теряя времени — вот он, старший помощник, — командует:

— Вываливай шлюпку! Тито, Марк, к капитану, предупредите, поможете грузиться. Остальным — готовить отплытие.

Чита уставилась на матросов, что начали деловито сновать по палубе. Йосеф подал сигнальные флажки, старпом все хмурил брови, меря расстояние до берега и до чужого корабля.

— Но зачем?! — не вытерпела она, спросила, хватая мужчину за рукав рубахи.

Он развернулся хищно, глянул так, что даже отпрянула.

— А затем, что нельзя нам на пути их попадаться. И потому, что у дозорного этого пушек наверняка поболе нашего. И земля эта — инглесская! А мы — честные контрабандисты. И флаг у нас хистанский. Есть еще вопросы?!

— Н-нет... — и уже в спину отвернувшемуся мужчине, — но Тито с Марком не успеют.

— Черт, Чито, надо успеть!

— На лодке не успеют, — упрямо возразила Лючита. — Если туда и обратно, то эти раньше прибудут. А нам ведь не этого надо, да?

Старпом опять чертыхнулся, а девушка тряхнула головой, решаясь.

— Нужно отправить кого-то, кому не надо будет возвращаться. А самим сняться, уйти на запад, затеряться ночью, погулять день-другой, а потом сюда.

Нэд почесал в бороде.

— И кого я пошлю?! Так, чтобы не ждать обратно.

— Меня.

— Малой, ты с ума сошел! — Марк, олланец, высокий и худой, как жердь, глянул с сомнением.

— Я хорошо плаваю. А на парусах помощи от меня немного...

Кто-то охнул: еще и вплавь! Старпом вновь подергал волоски в бороде. Выбор и вправду невелик: с риском попасться дозорному ждать капитана с командой, посылать Тито либо Марка, но без них сниматься дольше, либо... мальчонку, который не известно еще, доплывет ли.

— Доплыву, — ответила Чита на его мысли.

И уверенно так ответила, что мистер Нэд поверил.

— Капитану передашь, что ждем на третью ночь у Чесучей Гавани, только торчать там не будем, утром снимемся и придем через день, и так неделю. Вы успеете. Иди уж.

Девушка слушала, взбираясь на планширь. Окинула взглядом команду, оттолкнулась и ушла рыбкой в воду. Море встретило мягким ударом, прижало одежду к телу, обняло крепко. Вынырнула и, не оглядываясь более, погребла к берегу, ровно и быстро. За спиной распускал паруса, будто крылья, двухмачтовый бриг.

На остывающий уже песок выползла, пошатываясь. Не рассчитала силы и слишком быстро плыла. Порядком стемнело, море стало пустынно. Блистательный давно скрылся, а инглесский дозорный скорректировал курс, пытаясь угнаться за убегающим контрабандистом.

В душе потеплело, и Лючита, при всей нелюбви своей к капитану, подумала, что и корабль, и команда у него хорошие. И это — ее дом, и не желает пока иного.

На песке недавние следы в большом количестве, борозда от протащенной в заросли лодки. Вздохнула и побрела по следам. Соваться в лес, такой темный и неприветливый ночью, совсем не хотелось, но выхода не было. Шла и думала, как воспринял капитан с командой столь спешный отход Блистательного, и что делают сейчас.

Обступили со всех сторон деревья, лианы переплетенные, густая зеленая масса. Остановилась на мгновение, привыкая к темноте. Едва слышно шелестнуло рядом, и не успела Чита ни оглянуться, ни вскрикнуть, как рот обхватило что-то жесткое, потянуло, опрокидывая, наземь. К горлу прижалось холодное и острое, надавило чуть, заставив замереть. Голос с сильным инглесским акцентом прошипел:

— Не ори, а то прирежу. Кто такой и откуда?

Сердце колотилось пойманной птахой, но заставила себя расслабиться и подождать, пока незнакомцу не надоест молчание и он не уберет руку со рта.

— Чито с Блистательного, к сеньору Сьетекабельо, с поручением, срочно, — осторожным шепотом произнесла она, потому как внимание все сосредоточилось в области горла, рядом с которым все так же торчал нож.

Незнакомец не имел оснований ей доверять. Однако нож тут же исчез, мужчина даже подняться помог, вернее, дернул рывком с земли, так что враз оказалась на ногах. Подтолкнул в спину — иди.

— Куда?

— Вперед.

Пошла, задевая ветви, корни так и норовили подвернуться под ноги. Мужчина неслышно двигался сзади, и казалось, что идет она одна. Лючита никогда не боялась леса, но то на родине, в Пинтореско, где каждый уголок знаком и хожен. А тут незнакомец за спиной и сознание, что земля эта — чужая, внушали тревогу.

На людей наткнулась почти так же внезапно, как на мужчину на берегу. Чита с неудовольствием подумала, что он так и не представился, как порядочный человек. Хех.. порядочный...

Цепкие взгляды, смолкшие на время разговоры, знакомые силуэты: долговязый Висенте, широкий Беккер, кругленький капитан, плечистый братец. Почти одновременные возгласы: "Чито! Какого черта! Рассказывай...".

Пришло понимание, что ночь ни тихой, ни спокойной не будет.

* * *

Им было, о чем поговорить...

Капитан все расспрашивал, кто, зачем и как решил уводить корабль, ЕГО корабль, и откуда взялся патрульный, и что решили в итоге. Она рассказывала, матросы слушали, прислушивались и другие люди, совсем ей неизвестные, которым не потрудились представить.

У самой же Лючиты вертелся в голове вопрос, один, но емкий: "что здесь происходит?!". Терзал и мучил, однако слетел с языка гораздо позже, когда осталась наедине с братцем и Висенте.

— А то, девочка моя, что все мы, да и ты — по причастности — контрабандисты, люди, закон нарушающие, — тихо сказал мастер.

Энрике пропустил мимо ушей "девочку", давно и естественно привыкнув к посвященности сеньора Феррера в их с сестрой тайну. Согласно мотнул головой.

— Это и есть те "таинственные" обстоятельства, которые вы от меня скрывали?

— А разве не стоило? Никто не имел особых причин доверять тебе...

Висенте криво усмехнулся, а Чита попыталась в скудном свете костра всмотреться в лицо Кортинаса.

— И ты, братец?

— Я оберегал твой покой! — возмутился тот.

— Дооберегался, — буркнула под нос девушка.

— Ты же сама этого хотела...

— Не этого! — она оглянулась на странных личностей, что разговаривали с капитаном, со вздохом продолжила, — я хотела море и корабль. Вот и все.

— Моря и кораблей без людей не бывает! — отрезал братец. — Тебе не нравится? Мне проще. Выберемся, посажу на первый же попавшийся шлюп, идущий в Пинтореско. Или лучше сам сдам на руки отцу.

— Ну уж нет! Так просто вы от меня не отделаетесь! Считайте, что мне все нравится.

Мужчины заулыбались, а она упрямо мотнула головой.

— Рассказывайте, зачем сюда высадились? И что делаете? И... все рассказывайте!

* * *

Лючита натянула плащ до самого носа. Сон никак не желал идти, хотя тело, приученное вставать и ложиться больше по приказу, чем по необходимости, приготовилось отдохнуть. Мысли же в голове крутились разные, от возвышенных "как хорошо оказаться на суше" до весьма прозаичных "Боже, мне бы нормально помыться". О том, что рядом "головорезы", как любил называть подобный люд папенька, девушка предпочла не думать. И что приплыли сюда ради ценного груза, о котором Висенте хотел умолчать, а братец шепнул все же: оружие. Воображение сразу нарисовало новенькие инглесские мушкеты, хистанскую сталь — широкие сабли, длинные шпаги, изящные кинжалы.

Давно еще, когда Кортинас не был отлучен доном Хосе от дома, забредали они — упрямая девочка Чита и не по годам рослый и серьезный мальчик Энрике — в оружейную лавку, и глаза разбегались при виде великолепия. Благородная сталь притягивала узорами, совершенством линий, убийственной простотой. Огнестрельное же оружие поражало скрытой мощью. Мушкеты и пистолеты, одно-, двух— и трехзарядные, и скрытного ношения пулевики, похожие на небольшую трубку с веревочками, и громоздкие стражи, устанавливаемые владельцами у дверей особо тайных комнат. Дети смотрели и спрашивали, а хозяин-ильетец, пряча улыбку в непривычной для нации бороде, показывал и рассказывал.

Энрике приглянулась шпага, прямая, длинная и без изысков, с отчетливым узором по всей длине клинка, и мужчина сказал, что у благородного дона обязательно будет такая, со временем, на что мальчик серьезно кивнул. Лючита же удивилась вслух, что среди всего оружия делают украшения, которым надо быть в ювелирной лавке. И оказалось, что они не так просты, а таят в себе острую сталь, иной раз даже порченную недостойным ядом.

Чита сказала тогда, что это не честно — прятать оружие и колоть исподтишка, на что хозяин с легкой грустью ответил, что если бы все люди были честными, то необходимость в таких вот украшениях отпала. Не поняла тогда ильетца девочка, а сейчас лежала и думала, что все эти прекрасные и страшные вещи человек придумывает для убийства ближнего своего, иногда гораздо более близкого и едва ли не родного, чем был бы неведомый враг.

Вот взять всех этих людей, что вокруг — посапывают под своими плащами или ведут тихий разговор у костра, — что их заставило избрать такой путь? Ночевать в лесу или на качающейся вечно палубе, хотя у каждого мог быть дом, семья. Прятаться от патрульных кораблей, идти против закона...

Говорят, быть войне. Инглатера с Хистанией не дружат и вот-вот сцепятся — из-за лучших гаваней, из-за могущества хистанского и богатства, ведь предки Лючиты с Энрике пришли на эту землю раньше и по праву назвали своей. Но удержать все, что взяли, смогли с трудом. После Исхода скрылась прародина за стеной зыбкой, но непроходимой. Исчезла благословенная Европа и таинственная Азия, пропала, будто и не было, черная Африка. Возникло Море Мертвых и Море Проклятых, мерзкие водоросли, шторма и штили в той стороне, где была Большая Земля. Остался Новый Мир, действительно новый для всех, кто смог выжить. Поделили землю между собой страны, кому жирнее кусок достался, кому поплоще. И стали жить.

Но нет мира на этой земле и, говорят, быть войне. Рандисы вряд ли открыто одну из сторон поддержат, но к инглесам они куда как ближе, чем к хистанцам. Олланцы тоже те еще хитрецы, земель у них немного, но корабелы искусные, самая большая верфь — на Святом Патрике, и уж им-то в войну соваться не резон, если тишком только. Иртанию со счетов сбрасывать не стоит, но они скорее сами по себе, чем за кого бы то ни было. Инглесские налоги — бремя, и война для рыжего народа благо, повод сбросить владычество. Ильета, пожалуй, будет верна Великому Хистанскому Королевству, но много ли их, ильетцев? А остальные все не прочь поживиться — богатством ли, землями... да еще индейцы, вечно беспокойное краснокожее племя. Нападать не станут, но потеснить с южного материка очень даже могут.

И даже не война с врагами внешними так страшна, как война с врагами внутренними. Поговаривают, что грядет раскол, что богатая Нуэве Гранада, вице-королевство Хистании, подчиняться ей перестанет. Да и там не все ладно. Дарьена в одну сторону одеяние тащит, вся Тьерра до Санта Крус, Земля Святого Креста, в другую, тамошние выходцы из старого света и вовсе себя portugeses называют и иной язык возрождать пытаются.

Тяжки дела в Хистании, властительнице обоих миров.

И как тут быть? И за кого будут все эти люди, которые даже спят — с оружием, — все эти браконьеры и пираты, которые не знают слова такого — честь? Или так же: одним мушкеты, другим сабли, модницам — шелка и бархат, простолюдинам хлеб и соль...

За мыслями своими девушка не заметила, как уснула.

* * *

Утром подняли рано, позавтракав, шли до обеда. Идти оказалось тяжело, на Читу взвалили какой-то тюк, не слишком тяжелый, но жуть как неудобный, к тому же шли они не по парковой аллее, а прорубались сквозь заросли, расширяя тропу, для отряда чересчур узкую. Вчерашний неприятный незнакомец остался вместе со своим инглесским акцентом и складным ножом где-то позади, спутники юнгу, казалось, не замечали, хоть и бросали порой благожелательные взгляды. Мальчонка пыхтел тихонько под тюком, не жаловался, не стонал, лишь на привале вздохнул и поблагодарил за бурдюк с водой. Закашлялся удивленно — вместо воды в нем оказалось вино, — заслужив смешки матросов и сдержанную улыбку мужчины, подавшего бурдюк.

Этот высокий инглес, светловолосый, с голубыми глазами, длинной шпагой и выправкой форменного военного, приходился среди местных главным.

— И на что ты так внимательно смотришь? — спросил он на чистейшем, без акцента даже, хистанском.

— Ваша шпага, она... — девушка замялась, думая, не сочтет ли он это оскорблением, — она приличествует благородному дону.

— В наших землях меня называли лордом. Давно, очень давно.

Сказано это было с едва заметной грустью в хриплом голосе, не располагающем к дальнейшим расспросам.

— Чито Кортинас, — протянула руку девушка, стараясь замять неловкость.

Своей фамилией, слишком громкой для тесного мира, назваться она не решилась. У дона Хосе Гарсия Альтанеро всего два ребенка, обе — дочери. И младшую из них давно и безуспешно ищут.

— Питер Стоун, — ответил на приветствие мужчина, пожимая предложенную ладонь крепко, но так, что Лючите не пришлось кривиться от боли. — По-вашему бы это звучало как Педро Пьедра...

— Я знаю инглесский, — быстро проговорила девушка на указанном языке.

— Откуда? Ах, ну да, вас ведь тоже назовут через несколько лет доном или... — Питер нахмурился, — не важно.

Пришел черед хмуриться Чите.

— Уже вряд ли назовут.

Инглес пожал плечами, мол, все мы совершили нечто такое, за что общество не обязано нас любить. Даже скорее наоборот.

После обеда, довольно скудного, но зато дополненного фруктами, Лючита пристала таки к Энрике с давно обещанными им уроками по фехтованию. Вокруг стали собираться матросы с Блистательного, местное население тоже заинтересовалось. Девушку это не сильно беспокоило. Раз капитан не запретил, можно заниматься. Дело-то полезное. Братец для тренировки выбрал не привычные уже шпаги, а абордажные сабли.

— Шпага — оружие благородных донов, — объяснил он, — оружие дуэльное. А какие дуэли на корабле, да еще в разгар сражения? Правильно, никаких. Тут удобнее сабля, ей и колоть, и рубить можно, да и не так она длинна. Тяжелей, это да, но ты привыкнешь быстро. На.

Лючита молча припомнила уроки по фехтованию, что получила в своей жизни. Немного баловства в детстве — с братом и отцом, и с метисом Маноло, что учил ее "легкому движению" и метанию топориков, да на борту в свободное от вахты время занятия с Энрике и матросами. Беккер, мастер ножевого боя, показывал, как правильно уходить от удара, подныривать под руку и колоть противника. "Снизу вверх и на себя, и отступить".

А теперь еще и сабли. Девушка улыбнулась, оглянулась в поисках плаща, намереваясь намотать на руку в качестве защиты, но Кортинас качнул головой.

— Тебе не пригодится.

Почти сразу она поняла разницу: и в весе, и в балансировке, и в траектории движения. Центр тяжести у сабли смещен дальше от гарды, рукоять на конце чуть гнутая, чтобы ладонь не соскальзывала, сама кисть защищена меньше, но оно и не требуется — этим оружием больше рубят наотмашь, а не колят. Рубить можно с оттяжкой, поворачивать клинок, используя силу движения, вести его снизу вверх, наискось, сбоку, отступать и делать шпажные выпады.

Наука Чите показалась занятной, молодое тело трепетало радостно в движении, сабля хоть и не порхала в ручках, изрядно окрепших от матросской работы, но уже и не вываливалась из них. Матросы смотрели, отпуская шуточки и комментарии, ухмылялись. Беккер хмыкал одобрительно, замечая свои штучки.

— Молодец ты, Чито, разрази меня гром! — пророкотал он, когда учитель с ученицей остановились передохнуть. — На лету схватываешь.

— Спасибо, — темные глазки девушки заблестели от удовольствия, — у меня хорошая память на движения. Верховая езда, танцы, теперь вот фехтование.

— Танцы? Хо-хо...

Юная донья испугалась на миг, что попросят станцевать, но ситуацию спас инглесский сеньор. Произнес, встряхнув руки, так что освободились от рубашки запястья:

— Недурственно. Лучшие бретеры — хистанцы, с этим никто не спорит. Мастера холодной стали.

Слышать такое признание от инглеса, да еще сэра, пусть и не состоявшегося, показалось странным, потому все, кто остался смотреть на урок-поединок, замерли в ожидании продолжения. Питер Стоун холодно улыбнулся.

— А что насчет кулачного боя?

— Тут следует признать, что с инглесской школой мало кто сравнится, — с улыбкой не более теплой, но любезной, сказал Энрике. — Вы предлагаете опробовать ее?

Лючита с тревогой взглянула на Стоуна, но тот лишь развел руками.

— Я предлагаю пару уроков вашему брату. Думаю, ему не помешает. И дело тут не только и не столько в кулачном бое. Но это все после, вечером, сейчас следует отдохнуть и двигаться дальше. У нас не так много времени, во всяком случае, на развлечения.

Он ушел, а Кортинас приблизился к девушке.

— Чита, будь осторожна, этот инглес...

В глазах ее загорелся огонек интереса. Улыбнулась и пообещала:

— Конечно, я буду осторожна, братец.

Тот лишь вздохнул, прекрасно ее понимая. Молодая и жизнерадостная, но запертая на корабле на долгие недели, вынужденная скрывать свою натуру и ограниченная разговорами с братом и Висенте, она жаждала всего нового. Энрике понимал ее. Но не мог не волноваться.

* * *

— Но откуда вы все это знаете?! — воскликнула Чита, поднимаясь с земли, на которую ее в очередной раз опрокинул Питер.

Вечером, как он предложил, начались занятия. Рассказал немного про инглесскую школу кулачного боя, показал некоторые приемы, обозначил правила, которые, как в любом соревновательном виде спорта, оказались жесткими. А дальше началось то, чего ни она, ни многие из присутствующих, не видели. Некий подвид военного искусства с движениями плавными, но быстрыми и точными, направленными больше не на нападение, а на защиту. Лючита летала, будто перышко, оказывалась скрученной в бараний рог, руки болели, пытаясь вывернуться под непривычными углами, и оттого болели еще больше. А он скалил зубы, ставил на ноги и показывал — вновь и вновь.

— Я много чего знаю, моя маленькая леди, — с теплой улыбкой проговорил он. И сразу показался другим — не строгим высокомерным дворянином, а мальчишкой, почти как брат, только старше и опытней.

— Но как?! Почему? — охнула девушка. В груди что-то оборвалось и упало, захлестнула боязнь и досада — узнал.

— Тише, не стоит кричать.

Лючита испуганно оглянулась, но почти все уже спали, только шептались о чем-то Кортинас с капитаном, да Висенте посасывал полупустую трубку. Мистер Стоун едва заметно ухмылялся.

Убедилась, что никто ни разоблачать ее, ни накидываться не собирается, немного успокоилась. Ведь слышала она, и не раз, рассказы моряков о похождениях на берегу, слушала, краснела и отмалчивалась. Будто в ответ на мысли Питер сказал задумчиво:

— Ну вот, единственная по-настоящему красивая и интересная девушка встречена мною здесь, под охраной старика и цербера-братца. Или не брат он тебе? Вон как злобно смотрит.

— Брат, — буркнула Лючита, ладонь потянулась с угрозой к рукояти навахи.

— Верю, верю, — взмахнул руками инглес, не переставая ухмыляться.

Она замялась, придвигаясь ближе, чтобы не слышал никто разговора.

— И когда вы догадались?

— Почти сразу. Милое личико, тонкие черты, волосы... — он с усмешкой снял с ее плеча волос, вытянул — тот оказался длиной от середины груди до кончиков пальцев. — Сама манера двигаться, голос и... кхм... грудь. Совместные занятия окончательно убедили меня, что вы — девушка.

Лючита, потупившаяся было, вскинулась.

— И вы, значит, воспользовались этим, чтобы... чтобы меня пощупать?!

В его смешке читалось: не без этого.

— Тише. Выдаете себя с головой. Вас так легко вывести из себя... девственница, наверняка.

— Нахал!

Она вспыхнула и собралась влепить пощечину, но не успела — мужчина перехватил за запястье. В голубых глазах запрыгали бесенята.

— Еще какой. К тому же негодяй, мерзавец и пират. Абсолютно бесчестное существо.

Разгладил ее пальцы и легко поцеловал в ладонь, от чего девушка вздрогнула и выдернула руку из плена.

— Но тайну вашу не выдам.

Присел у дерева, заворачиваясь в брошенный ранее плащ, с виду безучастный ко всему. Чита, разрываясь между возмущением и любопытством, примостилась рядом. Инглес отвернул одну полу, ученица после недолгого замешательства придвинулась под бок.

— Но почему? — он молчал, и она продолжила, — и зачем все это — ваши смертоубийственные уроки? Я же не совсем глупенькая и понимаю, что такое знание дорогого стоит.

— Уроки эти, моя милая леди... кстати, как вас величать? Лючита... красиво, как перестук каблучков в сарабанде. Так вот, уроки эти хоть и не дадут многого, но, возможно, вам помогут. Я так понимаю, что команда в большинстве своем не знает о вашей... хм... женственности. Сеньор Феррер, Кортинас, кто еще?

— Больше никто. Догадываются, возможно, но молчат.

Питер удовлетворенно кивнул.

— Рано или поздно они узнают. И тогда или вас отправят на берег — сразу же, или... дорогая, вы же понимаете, что любой здоровый мужчина не состоянии не заметить прекрасную женщину. И здесь играет роль только разница в убеждениях и воспитании. Не стоит так нервничать, — заметил он, скорее чувствуя, нежели видя, как напряглась девушка. Добавил будто невзначай, — я тоже мужчина, но никогда не сделаю чего-либо против желания женщины. Однако не могу утверждать того же в отношении каждого. Вот тут, я надеюсь, мои уроки хоть чем-то помогут.

Лючита молча кивнула. Стало тихо, почти. Шелестят над головой листья, потрескивают поленья в костре, втолковывает что-то Кортинас капитану, тот недовольно поджимает губы, возражает. Из-под плащей слышен храп, то тонкий, будто свист, то мощный, будто раскаты грома.

— И все же, зачем вам это? — вопросила девушка. — Не понимаю...

— Зачем? Наверное, незачем или вопрос не верный. Вот "почему" было бы куда как вернее. У меня своя история, милая леди.

Она молчала, слушая храп, шорохи и шуршание, дыхание леса и ночи. Мужчина вздохнул и продолжил:

— Вы очень похожи на одну девушку, скорее не внешне даже, а по ощущениям. Ее звали Беатриса, в девичестве мисс Стоун, в замужестве мадам Дуарте. Моя сестра, младшая, единственная и любимая. Родители нас рано покинули, поместьем до моего восемнадцатилетия управлял дядя, после же и дом, и земли, и сестра остались на меня. Достаточно рано — лет в пятнадцать — она увлеклась своим будущим мужем, Роланом Дуарте. Красавец, бретер, потомственный дворянин, военный, хоть и не моряк, его ждала блестящая карьера, если бы не странный интерес. "Свобода, равенство и братство" — так они видели мир будущего. Предлагали дать всем равные права, стереть различия между нациями. Освободить рабов. Они так и сделали — Ролан и Беатриса — в честь своей свадьбы в день ее шестнадцатилетия. И я, признаю, последовал их примеру. И знаете, никто ведь не ушел, ни один. И негры остались, и индейцы, и мулаты с метисами. Только отношение изменилось. "Маста Питер" они стали произносить по-настоящему уважительно. Вот так.

А скоро поднялось восстание, захлестнуло север Инглатеры, часть рандисских земель, где поместье Дуарте было. Ролан оказался среди заговорщиков, главари часто наведывались в их дом. На таких собраниях и я бывал, как свой, домашний. Город гудел. Не знаю, кто доложил мэру, алькальду, по-вашему, но одной ночью пришли и к нам. Майор королевской гвардии Оуэн Менли и с ним отряд.

Молчание, стиснутые кулаки. Длинные пальчики девушки на сгибе его руки, тепло чувствуется даже через рубашку. Внимательный взгляд, затаенное дыхание. Всем видом говорит — продолжай.

— Мы отказали им в праве войти в дом. Беатриса, маленькая и злая, стояла тогда у окна, а рядом с нею стоял мушкет — она готовилась защищаться наравне с мужчинами. Эта упрямица не захотела прятаться со служанками в подвале. Она вдохновляла нас, всем своим видом показывая, что "свобода, равенство и братство" обязаны существовать. Для всех.

Солдаты ушли тогда, многочисленные и злые. Но мы, видно, были злей, и юная хозяйка дома, растрепанная и в пеньюаре, говорила холодно, будто ей мешают спать, и этому мерзавцу Менли пришлось даже извиняться и поворачивать обратно. Они ушли, но вернулись через пару дней, когда муж Беатрисы отправился с заговорщиками в горы, а я был в городе. Если бы только не это... говорят, солдатня была пьяна. Говорили что-то об указе, о военном положении. Что им ответила моя сестра и куда их послала, никто не знает, но этот Менли рассвирепел.

Питер замолчал, сильнее стискивая кулаки.

— Не найдя мужчин, они отыгрались на женщинах.

Лючита зажмурилась и замотала головой, пытаясь отогнать видения, столь яркие, будто сама была там.

— Нет... — почти простонала она.

— Да! — зло ответил он. — Беатрису спасли, она была плоха, но жива. И могла бы жить, но не смогла — с таким позором. Покончила с собой, едва оклемалась достаточно для того, чтобы найти в доме кинжал. Не уследили. Вот так. Ей не было и семнадцати.

Лючита молчала, на этот раз не выжидающе, а подавленно. Чужое горе трогало, как свое.

— Ролан ушел в сопротивление, о судьбе его не известно. Меня же судили за зверское убийство гвардейца. Зверское... хех... сначала отрубил то, что он мог считать своим мужским достоинством, а после пристрелил, как собаку. Суд приговорил к пожизненной каторге. Но мне повезло, я туда даже не доплыл — на корабль, перевозивший узников, напали пираты. И вот, — он картинно развел руками, едва не скинув с плеч девушки плащ, — я здесь. Ну как вам, веселая история?

В голосе зазвенела шальная злость, в глазах плеснуло безумие. Чита качнула головой.

— Совсем не веселая. Странный вы, мистер Питер, то ласковый и игручий, будто котенок, то колючий не хуже дикобраза. И больной, вот тут.

Протянула руку и неуверенно коснулась левой стороны груди, там, где под рубашкой стучало сердце. Он быстро накрыл ее пальчики ладонью.

— Так может, вы меня вылечите?

Голос, чуть хрипловатый и вкрадчивый, дыхание шевелит волосы у виска. Губы, едва видные в темноте, совсем близко, и в голове начинают гулять странные мысли, вроде "интересно, а он целуется как Мигель или как-то иначе?". Жар поднимается от живота и охватывает тело.

— Не сейчас... и не я, — шепчет она, качая головой и отодвигаясь.

Он пробует притянуть, но чувствуя сопротивление, улыбается чуть смущенно, будто нашкодивший мальчишка, и целует кончики пальцев.

— Простите, я забылся.

— Ничего, я сама виновата.

— Нет. Женщина может быть доброй, иногда даже слишком, милой, наивной, или играть, будто кошка с мышью, но мужчина обязан оставаться мужчиной и помнить о том, что честь — не просто слова.

— Да вы... как у вас говорят, — она прикусила губу, вспоминая, — джентльмен.

— Каюсь, грешен.

Девушка улыбнулась. Ей положительно нравился этот инглес.

— Мистер Питер, интересное дело: за всю мою жизнь мне попадались исключительно сильные мужчины, настоящие. Отец, брат, дядя, Маноло, теперь вот вы. Даже капитан, хоть и не люблю его сильно, но вынуждена признать...

— Не знаком ни с кем из ваших родных, кроме сеньора Кортинаса, — тот-то хорош, это да, но капитана оставьте, это другая порода. И лучше ее вам не знать, уж поверьте на слово. И не возражайте. А сейчас, дорогая, вам лучше поспать, иначе ночь так и грозит пройти в разговорах. Это, конечно, интересно, но не столько полезно, как здоровый сон.

Девушка кивнула и огляделась. Висенте сопел у того же дерева, где присел с вечера, на груди тускло отблескивала давно потухшая трубка. Кортинас с капитаном куда-то делись, только у костра парочка местных разговаривала на жуткой смеси инглесского с одним из индейских диалектов.

— Если хотите, ложитесь здесь. И не смотрите на меня, как загнанный олень! Понимаю, для юной леди это непростительно неприлично, но... так теплее.

— Я никогда не спала рядом с мужчиной, — с некоторой опаской и смущением ответила она.

— Я уже понял, — усмехнулся он. — Пора когда-нибудь начинать. Шучу. Спите, маленькая леди, и ни о чем не тревожьтесь. Завтра день не легче этого, и тело ваше после уроков станет болеть.

— Оно уже...

— Это все только цветочки.

— Ну спасибо.

— Все для вашего блага.

Чита приподнялась на локте, выискивая на лице инглесского нахала тень усмешки. Не нашла. Заворочалась, удобнее устраиваясь под плащом. Поймала себя на мысли, что так — с соседом под боком — и вправду теплее и даже приятнее. Нахмурилась, пытаясь согнать с лица непрошенную улыбку. Но та никак не желала уходить, и мысль стучалась в голове: "и все же есть хорошие люди".

* * *

Утро встретило усмешкой Висенте, косыми взглядами команды, холодной невозмутимостью Питера и разговором с братцем.

До родника идти было недалеко, но все же небольшая вытоптанная площадка создавала хоть видимость уединения. Там-то Кортинас и отловил сестру.

— Ну и как тебе ночка с этим инглесом? Понравилось?

Тон его стал холоден, с легкой остротой издевки. Девушка тон отметила, но ответила спокойно:

— Да, вполне. Давно так хорошо не высыпалась.

— Ну-ну... и чем же вы занимались?

— Разговаривали. А потом спали.

— Ну-ну... как же...

Девушка повернулась резко. Глаза цвета горького дарьенского шоколада, прямо как у отца, сузились, плеснула в них строгость.

— На что ты намекаешь, братец?

Синий взгляд схлестнулся с карим.

— Да так, ни на что. Почти.

— Мне уже пятнадцать.

"Имею право!" — хотелось сказать, но не сказала.

— Тебе всего лишь пятнадцать!

— Моя мать в этом возрасте была уже замужем.

— Была бы ты замужем, я б не волновался. Поволновался бы твой несчастный муж! — проворчал Кортинас. Чита в ответ на реплику лишь вздернула нос. — Так мне пора уже вызывать его на дуэль или рано еще?

— Думаю, стоит повременить, — в тон ему ответила девушка. — И чего ты так взъелся?

— Я взъелся? Я проснулся в прекрасном расположении духа, да долго в нем побыть не удалось. Смотрю: сестра спит под одним плащом с инглесом, едва ли не в обнимку. И улыбочка такая блаженная на лице.

— Тебя смутило то, что он инглес? — холодно спросила Лючита.

Братец едва не зарычал.

— Нет!

— Он знает, что я девушка.

— Я уже понял. На мальчиков так не смотрят.

— Как? — в недоумении переспросила девушка.

— Так!

Чита пренебрежительно фыркнула.

— Братец, ты переоцениваешь мою соблазнительность.

— А ты ее явно недооцениваешь, — пробурчал Энрике. Бросил выразительный взгляд за спину девушки, призывая к молчанию.

На полянку вывалился из кустов Бартемо, буркнул нечто добродушное и принялся набирать воды. Разговор затих сам собой.

Не возобновился он и к вечеру. Кортинаса занял обсуждением капитан, а девушка прилипла тенью к Питеру. Он же в короткие минуты отдыха гонял так, что закралась в голову крамольная мысль: они с братцем все же поговорили, и теперь решили сообща загнать ее в гроб. Или вынудить попроситься домой. В общем, избавиться от сей персоны для всеобщего — и ее в первую очередь — блага. Потому вздыхала, стискивала зубы, поднимаясь с земли, и вновь говорила: покажи.

— Упрямая ты, — не то сетовал, не то восхищался инглес.

Кивала, сама не зная, чем считать упрямство это — благом или наказанием. И начиналось все по-новому — стойки, удары, захваты, удушения, броски. Матросы ухмыляться перестали, смотрели все больше уважительно.

А Лючита помимо занятий с Питером Стоуном открыла для себя еще одну радость — разговоры с ним. На стоянках, во время перехода, ночью. Ему, не стесняясь особо и по-другому уже воспринимая свою влюбленность, рассказала о Мигеле, об отце и Ханье, о сеньоре Маисе, о Пуэрто Перле, о корабле и команде. Он слушал, не перебивая. Спрашивал, когда нужно спросить, молчал, когда того требовало повествование. С ним можно было не бояться казаться смешной или глупой. Говорить... как давно она ни с кем не говорила — вот так. С Ханьей поссорилась еще давно, кажется, что в прошлой жизни, теплой, сытой и уютной. С братцем редко так удавалось побеседовать. Он то принимался поучать младшую сестру, за которую чувствовал ответственность, то начинал язвить и насмехаться, становясь невыносимым мальчишкой. А хотелось — тепла и понимания. Питер же, мужчина умный и зрелый, слушать умел ничуть не хуже, чем говорить.

— А Мигель... иногда кажется даже, что не в него я влюбилась, а в рассказы о море и о свободе, — призналась Лючита в последнюю ночь, когда дошли уже до Чесучей Гавани и не спали, а ждали только сигнала с Блистательного.

— И все же вы хотите найти его? — дождался утвердительного кивка, едва видного в темноте, спросил, — зачем?

— В глаза посмотреть.

Лючита помяла в руках край рубахи.

— Понимаете, Питер, вот Энрике все говорит, что Мигель негодяй. Задурил, дескать, голову девушке, исчез, ничего не сказав. Да и слухи пошли... разные. Вряд ли Ханья сказала, тут другое что-то. Вернее, другой. Не знаю я, кому верить! Сама хочу понять, в глаза посмотреть, спросить: "почему" и ответ услышать. Сама.

Мужчина накрыл ее ладонь своей.

— Посмотрите, милая леди. Не знаю только, принесет ли это радость.

Вскинула голову, но он лишь неопределенно двинул плечами. А сказать мог многое: и что у моряка в каждом порту по жене, так уж водится, и что Мигель этот пират, причем не самый последний, и что верить ему вряд ли стоит. Но ответить не успел, послышался крик на инглесском, тут же его повторили по-хистански:

— Блистательный входит в гавань! Они спустили шлюпку.

Девушка вскочила на ноги, плащ упал с плеч.

— Блистательный, — слетело с губ вместе со вздохом.

— Да, — более ровно подтвердил он. — Признаюсь, я немного огорчен.

— Почему? — тихо спросила она, зная ответ.

— Конец нашим ночным разговорам. А я уж успел привыкнуть и полюбить... их.

— И я. Но мы ведь еще встретимся? Я верю в это.

— Верьте, и встретимся обязательно. Мир, он маленький очень, иногда даже тесный. Вот так.

Девушка стояла, разглядывая в темноте носки сапог, пока не пихнул мимоходом в бок капитан, прорычав: "шевелись, каналья". Вздрогнула, собралась уж было прощаться с инглесским сеньором, как тот сгреб в объятия и припечатал губы крепким поцелуем. Так же быстро отпустил, глаза блеснули голубым.

— Да вы, вы...

— Хам, негодяй и висельник, знаю, — весело ответил Питер.

Лючита улыбнулась, сердиться на него не получалось совершенно.

— Попутного ветра, маленькая леди.

— И вам, мистер Стоун, буэна суэрте...

Подхватила тюк и начала спуск к полосе прибоя, вперед — к грозным окрикам старпома, шуточкам Йосефа, науке Висенте, занятиям с братом, к бригу своему первому и ежедневным вахтам, к парусам и такелажу, ко всем тем мелочам, приятным и не очень, которые узнала или только еще узнает.

Лючита спускалась к морю.

Глава 3

На кренгование решили встать у маленького городка, названного так же длинно и непонятно, как и остров. Название это выветрилось из читиной головки почти сразу же, потому как было инглесским и включало в себя наименование дивного леса у некой реки.

Капитан исчез и появился часа через два недовольный, задал новый курс, старпом заорал, надсаживая глотку:

— Выбрать якорь, поднять паруса, шевелитесь, псы помойные!

Чита робко поинтересовалась у брата, помогая тому ставить фор-брамсель, а как же кренгование, на что Кортинас сквозь зубы ответил, что дело это подождет, да и другой порт неподалеку — в паре дней ходу, если попутным будет ветер.

Позже уже Лючита услышала, как ругается капитан, сетуя на коварство судьбы и на инглесов, что готовы брать тройную плату с корабля за один лишь хистанский флаг.

— Это политика, — рассуждал Энрике, вгрызаясь в яблоко. — Они повышают цены на закупку товаров, а скупают ввозимое за гроши.

— Но зачем? — удивилась девушка, вспрыгивая на планширь, широкий и теплый. Плечо удобно прислонилось к грот-вантам. — С ними так никто торговать не будет.

— Будет, — уверил братец. — Ведь это лишь для хистанцев. Своим другие условия.

Лючита усмехнулась. Будь она маленькой, обязательно сказала бы, что так не честно. Но где это видано, чтобы честь и политика ходили рядом? Разве что в книгах новомодного олланского писателя Ута, который нарисовал прекрасный мир будущего, где все равны и счастливы. И жанр-то так назвали из-за него: утопия, определяя им все чудесное и неосуществимое. Олланский Чита знала плохо, куда как хуже инглесского, потому читала в переводах. Книги эти нравились, хоть и раздражала порядком наивность автора.

Братец назвал их "сказочками" и подсунул другое сочинение, ничуть не менее странное, нежели утопии олланца. На обложке стояло: "За стеной или истории о Старом Свете", М.В. Хоук. Под обложкой же автор рассказывал о мире — том, что остался за стеной штормов и ураганов после Великой Бури и Исхода, упирая на то, что никуда он не исчез, а вполне себе замечательно развивается, просто стал недоступен или почти недоступен. И автор-де там бывал, и не раз, и описывал вещи, которые и придумать-то сложно: самоходные повозки, летательные шары, странное оружие, дымные парусники... много чего.

Книга эта считалась едва ли не запрещенной, потому как после выхода ее нашлось множество смельчаков, что пожелали открыть Старый Свет и для себя. Это сулило большой доход, а то и превосходство — экономическое и военное. Соблазненная этим, королева Инглатеры снарядила даже эскадру из фрегата, брига и четырех шхун. Но увы — и вольные смельчаки, и эскадра исчезли, будто и не было их никогда.

— И ты хочешь сказать, что это — не сказочки? — спросила тогда Лючита.

— Как знать, — уклончиво ответил брат. — Оно может быть. Этот развитый Старый Свет. Ничто никуда просто так не пропадает. Да, Исход был страшен, наш мир пострадал, многие города смыло в море, целые острова исчезли с карт, появились новые, раскололись и разошлись материки — как раз на месте Панамы. Ведь там суша была, а стал пролив. Очень удобно, не находишь? Но я не о том. Наш мир выжил, так почему бы не выжить миру тому?

— Да, но...

— Я знаю автора. Не слишком близко, конечно.

Девушка вскинула брови.

— Да. Мистер Малкольм Винсент Хоук, инглес, пират и порядочный мерзавец. До прошлого года обретался в Пуэрто-Рокосо, да на Синко Муэрта. Потом пропал, говорят, сгинул в одной из своих экспедиций. Вот так. И человек этот утверждает, что был там, за стеной, — сначала юнгой, много после уже капитаном своего корабля. И никто не посмел его оспаривать.

— Но ты же расспросил его о плавании? Да? — братец сделался смущенным, девушка заглянула снизу вверх в глаза. — Энрике?

— Нууу... тут такое дело... я был немного пьян.

— Немного?

Глаза прищурились с подозрением.

— Или чуть больше, чем немного... — развел руками тот, улыбаясь обаятельно и невинно. — Это не важно! В общем, на утро его в том трактире не было. После мы встречались, но уже по деловым вопросам, и так душевно не разговаривали.

Лючита кивнула с видом "все с вами ясно". Под ром и вино в трактире можно такое понарассказывать — мама миа! Кортинас наклонился ближе, произнес вкрадчиво:

— Но он же написал книгу.

— Мог все придумать, — отрезала девушка.

— Ты — можешь?

— Нет.

— Вот и я — нет. И значит он либо гораздо больший выдумщик, нежели мы, либо... Старый Свет существует. И пути туда не совсем закрыты.

— И ты хочешь записаться в эти дьестрос, смельчаки, которые готовы его открыть? — спросила, усмехаясь, Чита.

Братец двинул плечами почти безразлично, однако в синих, как море, глазах запрыгали огоньки.

— Не раньше, чем поверю в это в достаточной степени, дорогая сестренка.

* * *

С возвращением на корабль возобновились занятия с братом. Тут и ей довелось показать новое. И сколько же радости было, когда Кортинас после неловкого приема ее охнул и упал на колени, растирая кисть. На лице удивление перемешалось с досадой. Не ожидал он, не ожидал.

— Все же не зря вы с этим инглесом каждый день прыгали, — признал братец. — Но не обольщайся, до мастерства тебе еще ой как далеко.

Девушка лишь вздернула голову. Да, на свете тысячи бойцов куда как лучше ее, но мало-мальски защищаться она научилась — благодаря терпению учителей и собственному упорству. И главное — отношение матросов неуловимо, но изменилось. Сухопутной крысой перестали считать уже после первого шторма, а теперь прибавилась и толика уважения — к ее умению плавать, к стараниям в постижении науки морской и воинской. Капитана она, превозмогая нелюбовь, доставала просьбами обучить искусству навигации, тот неохотно, но знаниями делился.

Йосеф задираться перестал, видимо, чувствуя общие настроения. Его Лючита однажды застала в кубрике за занятием, для него весьма увлекательным.

— А что ты там делаешь?

Тот едва не подпрыгнул — до того тихо подошла. Хлопнул, закрываясь, рундук, мальчонка взвыл, хватаясь за прижатые пальцы. Усмешка на лице девушки мелькнула тенью, но тут же сменилась чистейшим любопытством. На палубе лежали нитки, тонко оструганные палочки, куски парусины.

— Не твое дело! — грубовато ответил он.

— Покажи, а?

Чита уходить и не думала, наоборот, присела рядом. Юный олланец смотрел неприязненно, но его так и подмывало показать.

— Ты смеяться будешь.

Девушка активно замотала головой. И когда Йосеф вытащил из-за спины небольшую модель парусника, незаконченную еще, с парусами на фок-мачте и голым гротом, она изумленно ахнула.

— Бриг!

— Я не решил еще, — ворчливо отозвался мальчик, хотя реакция на его творение понравилась.

— Думаешь поставить на грот трисель с топселем, — догадалась она. — А что, так даже удобнее. Народу меньше надо, вооружение-то парусное проще. Только это не бриг уже будет, а...

— Бригантина! — закончил за нее юнга. В глазах светилось уважение.

— Да.

Лючита улыбнулась, Йосеф ответил тем же.

Следующий час прошел в возне и спорах. Со стакселями разобрались быстро, а насчет кливеров сцепились. Чита предлагала ставить три, а то и четыре, если считать "летучий", а мальчишка настаивал на двух.

За этим занятием и застал их старпом. Подкрался к двум согнутым спинам, и рявкнул так, что подпрыгнули, стукаясь головам.

— Так вот где мои юнги пропадают!

— Мистер Нэд, у нас тут спор вышел, — начала девушка. — Мы бригантину строим, и Йосеф утверждает, что двух кливеров вполне достаточно, а я думаю, что и третий не повредит, а еще на леере можно поднимать "летучку", для скорости, когда погода позволяет. А вы как... думаете? — робко закончила она, глядя на свирепеющего старпома.

Тот рыкнул коротко:

— Пошел наверх!

— Но...

— В игрушечки они играют, бездельники, о кливерах рассуждают, а там паруса не штопаные. Я вам работенку-то найду, кан-нальи!

Чита вскочила на ноги, Йосеф задержался, убирая модель и инструменты в рундук. По трапу взлетели на палубу, и началось: груды парусины, здоровенные иглы, исколотые пальцы, жаркое солнце над головой.

Так шли дни — в работе и недолгих развлечениях. А потом был первый порт, в который ее пустили, таверна, первая бутылка рома... или, если по чести сказать, то не такая уж и первая — она пробовала "адское пойло" и в Пинтореско, в один из своих побегов из дома. Первая большая драка, в ней не участвовала, только смотрела удивленно, как люди почти ни с чего начинают выяснять отношения с помощью самых весомых аргументов — кулаков. Когда залетали бутылки и кружки, пришлось пригнуться, заползти под стол, а по приходу городской стражи выпрыгнуть в высаженное Энрике окно.

Они бежали по мостовой, колотилось сердце в груди, подогретая вином кровь бурлила в жилах. Завернули за угол, еще за один, остановились, прислоняясь к стене. Сбитое дыхание, нервные смешки. Хмель, дурманящий голову.

— Знаешь, братец, а мне — нравится!

Он улыбнулся, понимая, что говорит сестра не об этом проулке, загаженном и вонючем, не о той драке в таверне, и даже не о морячке, что пытался ее задирать. Она говорит о жизни своей, обо всем, что в ней случается.

— Ненормальная, — бурчит он.

— А ты?

Темные глазищи на загорелом лице искрятся, изящно очерченные губки все гнутся и гнутся в улыбке. Сгребает ее за плечо, обнимает так, что хрустят чуть-чуть кости. Сестра пищит радостно, он выдыхает в ухо:

— Обожаю тебя.

— И я. У меня лучший на свете брат!

— Ты пьяна, — хмыкает Энрике.

— Не больше тебя, братец.

Девушка высвобождается из объятий, одергивает кожаную жилетку, надетую поверх льняной рубахи. Образ довершают широкие штаны, полусапоги, недлинная косица, перемотанная грубой лентой — за право обрезать волосы хоть до середины спины она выдержала целый бой с братом, — и шляпа с полями широкими и чуть обтрепанными. Вид для моряка ничуть не странный, если не сказать типичный.

Кортинас оценивает, прищурив глаз.

— Сеньорита, что-то давно я не видел вас в платье. Думаю, это стоит исправить.

— И что же вы предлагаете, сеньор? — осведомляется, подыгрывая.

Молодой человек предлагает руку, девушка берет под локоток. Шествуют неспешно вдоль улицы, виляя немного, чтобы обойти лужи.

— Завтра воскресенье. Местный алькальд устраивает торжества. То ли женят кого, то ли возводят в сан или в должность, но, скорее всего, свадьба. Но это не важно. Будут торжества, толпы нарядного народа, много дармовой выпивки и сластей.

— И что же из этого?

— Танцы. Они будут наверняка. Это все же хистанский порт.

* * *

Из-за ширмы доносились шуршание, вздохи и шепот. Энрике в кресле вздыхал. Так продолжалось уже часа полтора. Вот никогда бы не подумал, что одеть девушку — занятие столь хлопотное и затратное. Не считая верхнего платья, нужно еще платье нижнее, или сорочка с юбками, корсет, панталоны, чулки, туфли, перчатки, мантилья, веер, шпильки с булавками и какие-то ленты, шляпка и... когда Кортинас увидел, как полетел в угол очередной ворох ткани, терпение его не выдержало.

— Чита! Или ты оттуда выходишь или ухожу я!

Приоткрылась дверь, послышался мелодичный голосок едва не над ухом:

— Не кричи ты так, я все слышу.

Молодой человек вздрогнул, обернулся.

В проеме стоит девушка, невысокая, ладная, с тончайшей талией и небольшой округлой грудью. В темных глазах смешинки, шикарные волосы цвета шоколада рассыпаются по плечам, прикрытым шелком сорочки и кружевом мантильи. Платье широкими оборками — черными и красными — ложится на пол, едва выглядывают из-под него носки туфель.

— Мария-Лючита?

Девушка усмехается, пристукивая закрытым веером по ладони.

— Нет, бабушка старпома.

— Кхе, если б у мистера Нэда была такая бабушка, я бы с ним породнился. Но как ты...

Оглянулся неуверенно на ширму, из-за которой выглянула совершенно незнакомая служанка, потом вновь уставился на сестру.

— А! — отмахнулась та. — Странное расположение комнат. Пойдем?

Выбрались на улицу, щурясь от послеполуденного, но все же яркого, солнца. Чита надвинула шляпку пониже, тень от полей легла до подбородка, сетчатая вуаль прикрыла лицо.

— Я думал, что будет дороже, — заметил юноша, пересчитывая монеты в кошеле, — когда ты представила список.

— Решила тебя не разорять. К тому же нам не на прием, а ты обещал мне танцы.

— И обещание сдержу, — ответил с легким поклоном.

Лючита вздохнула. Давно не ходила так — чтобы юбка колыхалась в такт шагам, каблучки постукивали по мостовой, а кавалер придерживал ручку в перчатке на сгибе локтя. Чуть-чуть духов и восхищения, и чувствуешь себя вновь девушкой, а не юнгой.

Город кипел. Где-то играли и пели, где-то танцевали, вовлекая в свой круг все новых участников. Они позволили толпе увлечь себя и выплюнуть ниже по улице, ближе к порту. Встречались пару раз матросы с Блистательного, приветствовали Энрике, заинтересованно посматривали на Лючиту, и только.

— Меня наши не признают, — шепнула на ухо.

— А ты хотела бы, чтоб признали?

Засмеялась и махнула ладонью — нет.

В тавернах пили, но пока не дрались, только разговаривать пришлось громко, перекрикивая шум, а потом и стрелявшие пушки форта — алькальд устроил салют в честь своей свадьбы. Девушка потягивала розовое игристое и пьянела медленно, но неуклонно.

— А помнишь, как танцевала тогда, в порту Пинтореско, а люди вокруг отбивали ритм — ладонями и каблуками. Сколько мне было? Тринадцать? Или все же двенадцать?

— Двенадцать. Даже больше немного. Едва-едва научилась танцевать сегидилью.

— Не едва-едва! Я умела!

— Конечно, сестренка.

Усмешка скривила губы.

— Ты смеешься. Да, тогда я была маленькой и смешной, но сейчас все иначе.

— Хм...

— Ты сомневаешься?

— Нет, что ты. Сомневаться в тебе опасно — опять выкинешь какую-нибудь глупость.

— Ах так, значит!

Лючита отодвинула кружку и зашуршала платьем, подбирая юбки. Братец глянул с тревогой.

— Ты не сделаешь этого.

Откинулась назад, глядя в глаза. Душу захлестнула шальная радость.

— Поздно, братец. Я уже это делаю. — Поднялась, едва лишь качнувшись, направилась к морякам, что появились в дверях. — Ола, сеньоры...

Энрике схватился за голову.

И к вечеру, когда катилось к морю солнце и полыхал багряным закат, в порту на деревянный настил пирса поставили бочку, а на бочку — с большими предосторожностями — девушку в красном платье. Она выбила каблучками дробь, скинула синеглазому брюнету шляпку с вуалью, мантилья полетела следом, обнажая руки почти до плеч. Потянулись матросы — с Блистательного, с Марии-Антуанетты, двухмачтовой шхуны, что стояла на якоре уже неделю, мастеровые и грузчики, портовые приказчики и праздношатающийся люд — смотреть представление.

Ударил по струнам гитары музыкант, заныла-запричитала женщина, что-то о любящих и любимых, о судьбе-разлучнице, о дальних морях и соленом ветре, вплелся в ее песню мужской голос, что вторил, а порой возражал. Лючита, подарив улыбку — всем сразу и каждому в отдельности — начала танец.

Рвущее душу повествование, перестук каблучков, гордый разворот плеч, вздернутый подбородок, пламенные взгляды из-под ресниц, руки, что будто крылья диковинной птицы — ломаются и застывают. Махи юбкой и прыжки, и все на маленьком пятачке, отпущенном на танец. Хлопки в ладоши отбивают ритм. Голос ноет и дергает сердце. Движение. Страсть. Восхищенные взгляды. Море у ног. Ритм ломается, становясь все быстрей. Стук каблуков. Выкрики и свистки. Ола, сеньора, ола! Бочка скрипит и шатается, взлетают, опускаются руки, дыханье быстрей, колотится сердце. Голос дрожит, взбираясь все выше. Четче и звонче. Дробь не смолкает. Сейчас... удар, поворот. Все!

Замерли люди на миг, танцовщица застыла, смолкла гитара и голос... и взорвалась толпа криками и хлопками, и взглядами, и протянутыми руками. Спустилась, едва ль не опала на руки брату, тот подхватил и понес, раздвигая толпу.

— Вот видишь, — улыбнулась она победно и чуть-чуть устало.

— Безумная нинья, — прошипел сквозь зубы Кортинас. — Правильно капитан делал, что в порт не пускал. Тебе же бунт тут устроить — плевое дело. Дорвалась. Женщина!

Девушка подняла голову с его груди, широкой и такой уютной.

— Вы, мужчины, пьете и драки устраиваете, я танцую. Хочешь сказать, это хуже?

* * *

Утром недосчитались троих. Дон Сьетекабельо орал, что если "через час этих ублюдков не будет на борту, то уйдут в море без них". Небольшой отряд во главе с Энрике отправился в город. Двоих нашли на задворках таверны мертвецки пьяными, одного в местном борделе: проигрался в кости, и жрицы любви вознамерились не отпускать его, пока не расплатится. Пришлось платить и тащить любвеобильного беднягу на борт. Капитан, злой как сто чертей, выкинул всю троицу за борт, а когда наплавались вдоволь и начали хлебать воду, пошли выхаживать якорь.

Блистательный снялся на Пуэрто-Перлу.

Кортинас ухмылялся, глядя на притихшую сестру. Она вяло огрызалась на придирки и замечания, голова после выпитого вечером болела, что явно не добавляло хорошего настроения. Хотелось сесть, а лучше лечь, но старпом отправил драить и скатывать палубу.

— Это он у инглесов научился, — пробурчала она недовольно. — Они ненормальные в этом деле.

Йосеф возился рядом. Повел носом, сморщился презрительно.

— Чито, от тебя духами пахнет. Женскими.

Девушка дернула плечом.

— Не...

— Говорю тебе, пахнет!

Наклонилась ближе, в душе поражаясь собственной наглости и стараясь басить посолиднее:

— Ну так! Вчера гуляли, в городе столько девиц всяких было, м-ммм! Особенно одна.

И подмигнула, как сообщнику. Мальчишка похлопал непонимающе белесыми ресницами, потом мучительная краска залила лицо. Он уставился в палубу, не заметив, как краснеет от собственного вранья и Лючита.

— И как?

— А ты что, не знаешь? — нашлась девушка.

— Знаю! — вскинулся олланец.

— Так чего дурацкие вопросы задаешь?

Мальчишка обиделся и ушел к другому борту. Чита вздохнула свободнее.

Во второй половине дня сменили галс, пошли в виду берега огибать остров. А к вечеру разразилась буря на корабле.

Юная сеньорита, забыв на время о своей женской сущности, играла с матросами в кости. Трясла стакан, ползала, приглядывая, чтобы никто не перевернул кубик, ругалась. Мужчины горячились, выкрикивая, будто она жульничает, играя с судьбой, Лючита отвечала, что ничего подобного. Все увлеклись, и приход капитана остался незамеченным.

— Чито! — выкрикнул он. Девушка подскочила от неожиданности, рука дрогнула, кубики покатились по палубе. — Или лучше сказать: Чита?

Вскинула удивленно брови, а дон бросил едва не в лицо нечто красное. Она побледнела, узнавая.

— Что случилось?

А случилось вот что. Сеньору Сьетекабельо понадобились карты, которые днем ранее забрал Кортинас, того в каюте не оказалось, и капитан, пользуясь правом первого лица на корабле, зашел. Порылся в рундуке и нашел, только не карты, а платье. То самое — красное с черными оборками и белым кружевом по вырезу и плечам — в котором выплясывала прошлым вечером некая сеньорита. Дону захотелось объяснений, но вспомнил про Чито, юнгу, который появился на борту несколько месяцев назад, его красивое личико, изящные пальцы, худенькую фигуру, звонкий голос, и мелькнуло в голове понимание.

— Сдается мне, ты девица!

Десяток мыслей промелькнуло в голове, предлагая выходы: как объяснить происхождение платья, и что говорить дальше, и почему она так похожа на девушку. Но встретилась взглядом с сеньором и поняла: не отвертишься. И ответила просто, поднимаясь на ноги:

— Да.

Тот подавился словами, потому что ждал, надеялся в глубине души, что все не так и ему лишь привиделось. Шея начала наливаться кровью, воротник стал тесен. Он был зол и имел на это полное право. На корабле — его корабле — творится черт те что, ему дурят голову, и это стоит называть нормальным?

— Значит, Кортинас шлюшку свою притащил... — проскрежетал зубами капитан.

Ярость захлестнула так, что стало трудно дышать. Ответила резко, но, по возможности, спокойно:

— Если вы в каждой женщине видите шлюху, весьма вам сочувствую, капитан. Вы многого не понимаете в жизни.

— Да что тут понимать? — с издевкой спросил тот, — мой любезнейший второй помощник приволок некую сеньориту на борт, занял с ней одну каюту... что тут понимать? Будто бы на берегу девок мало.

— Моя сестра не девка! — зарычал Энрике, наступая на дона. Как он появился на палубе, не заметил никто.

Тот бросил презрительно:

— Сестра? Теперь это так называется?

Кортинас стал вдруг совершенно спокоен, ладонь легла на пояс, поближе к пистолету.

— Каэтано Сьетекабельо, я вызываю вас на дуэль. Выбор оружия за вами.

— Молчать! — рявкнул мужчина. — Ты, щенок, кого вызываешь? Или не знаешь, что дуэли на борту запрещены?

— Значит, смелость и доблесть уже не в чести в этом мире? Как и способность отвечать за свои слова.

Девушка перевела испуганный взгляд с одного на другого. Капитан, больше широкий, чем высокий, с намечающимся брюшком и лысиной, гордый, спесивый, но фехтовальщик отменный, да и опыт, опыт какой. И братец, статный, подтянутый. Только двадцать исполнилось, но бретер и задира, и шпагу взял, едва научился ходить.

Матросы кругом притихли, вышли на палубу все, даже рулевой вытянулся в струнку, пытаясь смотреть и слушать.

— Я принимаю вызов, — мужчина выпрямился, даже на вид стал выше. — В первом же порту, шпаги.

Юноша коротко кивнул.

— А вы чего стоите, бездельники? — злость капитана никуда не делась, лишь поугасла малость. — По местам, ихо де перра! Кортинас, две вахты вне очереди. Чито, ты все еще юнга. На марс! И не спускаться, пока команды не дам.

Палуба опустела, не считая матросов, занятых вахтой. Лючита взлетела по вантам на фок, устроилась, скрестив ноги и поглядывая искоса вниз. Капитан встал к штурвалу, команда притихла. Горизонт впереди девственно чист, по правому борту тянется берег. Солнце клонится к западу.

Снизу послышались голоса.

— Ну никогда бы не подумал, что Чито — это и не Чито вовсе, а Чита, — рассуждал великан Бартемо, иртанец Беккер кивал. — Кончита какая-нибудь...

— Лючита! — донеслось с марса.

Олланец только крякнул, задирая голову. Девушка глянула сердито и привалилась к стеньге.

"Если братец скажет, что выходка моя была безумной, — подумала она, — я с ним полностью соглашусь".

Ночевать на марсе оказалось делом не самым приятным. Ощутимо похолодало, на борту погасили огни, команда улеглась спать. Луна спряталась за облаками, море неспокойно, ветер дует порывами. Мир из огромного — столько миль до горизонта — стал маленьким, темным, сузился до размеров брига, едва обозначенного. Стонет рангоут, едва не звенит такелаж, хлопают паруса над головой, поскрипывает корпус где-то там, внизу. Полнится ночь шорохами.

Чита никогда не боялась этого — ни ночи на корабле, ни ветра любого, пусть даже штормового. Но тут стало одиноко. Маленькая деревянная площадка, темнота, ветер. И ничего больше. Обернувшись вокруг стеньги, девушка заснула.

* * *

К рассвету ветер стих едва не до штиля, затем вновь подул не сильно, но ровно, отгоняя наползший невесть откуда туман. Берег вроде бы даже приблизился.

Девушка потянулась, выпадая из сна. Курс не меняли, она бы почувствовала, потому как не тихое это дело — брасопить реи. Глянула вниз, нет ли капитана, и полезла по стень-вантам на салинг. Сказано было не спускаться с марса, но о том, чтобы подняться, речь ведь не шла.

Сначала показалось, что играет дурную шутку воображение и скука ее однообразного занятия. С наветра под полными парусами идет бригантина, курсом, пересекающим курс Блистательного как раз на оконечности мыса. Девушка потерла глаза для верности, но судно никуда не исчезло. На палубе по-прежнему тишина, еще не сменились вахты и все, кто может спать, спят.

— Судно по левому борту! — закричала Лючита. — На ветре!

Почти сразу из люка высунулась бородатая физиономия старпома. Оглядел мрачно горизонт, совсем уже не пустой, спросил:

— Флаг?

— Нет флага.

Велел матросу:

— Поднимай ребят.

И завертелось. Зазвонил тревожно колокол, начали строиться на палубе матросы, помятые, но одетые все, как и спали. Явился капитан, оценил обстановку, задал все те же вопросы: когда заметили, что за флаг. Принесли подзорную трубу, посмотрел сам. Качнул головой, отметая чье-то робкое "может, разойдемся?".

— Не разойдемся. Пираты. Поворачивать времени нет, да и бортом подставляться не хочется. А увалиться под ветер всегда успеем, если проскочим этот чертов мыс. Если нам дадут это сделать. — И добавил совсем другим голосом, перекрикивая шум ветра и скрип рангоута, — отдать рифы на бом-брамселях, ставь трюмсели и кливера! Мистер Нэд, распорядитесь поставить стаксели.

Старпом заорал, матросы кинулись кто на мачты, кто на бушприт, кто в трюм за дополнительными парусами.

— А, ты что ли, — проворчал дон, заметив Лючиту, что скатилась на палубу. — Пшла в каюту.

— Капитан, я работу знаю. Вам пара рук лишняя?

В голосе едва слышно зазвенела обида. Мужчина усмехнулся.

— Тогда за дело.

На бригантине тоже начали суетиться, когда поняли, что их заметили. На фоке в продолжение реев выдвинули лисель-спирты. Капитан выругался.

— Ходко идут, — заметил Энрике.

Переглянулся с Лючитой, в голове стукнула одна мысль: успеем ли? И почти сразу последовала команда:

— Зарядить мушкеты, к бою готовсь!

Из трюма принесли длинные ящики, сбили замки, начали заряжать оружие — сноровисто, деловито. Девушка нервно поглаживала рукоять навахи. К бою, значит, готовиться? Значит, не проскочим? И будет обстрел из пушек, а потом и абордаж? Мама миа!

— Лючита, будь добра, скройся с глаз моих. Иди в каюту.

— Н-нет, я там с ума сойду, как ты не понимаешь...

— Пшла в трюм и не высовывайся! — рявкнул братец так, что пропало всякое желание возражать.

Скрылась в кубрике, устроившись под трапом. Наверху раздавались короткие и четкие команды, топали матросы. Девушка, не занятая делом, думала всякое. И о жизни своей, и о брате, и о том, что мало пушек на бриге, а так жаль, и что хотела бы взять в руки мушкет, как Беатриса Дуарте, и что совсем-совсем не хотела бы ее участи.

"Если что, покончу с собой, — решила она. — Нет, сначала буду драться, как дикая кошка, а потом покончу. Прихватив кого-нибудь на тот свет".

Решила и успокоилась, положившись на судьбу.

В люк сунулся Энрике, серьезный, как никогда.

— Мы не успеваем. Почти вылезли на мель, но... будет продольный залп, готовься.

— Как?

— Не высовывайся. А потом... с мушкета ты, конечно, стрелять не умеешь, — усмехнулся в ответ на молчание, протянул пистолет. — С ним, надеюсь, справишься.

Девушка кивнула.

Матросы попрыгали в люк, все при оружии, глаза горят мрачно. Висенте тронул за руку, хотел что-то сказать, но рявкнула одиноко пушечка на баке, а с бригантины донеслось почти слитное рррбум! И... грохот, треск, корабль вздрогнул, команда с криками посыпалась на палубу, и Лючита вместе со всеми. Кто-то сунул в руки мушкет, и что с ним делать? Поставила на планширь, как на подпорку, пиратское судно совсем близко, там тоже орут и целятся, и брасопят реи, делая поворот, чтобы не вылететь на мель. Выстрелила наугад, в галдящую массу, в лицо ударил дым и гарь. Отбросила бесполезное оружие, хватаясь за саблю.

— Брасопь реи, готовьсь к повороту, меняем галс! — орет капитан, но поворачивать не успевают.

Рывок за плечо — это старпом оттаскивает от борта, куда летят уже абордажные крючья. Команды и крики, и рев, хлопки выстрелов и стук борта о борт, и стон кораблей, и треск дерева и парусов — реи сталкиваются, путая снасти. Снова рявкает пушка, уже на корме, на палубу вспрыгивают пираты, в диком порыве желая смять, растереть, но откатываются, пораженные злостью обороняющихся.

"Безнадежный бой" — сказал бы любой матрос Блистательного, будь у него время это сказать. Но времени нет, и потому рычат и скалят зубы, уже не стреляют, но рубят и колют, принимая этот самый безнадежный бой.

Она и сама кричит и рвется в вперед, но там лишь спины своей команды. Не сразу, но их теснят, разделяя. Понимает это, чувствуя спиной грот, отступая все дальше. Падает, сраженный чьей-то рукой, Марк, молчаливый и хмурый олланец, перепрыгивает через него пират, готовый ударить Бартемо в бок, а то и в спину. Рука сама собой тянется за пистолетом, почти не дрожит, — хотя мальчишка, какой он еще мальчишка, этот противник, немногим старше ее самой, — стреляет почти в упор. Тот оседает, на рубахе расплывается красное. Чтобы закрыть брешь, прыгает вперед сама, ладонь сжимает рукоять, сабля чуть на отлете, и вот он — враг — лицом к лицу. Весь в копоти, лохматый, скалит зубы, ведь перед ним малолетка, юнга, легкая мишень. Делает выпад, она парирует, отвечает, впрочем, безуспешно, но и сама цела, пока цела. Серия ударов, отвод, парирование, укол — как на тренировке, только не тренировка это вовсе, а бой, настоящий. Охает, хватаясь за предплечье, Бартемо, отступает. Делает шаг назад и она, спотыкается, падает, а противник нависает — и насаживается животом на саблю, будто бы даже сам.

Лючита спешит встать, вытащить оружие из-под тела не удается, хватает чужое, готовая вновь колоть и рубить, и кусать даже, если придется. Разум захлестывает шальная злость, кровь кипит. Прыжком одолевает расстояние, заходя сбоку, притираясь к самому фальшборту, ловит удар на клинок, сталь гудит и вибрирует, болью отзываясь в руке. Бьет ногой под колено — спасибо тебе за науку, Питер! — противник теряет равновесие, становится так удобно рубануть его наискось, от плеча до бедра, разрезая рубаху и обильно орошая ее кровью.

Оглядывается в поисках новых врагов, ноздри раздуваются хищно, ладонь тискает рукоять. Слышен крик и рев, и команда:

— Всем бросить оружие!

Не верит своим ушам, никогда ранее не подводившим, но на плечо ложится чья-то рука, ах, это Бартемо, выразительно смотрит, и скрепя сердце, она бросает саблю на палубу. Снова рев: "р-рр-ра-а-а-а!", гремит, перетекает, заполняя оба корабля.

Девушка оглядывает, насколько возможно, команду, тех, кто на ногах. Рядом олланец, позади привалился к грот-мачте Беккер, вроде живой. Йосеф, белый, как стены монастыря, капитан — вот уж кого не хотела бы видеть, а на нем ни царапинки, только пот отирает со лба. Энрике... не видно. Дергает сердце тревога, но тут же отпускает, потому что вот он, живехонький, хоть и держится за плечо.

А остальные? Должен на баке быть кто-то, не могли ведь... всех...

— Мертвых за борт, этих в кандалы и в клетку.

Команды сыплются одна за одной, пираты сноровисто рубят переломанные реи, распутывают такелаж, расцепляют корабли. Отводят Блистательный, верпами стаскивают бригантину с мели. Собираются на шкафуте и держат совет.

Но этого пленники уже не увидели, их сковали вместе и согнали в трюм пиратской Кентаврии. Наверху праздновали победу, внизу считали потери.

— Кортинас, Беккер, Бартемо ранены, но легко, Йосеф, Лючита целехоньки, вы что, в каюте прятались? Ладно, шучу, шучу. Так, Васко и Раф вроде в порядке, Нэд плох, Висенте очень плох, Тито... Тито! Прими Господь душу раба твоего, Тито Брамса.

Шуршание одежды, пока осеняли себя крестом, недолгое молчание. О мертвых вспоминать — лишь хорошо.

— Смею поздравить вас, сеньоры... кхе... и сеньориты. Мы легко отделались.

Капитан показался даже приободренным. Энрике возмутился.

— Это называется "легко"?! четырнадцать убитых, один при смерти, и корабль, корабль! Потерян.

— Но вы-то живы! Могло быть и хуже.

— Скажи это тем, что за бортом.

Подавленно замолчали, и в тишине, нарушаемой скрипами и плеском воды, послышалось бренчание цепей.

— Кто здесь?

Из дальнего угла трюма, где тоже клетки, отозвались, сильно коверкая хистанский:

— Это мы, маста.

— Рабы, похоже, и скорее всего негры, — шепнул Энрике на ухо сестре, — слышишь это их "маста"?

— И сколько вас? — спросил капитан.

Ответ показался невразумительным, создалось впечатление, что они и посчитаться нормально не могут. Девушка прижалась носом к решетке, пытаясь вглядеться, но темнота была плотная, осязаемая — люк хорошо подогнан, а свет пленникам ни к чему. Поморщилась, заставляя себя не орать, когда прошуршало что-то цепкими коготками по полу, почти под ногами.

С каким удовольствием взлетела бы сейчас на марс, подставила лицо соленому ветру, солнцу... Лючита вздохнула, по-новому понимая фразу "все познается в сравнении".

* * *

Вспомнили про них за день всего раз — когда принесли непонятной каши в одной здоровой миске, не предложив ни тарелок, ни должное количество ложек. Лючита понюхала и скривилась, но братец посоветовал:

— Ты не морщись, а ешь, пока дают. Неизвестно когда еще кормить будут.

Тогда же забрали и капитана. Простучали по трапу шаги, хлопнул, закрываясь, люк, — и больше они сеньора Сьетекабельо не видели.

— Куда это его? — тихо спросила девушка.

— На Блистательном в каюте есть несгораемый шкаф, ключ у одного капитана, и замок хитрый. Видно, открыть хотят. Или, может, еще чего...

Потянулось ожидание, тягостное в своей неопределенности. Началась болтанка, кто-то заметил веско, что быть шторму. Застонали шпангоуты, волны ударили с силой в борт раз, другой, мир задергался, наполняясь скрипами и плеском, и стонами людей, тех, в дальнем углу, к морю и качке непривычных.

Сколько длилось это: попытки вздремнуть и пробуждения, и тревожный полусон-полубред, тряска и скрип, девушка не знала. Время потеряло счет, день смешался с ночью.

Очнулась она от голосов. Корабль качать перестало, над головой слышались полупьяные выкрики, а моряки в трюме беседовали. Развлекались в темноте разговорами и мрачными предсказаниями. Один уверял, будто продадут на плантации, другой, что передохнут все в трюме, будто крысы, третий предположил, что предложат податься в пираты.

— А если нас выкупят? — поинтересовалась Чита.

На мгновение воцарилась тишина, но тут же разразилась дружным хохотом.

— Юная сеньорита, хе-хе, полагает, будто мы кому-то нужны? — ильетец Васко веселился вовсю. — А может, ваш папенька, знатный кабальеро, готов разориться?

— А если и так?!

— Молчи лучше, если жить хочешь, — посоветовал краснолицый Беккер, — и о сущности своей женской, и об отце богатом. Да.

Помолчал немного и добавил:

— Рому бы.

— Да... — согласились присутствующие.

В углу застонал, приходя в себя, старпом Нэд, или Эдвард Голд, как его знали когда-то на берегу. Капитан назвал имя незадолго перед уходом, словно побаиваясь, что старший помощник может и не очнуться, и имя его говорить придется перед Богом.

— Ему врач нужен, — выразила общую мысль Лючита. — Ему и Висенте. Да и остальным не помешает.

— Так позови лекаря, раз такая разумная, — огрызнулся Васко. Этот молодой ильетец, чуть старше Кортинаса, после ранения мистера Нэда и ухода капитана стал очень уж разговорчивым.

Девушка набрала в грудь побольше воздуха и заорала:

— Эй, там, наверху! Вы! Лекаря нам! Эээй! Эээээй!!!

Мужчины вздрогнули — до того громким оказался крик в темноте и относительной тишине трюма.

— Что ж ты так орешь? — поморщился братец. — Все равно никто...

Хлопнул люк, протянулась до палубы полоса света. В открывшийся проем заглянула лохматая голова, икнула и наказала строго:

— Не орать. Иначе кэп за борт выкинет... особо крикливых.

— Нам врач нужен... — начала было Лючита, но матрос перебил.

— Больных туда же. Чтоб не разносили заразу.

— Они не больны, они ранены! Вами же.

— И что?

— А то, что если умрут, вы не получите выкупа!

Пират хмыкнул и исчез.

— Какого выкупа? — спросил тихо братец.

Девушка пожала плечами.

— Какого-нибудь.

В темноте трюма она не увидела ни выразительного взгляда Энрике, ни плотно сжатых губ.

Вскоре вновь хлопнул люк, застучали шаги по трапу, втек свет от двух масляных ламп. Пришедших оказалось четверо. Один из них уже знакомый вертлявый матрос, что был приставлен к пленникам и приносил им кашу, второй невысокий и будто бы незаметный, но с хитрым прищуром и лицом бандита. Крепкий, с мозолистыми руками третий, широкий в кости и мощный на вид. И четвертый, что стоял позади всех, полулысый, но заросший бородой от уха до уха, с хищной улыбкой и цепким взглядом. На вопрос, с кем стоит говорить, он представился помощником капитана, Пабло, и сказал, что говорить следует с ним.

— Мы просим лекаря прислать... — начала Лючита, но была задвинута за спину братцем и Беккером.

— У нас двое тяжело раненых. Нужен врач и нормальное содержание.

— На корм рыбам, — прогудел тот пират, что выглядел самым крепким.

Пабло глянул недобро, тот замолчал.

— Кто таков?

— Энрике Кортинас, второй помощник.

— Бывший второй помощник, — ехидно заметил один из пиратов.

Молодой человек дернул плечом.

— Я отвечаю за этих людей.

Пабло придвинулся ближе, почти к самой решетке, уставился в глаза Кортинасу. В густой бороде блеснула ухмылка.

— Ну отвечаешь. И что дальше? Зачем оно мне — эта забота о твоих людях? Что ты еще можешь предложить такого, чего я не могу взять?

— Мой дядя достаточно состоятелен и щедр для того, чтобы оплатить ваши затраты. Как и наше освобождение.

Мужчина прищурил один глаз.

— Насколько щедр и состоятелен?

— Достаточно.

— Я тебе должен верить?

Энрике широко улыбнулся.

Лючита выглянула из-за спины брата, в голове пронеслась мысль о том, что не должен так выражаться помощник: "я", "мне". А если и выражается, то метит он на место капитана, и мало того, что метит, но и имеет на то основания. Неожиданно для себя спросила:

— А куда делся сеньор Сьетекабельо?

— А тебя это так интересует?

Мужчина вгляделся цепко уже в ее лицо. Девушка поежилась.

— Не то, чтобы очень, но все же.

— Да кто ж его знает! — отмахнулся будто бы небрежно пират, с холодностью наблюдая за реакцией. — Может, с капитаном пьет, а возможно, на дно пошел. Судьба, она такая — как повернет. А ты, я чую, даже рад этому.

Он усмехнулся собственной догадке. Перехватил из рук матроса фонарь, поднес ближе, хриплый голос прозвучал строго:

— На месте стой.

Лючита невольно попятилась, не сводя взгляда с темных, как омут, глаз. Пират осклабился, склоняя голову, как для атаки.

— Этого, который Кортинас, наверх, — бросил он подручным, отступая к трапу. Заскрипел, открываясь, замок клетки. — И мальчонку тоже.

Энрике дернулся, но получил чувствительный тычок под ребра. Взведенные курки и суровые лица убедили Бартемо и Беккера, что лучше не соваться. Чита скривилась, когда схватили за плечо и грубовато потащили наружу.

— Зачем? — пискнул Йосеф, наливаясь гневной краской. Иртанец поймал его за локоть и оттеснил широкой фигурой.

— Потом вернем, — ухмыльнулся пират еще шире.

Девушка увернулась от руки, протянутой лапнуть пониже спины, глянула с вызовом. У него — интерес и предвкушение в глазах, в черной бороде запуталась усмешка. Дрогнув, ресницы опустились, пряча страх.

"Он понял!" — пронеслось в голове.

По трапу поднялась, щурясь от солнца, закатного, но после трюма слишком яркого. За спиной охнул, задев за приступок, Энрике, проскрипел, закрываясь, замок. Команда Блистательного загудела, обсуждая новые обстоятельства.

Когда глаза привыкли к свету, смогла оглядеться. Корпус немного уже, чем у брига, что не может не сказываться на быстроходности, на гроте трисель со взятыми рифами — ветер еще достаточно крепок. Горизонт во все стороны чист — ни суши, ни паруса. Матросы слоняются вроде как без дела, на палубе кавардак — последствия шторма, но никто не спешит убирать.

— Сюда бы мистера Нэда, — с легким презрением пробормотала она под нос. Развернулась резко к своему конвоиру. — Эээ... Пабло, а как же обещанный лекарь?

— Обещанный? — губы вновь искривились, видно было, что его разбирает смех.

— Я же сказал, вам заплатят, — жестко ответил Энрике, выдвигаясь вперед. Перетягивая на себя внимание, закрывая сестру, как истинный брат.

— Кэп, и ты поверишь этому... — прогудел матрос.

Пират задумчиво почесал в бороде.

— А почему бы и нет? Сеньора Мартинеса отправь к пленным, пусть посмотрит. Мы ничего не теряем. Сеньор Кортинас, — насмешливый полупоклон, — рискну предложить вам одну из наших кают, вы все же мой гость.

Кивнул подручным, двое встали по бокам от бывшего второго помощника — сопроводить. Развернулся к Лючите.

— А тебя как звать? Чито? Так вот, Чи-то, пойдем прогуляемся, поговорим.

— О чем? — поморщилась девушка, чувствуя крепкий захват на локте.

Дернула рукой, но не отпустил, лишь притянул ближе, утаскивая на ют. Оглянулась с тревогой на брата, тот стиснул кулаки, но остался стоять. В глазах матросов отразилось удивление, но тут же один хохотнул:

— Пабло, старый развратник, уж не девка ли это?

— Какая, к чертям морским, девка?

Тот заржал уже в голос:

— Ты потом поделись!

— Если останется, — отмахнулся бородатый пират, впихивая Читу в каюту.

Донесся вскрик Кортинаса, звук удара. Оглянуться не удалось, за спиной хлопнула дверь.

* * *

Руки дрожали, тряслись так, что не могла застегнуть ворот. Кое-как свела на груди рубаху, пальцы вцепились в волосы, пытаясь заплести косу. Поймала отражение в зеркале: лохматая, лицо бледнеет в полутьме. Губы скривила сумасшедшая полуулыбка. Оглянулась на тело, от которого старалась держаться подальше, от воспоминаний нервно дернулось плечо.

...он что-то говорил, но когда полез целоваться, выдыхая в лицо запах лука и специй и щекоча бородой подбородок, Лючита подумала, что все это никак не приятно. Даже совсем наоборот. Пятилась, пока не притиснули к столу. Сильные руки сжимали тело: одна держала за шею, чуть удушая, другая сдирала рубаху. К бедру прижалось нечто твердое, всю ее затрясло от понимания того, что сейчас предстоит. Кричать смысла не было, бороться не хватало сил. На попытку укусить получила такую затрещину, что на секунду потеряла сознание.

На мгновение захлестнуло отчаяние. Неужели все так и будет, и нет возможности спастись? Но сработало то, что спасло днем ранее, — инстинкт, что древнее разума. Выползла шальная злость, заворчала, зашевелилась в груди. Рука нащупала на столе нечто тяжелое, схватила... удар пришелся вскользь по голове, противник отшатнулся и ослабил хватку. Новый замах пропал зря, пират отвел ее руку. Брызнули слезы из глаз, когда схватил, наматывая волосы на кулак. Ударила наугад пяткой, попала в колено, дальше била ногой, и тем тяжелым подсвечником по голове. Еще и еще, пока не упал...

Опомнилась, когда мужчина хрипеть перестал. Кровь темнела на полу, на руках и рубашке. Чита встала, шатаясь, плеснула на ладони из кувшина. Думала, что вода, но там оказалось вино, тоже красное. Подступило к горлу удушье, задышала часто и глубоко, уставившись в потолок.

Руки дрожат, пальцы не слушаются, удалось лишь перехватить волосы у затылка обрывком веревки. Пересилила себя, подошла к распростертому телу, вооружилась. Пистолет и наваху за пояс, саблю на перевязь, мушкет заряженный в руки. Отражение в зеркале уже не столь бледно и потерянно, напротив, брови сведены, губы упрямо сжаты, в отцовских глазах решимость. Улыбнулась ободряюще сама себе и приоткрыла дверь. Тут же возникло желание отпрянуть — почти у самого порога сидит, посапывая, матрос. На животе зажатая в руках кружка, на дне плещется нечто темное.

Тихонечко, чтобы не проснулся, занесла мушкет, метя прикладом в голову...

* * *

От бессилия ему хотелось зарычать.

— Что толку обсуждать, что мы могли бы сделать, если мы этого сделать уже не можем?! — зло спросил Йосеф в ответ на размышления матросов о Лючите и ее судьбе.

Те замолкли и оглянулись на мальчишку.

— А ты что предлагаешь? — язвительно спросил Васко.

Юнга пробурчал:

— Они людей забирают. Капитан, Кортинас, Чита вот теперь...

— Похоже, распознали нашу девочку-то, — покачал головой Беккер.

— Если они... ее... — гневно начал долговязый мальчишка, веснушки на лице стали ярче, — то я их...

— Что ты — их? — с интересом спросил Васко.

Тот стиснул кулаки, подбирая в уме методы казни. Хлопнул люк, простучали по трапу шаги, матросы сощурились против света на вошедшего.

— Тсссс! — прошипела фигура знакомым голосом.

— Лючита? Ты ли?

В голосе слышалось неподдельное удивление.

— Я, а кто же еще, — проворчала девушка, ковыряясь в замке. — Мадре де дьос, эти ключи!

Открыла дверь, кривясь от скрипа, режущего слух. Жестом указала на сваленное в кучку оружие. Пара пистолетов, навахи, сабля. Васко улыбнулся столь хищно, что девушка даже поежилась. Этот бывший буканьер, а ныне "честный контрабандист", орудовал ножом виртуозно. Мушкет вручила Беккеру, как самому опытному, спросила быстро:

— Что с Висенте и мистером Нэдом?

— Живы пока.

— А лекарь?

— Ничего не сказал. Лишь — да поможет им бог.

Мотнула головой, отметая лишние сейчас терзания. Она сделает все, чтобы выкарабкались, но... после, все после.

— Матросы пьяны по большей части, — разъяснила она обстановку. — Блистательный исчез, как и капитан Кентаврии и сеньор Сьетекабельо. Это все шторм, наверное. На палубе почти никого, меня вряд ли заметили, но...

"Нас слишком мало!", — простучала мысль в голове. Братец неизвестно где заперт, а внизу лишь она, юнга Йосеф, Беккер с Бартемо, эти двое здоровяков, неразговорчивый Раф и Васко, к которому спиной поворачиваться ой как не хочется.

— Да поможет нам бог, — невольно повторила она слова врача, первой поднимаясь по трапу.

Переступила через матроса с размозженным виском, пробежала к каютам, махнула рукой. Из люка выскочили люди, быстрые, как тени, привычные к качке и вражеской крови на саблях. Ухмыльнулась зло, зная, что люди эти сражаться будут до последнего. И она вместе с ними.

Хлопнула, распахиваясь, дверь, Чита ринулась внутрь, опережая даже Беккера, что негласно ее опекал, и Васко, который захотел вдруг стать первым. Выстрелила почти в упор, прыгнула, сокращая расстояние и занося саблю. Лязгнула сталь, грянул за спиной выстрел, еще один...

Завертелось.

* * *

Энрике застонал, приходя в себя. Голова болела нещадно. Первыми в поле зрения возникли деревянные перекрытия, и лишь после — странно знакомый силуэт.

— Чита, ты ли это?

Девушка улыбнулась, меняя на лбу повязку.

— И что вы все так удивляетесь, завидев меня? — полушутливо спросила она.

— Черт, да я больше жизни рад тебя видеть!

— Не ругайся, — мягко укорила сестра.

Он лишь хмыкнул.

— Судя по тому, что ты здесь и никто не стонет и не орет над ухом, мы победили, — получив кивок, уточнил, — и... как? И почему я ничего не помню?!

Она двинула плечом.

— Потерь нет, если тебя это интересует. А ты, ты получил хорошенько по голове от кока...

— От кока?!

— Да, сковородой. Он славно сражался.

Энрике вновь застонал.

— Бартемо и Беккер ранены, но вроде не серьезно. Раф тоже. А так из вполне живых лишь я, Йосеф и Васко. Не нравится он мне.

— Этот ильетец еще не прибил тебя?

— Нет еще. Он пытался отослать меня ухаживать за больными, а сам взяться командовать, но я пообещала отправить его на корм рыбам, если будет возражать.

— И он внял?

— Пришлось. Мне помог пистолет.

Кортинас ухмыльнулся.

— Да ты завоевываешь авторитет, сестренка.

Девушка слабо улыбнулась и сползла с кровати, утыкаясь носом в бок Энрике.

— Как же я устала, братец.

Рука его дрогнула, поглаживая длинные волосы. Тут же стряхнула ее, сердито смаргивая непрошеные слезы.

— Отдыхай лучше, еще раннее утро, — проворчала она. — У меня много дел. Надо корабль в порт отвести.

— Да, хороша задачка, — через силу ухмыльнулся Энрике. — Выберешься — будешь капитаном.

Произнес и отключился. Девушка только вздохнула.

Дел и вправду было много. Для начала потребовалось определить, где они находятся, что в условиях неведения начального курса и почти двухдневного пребывания в трюме оказалось занятием непростым, если не сказать, сложным.

С Васко она спорила до хрипоты, Йосеф косился на них из-за штурвала, временами влезая с комментариями. Молодой ильетец считал, что пираты держали курс на нейтральную Санта-Каталину, официально инглесскую. Девушка же утверждала, что быть такого не может, и что даже с учетом шторма в инглесский порт они не идут, потому как далеко и не в ту сторону, а находиться они должны к северу от острова.

— ...потому, если мы пойдем в бакштаг левым галсом, то просто промахнемся и попадем в океан, — завершила она свою тираду.

— Нет, — встряхнул черными кудрями матрос.

Спор грозился вновь набрать обороты, когда Йосеф предложил бросить кости, если уж они не могут никак разобраться. Васко отказался сразу, сказав, что ничего бросать не будет, потому как Чита играет с судьбой, что заведомо нечестно и проигрышно для ее противников. Девушка едва сдержала улыбку.

— Отлично, — заявила она, — тогда сделаем так, как ты говоришь.

Брови мужчины взлетели, на лице отразилось недоверие.

— Но нам все же придется менять курс. Двух пар рук тут явно не хватит, а Раф еще слишком слаб. Предлагаю использовать тех, что заперты в трюме.

— Пиратов? Ты рехнулась, безумная нинья?

— Не шуми ты так. Не пиратов. Рабов.

— Точно рехнулась. Они неуправляемы, если не стоять рядом с плетью. И много их, сомнут числом. Мы для этого сражались — чтобы передать корабль каким-то чернозадым?

На высоком лбу наметилась складочка.

— Я все же рискну.

— Рискуй. Только не моей жизнью.

— Не твоей? Замечательно. Иди запрись в каюту. По прибытию в порт обещаю твоей жизнью не рисковать.

С минуту они зло смотрели друг на друга. Она улыбнулась первой, холодно и совсем не радушно.

— Так понимаю, вопросов больше нет. Я в трюм. Йосеф, поможешь? — рыжий мальчишка кивнул, и она объяснила по дороге, понизив голос, — встанешь у люка. Не хочу вновь оказаться запертой. Тебе-то я доверяю, а вот ему...

Лючита качнула головой.

Трюм встретил сыростью, запахом пота и сдержанным разговором на чужом языке. С ее появлением голоса стихли, появилась напряженность. Девушка прошла в дальний угол, первый раз рассматривая вблизи пленников.

— Здравствуйте. Меня зовут Лючита, Лючита Аль... да впрочем, какая разница? Важно лишь то, что сейчас этим судном командую я... вроде как. И мне нужна ваша помощь.

Молчание. Показалось даже на миг, что ее не поняли совершенно, пришел испуг, когда вперед выдвинулся негр, высокий и крепкий даже среди своих, проговорил с жутким акцентом фразу, из которой поняла лишь "что нужно юной сеньоре?"

— Юной сеньоре нужно знать, разбираетесь ли вы в морском деле.

Ответ односложный, больше движение головы, чем слова.

Нет.

— Плавали раньше?

Нет.

— Готовы помочь, если я вас освобожу?

Молчание. Тяжелое дыхание, темные силуэты в клетке.

— Так вы поможете?

Да.

Оглянулась в поисках поддержки, но Йосеф наверху, как и обещал, а тут лишь она и рабы, которые рабами-то будут еще недолгое время, а после станут частью новой команды нового корабля.

— Отлично, — сказала будто бы даже себе.

Ключ подошел сразу, открылась дверь. Отступила, кляня себя за предрассудки, не доверяя и опасаясь. Дождалась, пока выйдут все. Их было семеро, все крепкие и плечистые, как на подбор, они казались еще выше рядом с ней, хрупкой и невысокой. На миг представила, как смотрелись бы на невольничьем рынке или на плантациях где-нибудь в Нуэве-Хистании, но тут же отогнала непрошеные мысли. Негоже думать подобным образом о собственной команде.

Своей. И корабль свой. Чужой, но — свой. Захлестнула непонятная радость, шальная улыбка поселилась на лице. Подумалось вдруг, что удастся — все.

И не оказалось никого рядом, чтобы разубедить.

Глава 4

Вино разливало по жилам приятную негу. Не раздражала ни тяжелая роскошь залы для приема гостей, ни птичка, упорно напевающая под окном, ни тщетные старания алькальда казаться вежливым и радушным, ни его же потливость и любопытство.

— ...значит, вы отбили у пиратов судно. Как его... Кентаврия...

— Название я сменю. Как только найду что-нибудь подходящее.

Мужчина рассеянно кивнул.

— И... как?

Девушка улыбнулась. Рассказала уже, как они, более чем мирные торговцы, снялись на Пуэрто-Перлу, но в порт не прибыли, подвергнувшись нападению пиратского судна, как оказались плененными и, будучи пленниками уже, пиратский корабль отбили.

Не рассказала же она ни о том, как учила бывших рабов, мало понимавших по-хистански, управляться с парусами и делами повседневными, как мутило их от малейшей качки, как ухмылялся при этом Васко и сбивался с ног сам, и уставала она, и засыпала, едва приткнувшись в укромном месте. Как выдержала спор насчет пленных, которых не убили сразу, а посадили в трюм. После — отправили в море на маленьком ялике, хоть и настаивал Энрике, тогда уже очнувшийся, на стандартном "на корм рыбам". Не рассказала и о том, как укрепляла шаткий авторитет, ссорилась и мирилась с Васко и Йосефом, ухаживала за ранеными, потому что доктора они убили в пылу драки.

Умолчала о трудностях и сомнениях, о том, что мимо острова едва не промахнулись, и потеряли самое ценное, что было — время. А после и Висенте. Он умер, лишь суток не дотянув до города. Его дух ушел к лоа, как сказал Унати, а тело сокрыли закатные воды моря. Чита заперлась тогда с бочонком рома в каюте и проревела полночи — по тем, что ушли, и тем, которым уйти еще только предстоит.

— А не желает ли юная донья продать корабль? — оборвал воспоминания сеньор Альмехо. В ответ на покачивание головы продолжил, — вот вы сами подумайте: что с ним делать? Не самой же вам плавать, а дела вести — не женское занятие. К тому же бригантина без команды, да еще в неважном состоянии, и — бывшая пиратской!

Он презрительно сморщил нос и встряхнул манжетами рукавов.

— Словом, я вам настоятельно, слышите, настоятельно советую продать корабль. Покупателя, конечно, сложно будет найти, наш город не столь богат, как Пинтореско или даже Пуэрто-Перла, но я, — картинная пауза, — постараюсь вам помочь. Я даже готов выплатить определенную сумму немедленно, а остальное по факту продажи судна.

Алькальд начал жестикулировать, вдохновляясь собственной идеей. Но чем дольше он говорил, тем сильнее хмурила лоб девушка. Отставила в сторону бокал, жестом отказавшись от предложения подлить, сцепила пальцы в замок.

— Сеньор Альмехо, я не собираюсь ничего продавать.

Мужчина замер на полуслове. Промокнул платочком лоб, оглянулся в раздражении на прислугу. Невысокая кругленькая мулатка принесла большой веер и принялась обмахивать сеньора со спины, стараясь не попасть в поле зрения.

— Как это вы не собираетесь?

— Вот так. Мы с братом хотим починить сломанный рангоут, кажется, там трещина в фок-мачте, да и трисель поменять не мешает, но все это дела рабочие и вполне решаемые. Еще нанять несколько человек команды. Неплохо бы и доктора пригласить, но с этим, полагаю, будет сложнее.

— Сеньора Кортинас...

— Сеньорита, — без улыбки поправила его девушка.

— Сеньорита, — послушно согласился он, — к чему вам эти хлопоты? Вы хоть представляете себе, сколько мороки доставляют все эти починки и замены? Вся эта грубость и суета не для столь очаровательной дамы, как вы.

Он не рискнул назвать ее ни утонченной, ни нежной, потому как Лючита, загорелая, без изысков причесанная, в подогнанной по фигуре, но все же мужской одежде, мало претендовала на подобное звание.

— Я прекрасно все понимаю, сеньор, и сама не раз проделывала подобное, — насчет "не раз" она покривила душой, но собеседнику об этом знать было не обязательно. — Вы забываете, что после захвата корабля именно я привела его в ваш гостеприимный, надеюсь, порт.

— Я полагал, что все это не более чем романтическая легенда, сочиненная по поводу. Признайтесь, так ведь? — якобы в шутку спросил он.

— Некоторые легенды реальнее иных историй. К тому же, мне нужен этот корабль.

— Зачем?

Девушка вздохнула, мысленно отругав и тут же простив Энрике. На встречу с алькальдом они прибыли вместе, но после недолгой беседы и краткого разъяснения ситуации братец сбежал — из порта примчался не на шутку встревоженный Йосеф, что-то ему сообщил, и оба они, извинившись, оставили Читу мучиться в мрачных предположениях. Разговоры с сеньором Альмехо настроения также не поднимали.

Она небрежно двинула плечиком.

— Мне он нравится. Всегда мечтала о собственном кораблике, это так чудесно! И не думаете же вы, что я могу принимать столь ответственные решения в одиночку. Нужно посоветоваться с братом. А теперь, сеньор, хотелось бы покончить с этим делом. Вы даете разрешение на длительную стоянку и необходимые работы в водах вашего города?

— Значит, вы не собираетесь продавать бригантину?

— Нет.

— Не думаю, что это правильное решение в вашем случае. Дело столь хлопотное и длительное... к тому же я, как алькальд, по долгу службы обязан поинтересоваться историей происхождения корабля, досмотреть трюм...

— Возможно, вы не будете столь бдительны?

— Я служу на благо Хистании!

— Может быть, сей дар во благо Хистании позволит вам снисходительно отнестись и к происхождению корабля, и к содержимому его трюмов, и к возможным претензиям людей, на корабль покушающихся.

Она перекатила по столу крупную розоватую жемчужину. В позе сеньора наметилось оживление, а в глазах сверкнула заинтересованность.

— Всего лишь жемчуг? — делано небрежно спросил тот.

— Жемчуг из Пуэрто-Перлы, один из лучших. Этот и еще немного, — она показала мешочек. — Сеньор, не думайте, что я не знаю им цены. В детстве я не только в куклы играла, но и изучала экономию, помимо остальных наук.

— И ваш отец это позволил?

— Более того: он сам предложил. Но вернемся к нашему делу. Что вы скажете?

Мужчина пожевал задумчиво губами.

— Я готов быть лояльным к вам и вашему делу, сеньорита Марита.

Девушка нахмурила брови. Представляясь полным именем, данным при рождении, она не подумала, что незнакомые люди сокращать его будут именно так.

— Зовите меня Лючитой, сеньор Альмехо.

— А вы меня Федерико, — тут же ответил собеседник, улыбаясь все более сладко.

— Федерико... я устала, долгий путь и эта жара. Я намерена отдохнуть, но прежде навестить брата на пристани, ежели он там, конечно. Наше дело полагаю решенным. Не могли бы вы прислать своего человека в порт, чтобы он проследил за соблюдением всех прав и правил и гарантировал вашу... лояльность?

Мужчина кивнул столь медленно, что девушка подумала, будто он сейчас откажется от своих слов или придумает очередное возражение. Но он промолчал, лишь на миг скривив губы.

— Тогда, до скорого свидания, сеньор, в воскресенье мы прибудем с сеньором Кортинасом, как и обещали.

Прощания и заверения во взаимной расположенности, поцелуи ручки, снова прощания, и, наконец, полный солнца и свежего воздуха мир: город на ладони, много воды на горизонте и качаемый в ладонях океана кораблик, с такого расстояния маленький, будто игрушечный.

Добираясь до пристани, наполнялась хорошего настроения, не забывая, впрочем, о всех тех словах, что хотела сказать братцу за то, что он ее бросил. Но все вылетело из головы, как только увидела его — смурного, как грозовая туча.

— Что-то случилось?

— Случилось. Эти твои черные...

Хмуря брови, Энрике рассказал историю.

Одному немолодому, но очень знатному сеньору вздумалось прогуляться вдоль пристани, по пути ему встретился негритянский мальчик, который то ли по наивности своей, то ли по причине слишком жаркой погоды и временного умопомрачения не уступил дороги, и сеньор в праведном гневе оттолкнул его, добавив несколько нравоучений тростью. Мальчик закричал обиженно и зло, но продолжить нравоучения помешал другой негр, внушительностью роста и шириной плеч превосходящий сеньора едва ли не вдвое. Трость сломалась о спину, и сеньор был вынужден отступить. Внушительный негр оказался свободным, как и прочие, что были вместе с ним, а за знатного дона встали белые господа. А вскоре подоспел Васко, задержав драку до подхода Кортинаса, который так и не дал ей разразиться.

— ...и вот надо было им встревать! Пришлось платить этому сеньору, а денег у нас и так не особо.

— А ты бы не встрял? Ой, не верю, братец!

Энрике невольно ухмыльнулся, признавая ее правоту.

— И все же эти твои свободные черные доставляют немало хлопот.

Девушка потеребила пальцами край рубашки, оглядываясь на корабль, где маячила причина хлопот.

— Поговорим с алькальдом об этом в воскресенье, надо законодательно все оформить, а пока пусть на берег не суются.

— С каких это пор ты стала принимать единоличные решения? — ехидно поинтересовался Кортинас.

— С тех самых, как ты лежал без сознания, спеленутый, будто младенец. Кто-то должен был взять это занятие на себя.

— Чита, ты всего лишь женщина.

— Да. И порой начинаю забывать, что вы — мужчины. Я обещала людям свободу и не собираюсь им в ней отказывать.

Под черными усиками плеснула улыбка.

— Ты вся в папеньку. Такая же упрямая. Тот если уж вобьет что в голову, так...

— Да, я такая. И не надо о моем отце.

Энрике качнул головой.

— У тебя портится характер, дорогая сестра.

— Будто бы что-то может оставаться в сохранности с вами — негодяями!

— Ты к нам несправедлива.

Девушка фыркнула.

— Пфе! Честные контрабандисты.

Молодой человек не сдержал ухмылки.

— И ты — первая среди них.

Она улыбнулась чуточку неуверенно, будто сомневаясь в его словах. Вспомнились невольно подслушанные разговоры о том, что женщина на корабле — к беде, и возражения в стиле "смотря какая женщина". Ее считали удачливой не меньше, чем Санта-Каталину, юную покровительницу моряков, по слухам, бывшую пираткой.

— И что же ты планируешь делать, капитан?

— Капитан, — задумчиво проговорила она, перекатывая слово на языке, примеряя и так и этак. Понравилось, даже сказанное насмешливым тоном. — Я планирую дать имя кораблю.

* * *

Она назвала ее Ла Кантара. Заново окрашенная, с золотыми бортами и красной надписью пониже шпигатов, с новой фок-мачтой, триселем на бизани и тугими, едва ль не гудящими, смолеными вантами, с запасом воды и продуктов для плавания не столь долгого, сколько приятного, бригантина летела по волнам, делая при хорошем ветре двенадцать-тринадцать узлов. А то и больше.

Девушка стояла на приподнятом полубаке, с радостью взирая на открытый горизонт. Солнце тонуло в море, зажигая на небе все новые краски, и на зрелище это, казалось, смотреть можно бесконечно.

Подошел Кобэ, новый кок из числа освобожденных рабов, медлительный и спокойный, полностью соответствуя животному, в честь которого назван, — черепахе. Постоял, молчаливо испрашивая разрешения созывать всех на ужин, удалился вместе с кивком, придерживаясь за планширь. Чита невольно поморщилась. Его, конечно же, следовало оставить на берегу — не юный уже матрос испытывал взаимную нелюбовь к морю, — но после той стычки со знатным сеньором, вовсе не подобревшим, сделать это она не решилась. Готовил же тот неплохо, только команда посматривала с подозрением — мало ль что черный черт удумает.

"Отправлю его с письмом для отца, — подумала девушка. — Домой..."

От воспоминаний о доме и родных защемило на миг сердце. Мать, которую никогда не понимала, но любовалась, маленькая упрямая Ханья, резкая, но верная... до недавнего времени, и отец — строгий, но любящий. Имя его произносила с восхищением и гордилась, что она — его дочь.

— Что грустишь, сестренка?

Обернулась резко, волосы, гладкие, будто шелк, скользнули по носу. Энрике подкрался незаметно.

— Ничего, — пробормотала она, откидывая пряди назад. — О доме вспомнила.

— Хочешь вернуться?

— Нет... — задумчивое, едва слышное движение губ, но тут же твердое, — нет. Не хочу. Я там, где всегда желала быть. И море, и корабль, и люди... мне кажется, это у нас в крови — бродяжничество. О, мадре де дьос! Скажи я это маме, она бы в обморок упала.

Энрике тряхнул задорно волосами, уже порядком отросшими. В синих глазах заплясали бесенята.

— Всегда знал, что ты такая же, нинья. Горячность и свободолюбие у нас в крови. Как и любовь к морю.

Она улыбнулась и подумала о том, что предки их одними из первых посетили новый мир, и немало на этом разбогатели. У отца Лючиты был большой прохладный дом в Пинтореско, сахарные плантации, девушка слышала даже что-то о серебряных рудниках на материке, но никто об этом, естественно, не распространялся. Сестра же дона Хосе, "непутевая", как называл ее он сам, сбежала по юности из дома, отвергнув многочисленные предложения женихов знатных и состоятельных. Выбор сеньориты пал на военного моряка, страстно ее любившего. Но счастье молодых было недолгим, года два, не больше. Благоверного ждал суд за растрату и сомнительные дела с инглесами, работа на плантациях в течение полугода и смерть от желтой лихорадки. Так донья Альба осталась с маленьким Энрике на руках. Пережила она мужа лишь на пять лет, "зачахнув от тоски", а ребенок попал в дом дяди, где воспитывался до четырнадцати лет. Потом же море в крови позвало, и мальчишка сбежал, нанявшись юнгой на первое попавшееся судно. Он не раз возвращался, но принимали его все менее благодушно, опасаясь дурного влияния на девочек, вернее, на младшую из них — Лючиту, потому как старшая Мария-Елена вышла к тому времени замуж.

Но дон Хосе не мог предугадать, что море в крови не только у Энрике, но и у его кузины, и что она, рано или поздно, пойдет его путем.

Так думала девушка, ступая следом за братом в капитанскую каюту. Стол накрыли на троих, мистер Нэд ожидал у дверей. Он оказался странно лоялен. Давно еще, когда очнулся только и услышал о своем нахождении на пиратском корабле и о командовании этим самым кораблем девчонкой, бывшим юнгой Чито, и обо всей этой истории с перезахватом многострадального корабля, долго смеялся, кривясь от боли и вытирая слезы. А когда отсмеялся, сказал, что если капитан будет того достойна, то он пойдет за ней и в огонь, и в воду. Но, желательно, в воду. На том самом корабле.

— Вы, мистер Нэд, по-прежнему останетесь навигатором и старшим помощником, Энрике будет вторым и, по совместительству, боцманом, а Васко я хочу назначить командиром абордажной команды.

Кортинас вскинул брови, а Эдвард даже крякнул от удивления. Девушка поморщилась. Ее нелюбовь к молодому ильетцу оказалась столь явной, что о ней знали все.

— Да, я ему не особо доверяю. Но он горяч и есть в нем что-то от тех, кого называем мы "дьестрос", безрассудные смельчаки и искусные фехтовальщики. А для абордажа самое то — смелость и порыв.

— Деточка, — ласково произнес старпом, — у тебя много опыта, я погляжу...

Уши мучительно загорелись, кровь прилила к лицу. Ответила, вздергивая нос:

— Да, опыта у меня немного, если не сказать совсем мало. Но есть отвага и любовь к морю. Я всегда хотела свой корабль... — лишь произнеся это, поняла, что действительно хотела, всегда, — ...и я его получила. Если не справлюсь — вы всегда можете оспорить мое командование.

Умолчала она об одном — что сеньор Альмехо, будучи алькальдом, подтвердил ее права на бригантину, названную Песней.

— Складно говоришь. И что ж ты делать собираешься... капитан?

— Для начала добраться до Пуэрто Перлы, уладить некоторые дела, отправить письмо отцу...

— Я не об том, — оборвал ее мужчина. — Что ты собираешься делать?

Девушка замолчала, выпрямляясь еще больше. Он, конечно же, прав. Бригантина — не игрушка, не прогулочная лодочка, и команду нужно чем-то кормить и как-то платить за работу. Значит, на выбор торговля, военная служба или вольные хлеба, то бишь, пиратство.

— Честные контрабандисты, вы говорите? — сощурилась она. — Энрике, экономической частью занимался ты, так понимаю. Вот дальше и занимайся. Есть у меня некоторые замыслы, но... господа, возможно, вы все же воздадите должное таланту нашего кока?

Мужчины на пару извинились и предложили даме вина. Она выбрала белое, что больше подходило к рыбе под пряным соусом и запеченому в банановых листьях мелкому картофелю.

Убранство каюты за время стоянки полностью поменяли, и Чита любовалась простой, но изысканной обивкой мебели, начищенным до блеска полом, строгим расположением карт, оружия и навигационных приборов. Никаких ярких покрывал и тканевых обоев, как любил сеньор Сьетекабельо, и чистота, в отличие от предыдущего владельца каюты.

"Мое", — подумала она. Не так часто волновала ее радость обладания, потому как не испытывала она обычной женской страсти к нарядам и драгоценностям, или страсть ее была не столь велика, чтобы волновать. Музыка с танцами душу тревожили, да, а еще море...

— Корабль прямо по курсу! — донеслось из-за двери, прерывая благодушные раздумья.

Девушка выскользнула из-за стола, за спиной упал, загромыхав, стул Энрике. Вылетела на палубу, перехватывая из рук рыжего Йосефа подзорную трубу. Не знала тогда еще она, что вскоре крик этот станет обычным и вселяющим в душу задор и надежду.

* * *

Как получилось, что ее начала любить команда, Лючита так и не поняла. Было ли тут дело в исконных причинах ее командования, или же сказалась простота в отношениях, или инглесский корабль, взятый на абордаж, но суть оставалась прежней: ее любили. Обращались как к донье Альтанеро или даже "мой капитан", а за глаза часто называли ниньей, с улыбкой и без злобы.

Она училась всему и обретала опыт, бесценный в море, которое не терпит ошибок. Но к девушке оно благоволило, отвечая любовью на любовь. Так или иначе, но загорало лицо, крепла рука, а в голове прибавлялось знаний.

— Что вы тут такое делаете? — спросила Лючита, подходя к собравшимся на шкафуте матросам.

Васко, что решил уже бросать кости, вздрогнул, кубики покатились нервно по палубе, выдав результат, явно его не устроивший. Хистанец сплюнул, заслужив укоризненный взгляд.

— Давай переброшу, — предложила она. Матросы, те, что играли, загудели недовольно, остальные же уставились завороженно на капитана. — Сколько нужно?

— Хотя бы две четверки, — пробормотал Васко. — А лучше три.

Девушка присела на корточки, собирая кости в стакан, встряхнула раз и бросила будто бы небрежно.

— А может, четыре? — усмехнулась она.

Васко полыхнул глазами, и мелькнуло во взгляде что-то помимо радости и раздражения, что-то, ее касающееся и вроде как не дурное, но тревожащее. Она мотнула головой, волосы упали на лицо.

— Ладно, хватит бездельничать, за работу.

— А может... станцуешь?

Распахнулись широко глаза, не ожидала услышать такую просьбу — от него.

— Да, да! — поддержала криком команда.

— Вы издеваетесь, да? — спросила Лючита, увидев притащенную кем-то гитару.

— Нет, — с хитрой усмешкой отозвался Кортинас.

— Просим!

Взглянула на бочку, поставленную посреди палубы, на матросов, ухмыляющихся заговорщически, но по-доброму. Тряхнула головой.

— Ну, канальи! И не дает вам покоя тот вечер! — с помощью старпома и брата едва не взлетела наверх, сказала, — играй.

И Васко заиграл и запел, все более уверенно, а она стала танцевать.

Если б видел кто посторонний, наверняка очень удивился бы: капитан, выбивающий дроби, команда с обожанием, вовсе не немым, за этим наблюдающая.

Но в море мало свидетелей, лишь чайки, и те безмолвные.

— Братец, это ты их распускаешь, — говорила она позже, заливая жажду легким вином и откидываясь на спинку кресла.

Тот ухмылялся и невинно хлопал глазами.

— А что такого в том, что они тебя обожают?

— Обожают как-то... очень уж по-мужски, — смущенно проговорила Лючита.

— А как же еще? Ты для них нинья, оберег корабля, отважный капитан в юбке.

Девушка фыркнула.

— Все бы шутить тебе, братец!

— Не только, дорогая сестренка, не только. Они и вправду тебя любят, маленькую и гордую. А еще чрезвычайно удачливую. Скажи, ты, случаем, не приворожила тут всех? Йосеф вон ходит, будто дурной.

— Не скажу, ибо говорить нечего. И хватит тебе, проверь лучше курс.

Энрике ухмыльнулся еще шире и исчез за дверью. Девушка только вздохнула. Иногда Кортинас казался невыносимым со своими насмешками и чрезмерной заботой, но без него она не протянула бы тут и дня.

* * *

Инглесский сеньор, должно быть, клял себя последним дураком. Встреча в открытом море — величайшая из случайностей, ибо нет здесь путей и дорог, одни лишь направления. Встреча в виду берега — случайность чуть меньшая, ибо все стараются держаться ориентиров. Встреча у бухты столь удобной, защищенной от бурь естественными преградами, с лесом хвойным и ровным, мачтовым, с ясной полоской речки, у бухты, когда-то заселенной, а после оставленной, — случайность, но не столь уж великая.

И вставая у сего берега на починку после непонятного шквала, неразумным было бы палить в ответ, завидев входящий в бухту корабль чужой, отдающий приветствие одиночным пушечным выстрелом.

Инглесский сеньор же, завидев хистанский флаг, отдал приказ сделать залп, чем немало разозлил капитана-противника, но вреда нанес лишь чуть-чуть. Залп же с бригантины снес фок чуть повыше марса и повредил грот-стеньгу, убив всякую надежду на бегство, и теперь инглесскому сеньору не оставалось иного, кроме как ожидать своей участи.

С вражеского судна просигналили, чтобы капитан и помощники прибыли на палубу, а остальные не замышляли дурного, ибо бесполезно. Бригантина, приведенная к ветру, застыла в бухте.

Гребцы взмахивали веслами дружно, но без излишней бодрости, и все же золотистый выше ватерлинии борт навис слишком быстро, пришлось карабкаться по штормтрапу, наверху встретили ухмылками и взведенными курками.

— Что вы творите?! — возмущенно воскликнул горе-капитан, — вы нарушаете все мыслимые правила!

Наговорить он успел не так уж и много, но гневно, прежде чем лица посуровели и вперед выступил невысокий пират. То, что это пираты, у инглеса не вызывало сомнений.

— Представьтесь для начала... сеньор, — в голосе зазвучала насмешка, — должны ведь мы знать, кому говорить спасибо за нашу удачу.

Команда поддержала радостным гоготом.

— Мэлори Свизин, капитан брига Хорас, подданства Инглатерры, — сквозь скрежет зубовный проговорил он.

В толпе раздался смешок, и шепот "хорас муэртас", но от одного взгляда этого хрупкого пирата волнения стихли.

— Лючита Фелис, капитан Ла Кантары, — ответил собеседник, представляясь прозвищем, данным командой.

Инглес с ужасом осознал, что перед ним женщина. Красивые губы и темные, как горький шоколад, глаза. Тонкие запястья и ухоженная — в той мере, в какой это возможно в плавании — кожа, мужчины так за ней не следят. То, что принял за складки одежды, видимо, грудь.

— Теперь, когда мы знакомы, возможно, вы и ваши спутники доставите нам удовольствие отобедать в нашем обществе.

— Почту за честь, — с легким поклоном ответил мужчина, скрывая недоумение. — Что может быть лучше вкусного обеда, неплохого вина и приличной компании?

И вправду, что может быть лучше? Только не тогда, когда обед этот на пиратском судне, по сути, в плену, и компания, названная приличной — отъявленные головорезы.

Мэлори Свизин и штурман Хораса хмурили брови, давились едой и едва притронулись к своим бокалам. Но донья Фелис была мила и обаятельна, сеньор Кортинас остр на язык и по-доброму насмешлив, а мистер Голд прост в суждениях, и те, что считали себя пленными, расслабились и вступили в беседу. Однако та оказалась недолгой и приобрела неприятный оттенок, когда юная донья заговорила о делах.

— ...вы люди хорошие, и тем более грустно будет реквизировать часть вашего груза.

Мистер Свизин поперхнулся вином и ненадолго закашлялся.

— Но я думал, что обед этот, да и все ваше поведение будут... — он замялся, не решаясь продолжить.

— Гарантировать вашу безопасность? — подсказала девушка. Тот приподнял уголки губ, соглашаясь. — Вашу безопасность я могу гарантировать лишь в том случае, если вы не будете совершать глупостей. Таких, как совершили пару часов назад. Именно поэтому вы сейчас здесь, а наш человек отправится на ваш корабль для осмотра.

Говорила она вежливо, даже с толикой грусти, мол, виноваты сами, мы лишь призваны чуточку вас проучить. Отдала по-хистански инструкции, молодой помощник удалился, блеснув улыбкой из-под черных щегольских усиков.

Мелькнула дурная мысль схватить мерзавку, совсем близко сидит, кончиком шпаги дотянуться можно, но оглянулся на дверь, там двое черных застыли в невозмутимости, ладони на рукоятях пистолетов. Да и помощник не прост, ой не прост. Из-под черных косматых бровей сверлят холодом серовато-голубые глаза, прозрачные, будто лед, а в движениях расслабленность и сила.

Подкатила тоска, вспомнились мешки паприки, хлопчатая ткань, которой закупили на континенте, кофе, ставшая родным домом каюта и мешочек с шестью сотнями талеров, подробные карты местных вод, серебряный сервиз, полгорсти изумрудов с Дарьенского побережья...

Беседа от этих мыслей не ладилась, донья Фелис потягивала белое сухое, помощник ее усмехался в бороду, а капитан Хораса все мрачнел, представляя, как чужие люди обшаривают его трюм.

Сеньора Кортинаса не было мучительно долго, мистер Свизин даже начал вновь говорить, когда явился этот юноша, улыбаясь радостно.

— Унати с Баддом помогают разгружать шлюпку, вторая сейчас подойдет. А гости-то наши вовсе не бедны.

— Полагаю, что были, — проскрежетал мистер Свизин.

— Ну что вы, дорогой сеньор! — возмутился Энрике. — Мы не собираемся вас грабить... полностью.

В бороде старпома проявилась ухмылка. Ладонь инглеса непроизвольно дернулась к шпаге, к пустым сейчас ножнам. Ощутив ее отсутствие, мужчина вскинулся.

— Да как вы смеете?! Нагло грабить меня, честного торговца, да еще и смеяться! Вы, вы... пираты!

Он выплюнул оскорбление и резко встал, горделиво выпятив подбородок. Загремели, отодвигаясь, стулья, вместе с капитаном вскочил и штурман Хораса, и мистер Нэд, Энрике выразительно погладил рукоять пистолета.

Девушка вздрогнула, но осталась сидеть.

— Ну что ж вы, сеньоры, будьте спокойнее. Хотя бы в присутствии дамы, — мягко укорила она.

— Пфе... — фыркнул сеньор, подвергая сомнению ее причастность к "дамам".

Лючита с тревогой оглянулась на брата, вечного своего защитника, но тот лишь сузил глаза.

— Мистер Свизин, все, что с нами сейчас происходит — исключительная случайность. Свободное море, обыкновенная встреча. Вы проявили к нам неуважение, даже агрессию, за что мы считаем в праве вас наказать.

— Если что-то не нравится — жалуйтесь королеве Инглатерры, — добавил Энрике.

— Непременно это сделаю.

Несколько долгих мгновений мужчины сверлили друг друга взглядами.

— Полагаю, мы можем быть свободны.

— Конечно, — Кортинас вновь улыбнулся и развел руками, — как только разгрузят товар и мы выйдем из гавани. Сеньор.

Молодой человек коротко поклонился, скорее кивнул, отмечая прощание, и скрылся за дверью. Мистер Свизин рухнул обратно на стул, на лице его отразилась раздражение. Ему было за что ругать и себя, и пиратов, и негодяйку-судьбу, что свела их всех вместе.

* * *

Ты вернешься, сделав круг, — назойливо стучалось в голове, мучило и никак не желало уходить. "Какой еще круг?" — недоумевала Лючита, удивляясь самой себе и непостижимости некоторых мыслей.

Шумная залитая солнцем Пуэрто-Перла встречала, распахнув объятья. Рассыпалась красками, зазывала кривыми улочками и броскими вывесками, обещала хорошей еды, много выпивки и сладкую постель.

Знакомый гул города, отраженного в водах гавани, ребятишки-ныряльщики, дурашливо прыгающие с прибрежных скал, споря, кто глубже нырнет и дольше без воздуха будет, рыбачьи лодочки у пирса, горожане, светящиеся улыбками.

Показалось на берегу смутно знакомым лицо, сверкнуло искрой узнавание. Всплыла в памяти жаркая набережная, дураки-мальчишки, заветный камешек — сначала на шее, а после ускользающий на морское дно. И он — те же широкие плечи, густой загар, волосы, что вечно падают на глаза, серые, будто штормовой океан.

Лючита вытянулась в струнку, вцепившись в планширь, но мир дрогнул, и зыбкое узнавание прошло, и показалось глупым все это волнение.

Девушка отвернулась. Энрике встретил ее взгляд и улыбнулся, одергивая желтый колет, короткий, по моде, лишь на ладонь ниже поясницы, с воротником-стойкой и множеством круглых пуговиц, блестящих позолотой. Она поправила завернувшийся манжет с кружевной оторочкой и улыбнулась в ответ.

— Братец, примешь портового приказчика? Я отцу письмо напишу.

Тот без вопросов кивнул, понимая ее состояние. Каждый раз, убегая и вновь возвращаясь, он испытывал тревогу и думал все, стоит ли показываться на глаза, когда на душе столько неспокойно и вовсе не так чисто, как хотелось бы. Конечно, Пуэрто-Перла не Пинтореско, но так близко, что будто дом родной.

Чита вздохнула. Кобе, недурственный повар и отвратительный моряк, задержался на корабле слишком долго. Она все откладывала и прощание с ним, и — самое страшное — объяснения с семьей.

Укорив себя за малодушие, девушка вернулась в каюту.

Слова никак не желали складываться во фразы, отвлекало все: и шум на шкафуте и в трюме, и скрип пера, и кляксы на бумаге, и неслышное качание палубы, потому появление брата восприняла с радостью. Тот оглядел ставшую душной за день каюту, смятые листы бумаги, растрепанную сестру и объявил, что ужинать они идут в город, и возражения не принимаются. Ответила взглядом, полным благодарности, на что юноша лишь усмехнулся. Он выглядел совсем не уставшим, лишь расстегнул половину пуговиц и взъерошил волосы, хотя Читу день прибытия всегда утомлял. Все эти люди, суета, разговоры на грани крика...

Оставалось немного времени на то, чтобы привести себя в порядок и переодеться. Девушка давно уж привыкла обходиться без служанки, мало внимания уделяя прическе и выбирая наряды попроще.

Спустилась на причал, встреченная одобрительными возгласами и незлобными шутками, мол, вот и девочка наша явилась. Протянулись крепкие руки, всегда готовые поддержать. Команда, ставшая родною семьей. Оглядела лица, столь разные и столь похожие общностью дела, и поняла, насколько же не хватает Висенте, отеческого взгляда его и мудрой улыбки, добрых уколов и соленой науки.

Моргнула сердито и уставилась на ясное небо. На нем же ни тучки, но погода обманчива, и скоро придут дожди, нервный ветер и, не дай Бог, ураганы.

В таверне ели, пили и пели. Громко смеялись и разговаривали, лапали служанок за крутые бедра, гремели кружками и поглощали сковородками сочное, с нежной корочкой, мясо, словом, занимались всем тем привычным и милым сердцу матроса.

Лючита сидела, ела и пила, и улыбалась, но все будто нехотя, и при первой возможности скользнула к двери. На выходе уже поманила местную девушку, совсем еще девочку, но с бюстом пышным и открытым сверх всякой меры. В потную ладошку перекочевала монета, а сама она получила просьбу сообщить брюнету в желтом колете, да-да, вон тому, синеглазому, с усиками и бородкой, что сестра его в порядке и обязательно вернется, но позже. Возможно, даже завтра. И сообщить нужно не сейчас, а чуть-чуть погодя, когда брюнет указанный допьет свою кружку.

Девица мелко кивала, глядя неотрывно большими, чуть навыкате, оленьими глазами, и Чита никак не могла решить, понимает та ее или же нет. Жестом руки отпустила и вышла за дверь.

Бродяга-ветер проскакал по улице, коснулся виска, привечая, и убежал дальше, в вечное свое путешествие.

"Неужели и я — такая же? — подумалось вдруг, — живу и здравствую, пока в движении, а стоит лишь остаться, застыть, как сразу затихну, умру... неужели все так?"

Ветер молчал, играя волосами.

Ночь оказалась свежа и прохладна, но не тиха, как не бывает тихим ничто живое. Город жил своей жизнью, которая в это время сосредоточилась в кабачках и тавернах, и бурлила со страшной силой. За день до них снялись и ушли пара судов, сегодня встала на якорь Кантара, немало порадовав лавочников и хозяев всяких притонов. Город жил, разрастаясь и богатея.

Девушка отправилась вниз, невольно, не включая сознание, предпочитая суше — море, черное и отличимое от неба лишь тем, что звезды в нем отражались, дрожа. Трепет в груди нарастал, росло ожидание, будто и не было долгих дней плавания, и моря, бескрайнего моря вокруг. Будто и не было...

Миновала причал с пришвартованной бригантиной, вертлявые рыбацкие лодочки. Случайные взгляды скользили по ней, не задевая. Ушла в конец пристани. На деревянный настил легли мягкие мокасины, красный с золотом колет, пояс с пистолетом и наваха, кошель с деньгами и шляпа. Девушка огляделась, раздумывая, куда бы все пристроить, но в результате лишь отодвинула к краю, решив, что ночью здесь никто гулять не станет.

Волосы мягким шелком скользнули по лицу, босые ноги переступили, чувствуя влажную прохладу. Улыбка осенила лицо, с легким сердцем она оттолкнулась от пристани. Тело, молодое и гибкое, почти без всплеска вошло в воду, море приняло, как родную, обняло нежно, смывая тревоги. Вынырнула и поплыла прочь, загребая ровно и сильно, играя с волнами, будто ребенок.

Время перестало существовать, отодвинулся за пределы сознания город, мелькнула и осталась слева и позади Песня ее души. Еще чуть-чуть, и останутся там же шумные скалы, ведущие вечный свой бой с океаном, и будет — огромное теплое сильное — море.

Есть своя прелесть в таком плавании в темной воде. Уходишь в никуда, в черноту, оставляя за спиной краски и свет, и запахи вместе со звуками, и там, где эта чернота заканчивается, начинается небо со звездами. Яркое серебро в бархате ночи.

Маленькая еще, она смотрела на небо и думала, что даже если начистить сильно-сильно мамин любимый сервиз и расколоть его на тысячи кусочков, все равно не хватит украсить небо так, как украшает его Бог.

Девушка перевернулась на спину, позволив волнам ласкать, тихонько укачивая. Распахнутыми глазами взглянула на мир, и мир этот оказался прекрасен.

Как долго лежала так, потерянная во времени и пространстве, сказать бы не смогла, но все спокойствие и нега разрушены были в одно мгновение наглым плеском существа, плывущего к ней. Всколыхнулась внутри тревога, тело приняло вертикальное положение, разворачиваясь в сторону звука, но тут долетел голос, вполне человеческий, и место тревоги заняла досада.

— Как вы? Я видел, как прыгнули в воду, но на пристань не возвращались, вот и решил поискать.

Обладатель голоса показался молод, но достаточно силен, чтобы проделать весь путь, не запыхавшись, и не срываясь на короткие фразы.

— Зачем вам это? — нехотя отозвалась девушка, понимая, что молчать в такой ситуации не сможет.

— Но... вы ведь могли утонуть, мало ли что.

— А даже если и так, вам-то что?

— Но... как же, так же нельзя...

Он, казалось, был сбит с толку ее рассуждениями. Шевелил еле заметно руками, качаясь на волнах. Девушка попыталась его рассмотреть, но света звезд не хватало, различила лишь силуэт: облепленную волосами голову и широкие плечи.

— Отлично, теперь нас двое безумцев в ночи, — констатировала она.

— Не понимаю причин вашего веселья, — проворчал юноша, — это море, оно не терпит беспечности.

— Это не беспечность. Это — любовь. Смотрите лучше на небо, оно сегодня прекрасно, как никогда. А если не понимаете моих чувств, плывите отсюда прочь!

Лючита сама удивилась резким словам, а собеседник неожиданно отозвался:

— Отчего ж, понимаю.

Они замолчали, думая каждый о своем. Раздражение Лючиты проходило, хоть и осталось сожаление о чудной тиши и покое, но появление этого человека, еще одного человека, более чем живого, напомнило, что есть нечто кроме моря и неба со звездами.

— Лючита Фелис, — представилась девушка, первой протягивая руку.

— Удачливая и... ясный свет? — поинтересовался юноша, она плеском подтвердила догадку. — А меня нарекли Уберто, что значит "яркое сердце" с древне-ильетского. Уберто Димаре.

Он легко коснулся ее ладони.

— "Из моря вышедший, в море живущий", — вспомнилась строчка из песни о странниках и моряках.

— Так и живу...

Поплыли, неспешно перемещаясь к берегу, разговаривая, но не перекидываясь фразами, как мячиком, отбивая его поочередно, а неспешно и плавно, и весело, будто два ветерка, играющие с воздушным змеем.

Берег приблизился незаметно, и ступили они на сушу, немного огорчившись концу интересной беседы. Читины вещи оказались на месте, но девушка пожалела надевать на мокрое богато расшитый колет и, как была, облепленная одеждой, босиком, со свертком в руках зашагала по пристани. Уберто ничего не осталось, как идти следом. Остановился в нерешительности перед бригантиной, уставился в спину, когда Лючита бодро поднялась по трапу. Оглянулась, не понимая его замешательства, жестом позвала за собой. Тот со вздохом поднялся.

Вахтенным стоял Унати, большой, черный, надежный. С добрым сердцем, белой улыбкой и раскатистым "сеньорра Фелиз", с ясным ударением на "и" и четкой "з".

— Здравствуй, Унати. Спокойная ночь?

Получив в ответ уверения, что ночь спокойнее некуда, она похлопала его по плечу, чувствуя, как напрягается под ладонью рука, увеличиваясь в размерах.

— Сеньор Энрике не появлялся, да? Я так и предполагала. Это мой гость. Не обижай его, ладно?

Губы кривились в усмешке, когда оглянулась на Уберто, впечатленного ростом и мощью негра. Замерла, впервые юношу рассмотрев. У мачты висит фонарь, дающий скудный, но все же свет, и в свете этом видны все те же широкие плечи, глаза цвета моря в грозу. Взгляд скользнул ниже, через подбородок, пожалуй, слишком женственный для мужчины, мимо шеи на грудь, в разрез рубашки. Там висит, отблескивая красным, темный камешек в форме капли, чуточку сплющенной, растекшейся.

Охнула и выкрикнула неожиданно громко:

— Это мое!

Он замер тоже, вспоминая и узнавая ту странную взбалмошную девчонку, вытащенную из воды. Снял поспешно веревочку, сплетенную из разноцветных ниток, подержал в ладони подвеску, будто прощаясь. Непонятная усмешка изогнула губы.

— Забирай.

Она забрала, пробормотав смущенное спасибо. Камень хранил тепло чужого тела, надела, подвеска уютно легла в ложбинку между грудей, исчезнув в вырезе.

— Я... сейчас...

Сказала тихо и унеслась в каюту, едва не столкнувшись с новеньким юнгой Ахэну, вертлявым метисом, подобранным в одном из портов Хаитьерры. Там он пытался украсть у Энрике кошелек, был задержан, в легкую выпорот, накормлен из жалости, и лишь после отмыт и оставлен на корабле — когда нашли его в трюме после отплытия. Мальчик для себя рассудил, что лучше уж так, со строгим, но справедливым господином, чем на берегу с пинками и подзатыльниками, и возможной карой за воровство.

Сейчас же Ахэну дернулся в сторону от капитана, провожая ее удивленным взглядом.

Девушка показалась через пару минут, чрезвычайно быстро для женщины вообще и для себя в частности. В новых штанах и рубашке с кружевом и золотой нитью, все в том же красном колете и красных же мокасинах, влажные волосы заколоты и убраны под шляпу.

— Спасибо большое, что нашел. Может быть, глупо, но мне дорога эта вещь. Это... память... в общем, не важно, просто — спасибо тебе.

Она говорила сумбурно, вкладывая в ладонь Уберто кошелек. Тот посмотрел непонятливо на небольшой мешочек, расшитый бусинами и разрисованный охрой, но тут же решительно отдал обратно.

— Я не нуждаюсь в вашей награде, сеньорита Фелис, ваши вещи — исключительно ваши. Приятно было свести знакомство, вы... чудесная. Я... наверно, время позднее уже, я вынужден вас оставить. Извините.

Говорил он подчеркнуто вежливо, и девушка чувствовала, что обижен, только вот чем? Замолчал и, прежде чем успела ответить, коротко поклонился и сбежал, легконогий, по трапу.

— Вернуть? — сумрачно вопросил Унати.

Она мотнула головой, едва не смахнув шляпу.

— Нет, не стоит. Все хорошо, — она снова хлопнула высокого негра по плечу. Обернулась к юнге, — Ахэну, попроси кока сварить мне кофе, он знает, как я люблю. Я буду в каюте читать.

И она удалилась, оставив мужчин в замешательстве. Мальчик почесал в затылке, двинул худым плечом и, посчитав вопрос нерешаемым и несущественным, поспешил на камбуз.

* * *

Дни в Пуэрто-Перле шли, как и везде: то тянулись бесконечно, то летели, подгоняя людей. Все те же дела торговые и мелкий ремонт, веселые выходные для команды, беседы с лавочниками и мастеровыми, выгодный фрахт на Санта-Каталину, погрузка. Визит к алькальду, где представлялась исключительно как донья Лючита Фелис, используя прозвище вместо фамилии, слишком громкой в маленьком мире островов Мар Карибе. Была она, как дама знатная, в перчатках, туфельках на каблуках, в платье песочного цвета, с кружевом и жемчугами, с высокой прической и цветами в ней.

Матросы все фыркали и называли нежным цветочком, за что пришлось одного даже стукнуть сложенным зонтиком, что вызвало новый взрыв хохота.

Энрике помогал спускаться по трапу и садиться в экипаж, а она все думала, придерживая юбки, о жаре, городе, о всей этой моде, о мужчинах и женщинах, штанах и простой рубашке, о море и вольном просторе.

Как дама знатная, была мила, очаровательна и мила, лишь изредка врываясь в мужские разговоры своим веским суждением или излишней осведомленностью в делах и морских, и торговых.

Дни летели, сменяя друг друга.

Просмолили трюм, заменили утлегарь, обновили такелаж. Загрузили бочки с ромом и вином, встреченные одобрительным гулом команды. В капитанскую каюту снесли мешочки с жемчугом, крупным для украшений и мелким для отделки одежды.

Приняли пополнение. Так на корабль попали братья-буканьеры Марко и Мануэль, разорившийся лавочник Флавио, пропивающий последние деньги, и бывший матрос с Марии Сантиссима, Чуи Сагроса, полюбивший красавицу-горожанку настолько, что оформил с ней отношения, взял расчет, попрощался с командой и зажил счастливою жизнью. Жизнь эта, однако, продлилась недолго. У красавицы проявился характер, тем более гневный, чем чаще дражайший муж делал что-то вопреки ее мнению. И Чуи сбежал.

— ...а она, значит, и говорит: Чуи, любимый, якорь тебе в печенку, почему ты сидишь все дома? А я ей: милая, цветочек ты мой обожаемый, сама же просила подладить нашу кровать. Нет, говорит, гром тебя разрази, не было этого. Я ей слово — она мне десять, мегера моя ненаглядная. И все-то не хорошо, и дома я — плохо, и в городе как задержусь — беда. То Чуи, се... мамочка ее еще, да тетушки зудят во все уши. Э! Вот и решил тогда, что любимым изменять не след. А что любимое-то? Море да знатный корабль, и иного не надо. А что, разве ж неверно я говорю?

Верно, верно, доносится ворчание моряков. Лючита смотрит на них, улыбаясь. Разные все, и по нации, и по уму, и по внешнему виду, однако ж — команда.

* * *

Пуэто-Перла прощалась — рыночным гамом, криками мальчишек на пристани, всхлипами девушек с расколотым сердцем и размеренным хеканьем рыбаков, выходящих в море, кто на веслах, кто под парусом. Матросы, особенно те, что новые, провожали порт взглядом, пока тот совсем не скрылся из виду.

Воздух пах морем и свободой, Лючита дышала полной грудью, улыбаясь и подставляя лицо восходящему солнцу. Мужчины драили и скатывали палубу, вышагивая по ней босиком. Девушка тоже разулась, закатала штаны до колен и рукава у рубашки и взобралась на марс, с детским восторгом внимая песне парусов и снастей.

"Ну вот какой из меня капитан? — думалось ей, — так, птичка на веточке. Совсем несерьезно"

Думала так и знай себе улыбалась. Поглядывала сверху на команду.

Нечто в облике одного из матросов показалось смутно знакомым, уже виденным, но вовсе не здесь и сейчас. И чем ниже она спускалась, тем больше утверждалась в своей догадке.

— Сеньор Димаре, я желаю вас видеть в каюте, немедленно, — бросила она в спину одному из мужчин.

Тот распрямился, тряхнул головой, откидывая волосы с глаз, но девушка уже на него не глядела, перебравшись на ют.

Он предстал перед ней, отсекая вместе с закрывшейся дверью свежесть яркого утра.

Здесь тоже царит свет, но приглушенный, тени прячутся по углам, в воздухе витает аромат кофе с пряностями и капелькой рома, с оттенком свечей, каких-то трав и душистого мыла, пыльный запах книг и тревожный — заряженного оружия.

Девушка сидит в кресле возле стола, поджав одну ногу и рассматривая песочные часы. Поднимает взгляд, строгие глаза все смотрят упорно.

— Сеньор Димаре, может быть, объяснитесь?

— Конечно, — выдыхает он. И молчит.

— И? Коим образом вы попали на мой корабль?

— Как и все. Нанялся в вашу команду. На месяц-другой, а может, на год. Что я, в сущности, видел, кроме Пуэрто-Перлы? Она хороша, эта жемчужина, но... не век же дома сидеть.

— Замечательно, просто чудесно. Но почему я об этом не знаю?

— Ваш брат, я думал, он скажет.

Он поднял глаза от пола, глянул открыто, девушка перевела взгляд на стену.

— Да, конечно, — пробормотала Лючита. — Энрике... братец мой дорогой. Вы можете быть свободны, Уберто.

Кортинас же поступок свой и поступком-то не посчитал. Нанимая желающих, он говорил об этом сестре, но не считал должным отчитываться в каждом шаге.

— А что, тебе он не нравится? — вопросил он, откидываясь в кресле и щуря глаза, словно огромный кот. — Или же наоборот, а? Признавайся, сестренка.

Она лишь отмахивалась и ссылалась на дела чересчур неотложные, а сама себя спрашивала, неужели прав ее братец. А если и прав, то что тут такого?

Откидывая мысли подобные, занимала себя наукой. Читала труды ученых мужей по устройству мира и географии, морской науке, истории, а то и легкие книжицы о приключениях, развлечения ради. Занималась грамотой с Ахэну, вертлявым и бойким, но себе на уме.

С мальчиком-метисом приключилась история, едва не заставившая Читу ссадить его в первом порту. Однажды проснулась она от скрипа, подумалось сразу, что нужно смазать петли у двери, и лишь потом осознала, что за окнами ночь и луна, бригантина летит по волнам, вокруг тишина, и быть в каюте никого, кроме нее, не должно. Ладонь скользнула к краю постели, где пистолет. Щелкнул взводимый курок, непрошеный гость замер, но тут же двинулся к секретеру. Полоска света, протянувшаяся от окна, выхватила из темноты невысокого роста человечка, худого, с волосами в тугой косице.

— Стой, а то стрелять буду, — отчетливо сказала девушка, прицеливаясь.

Человечек вздрогнул и метнулся обратно к двери, кинулась наперерез, столкнулись, ухватила за ворот рубахи, мальчишка вывернулся, будто змея, но тут же получил пинок пониже спины и тычок пистолетом под ребра.

— Садись, — бросила она властно, отпихивая его к центру комнаты и проворачивая ключ в замке.

Говорил ведь братец, что запираться надо, не слушала.

Зажгла свечи под аккомпанемент сердитого сопения по ту сторону стола.

— Дурак мелкий! Творишь-то чего?

— Я... не....

— Ага. Ты, именно так. Ахэну, зачем ты сюда пришел?

Мальчик потупился, но тут же глянул дерзко.

— А и затем! Ты... вы, думаете, что такая богатая, и сразу все можно? А я, может, не ел целыми днями, и смотрел — на таких вот богатых и знатных, всех в шелке и жемчугах, но с черным сердцем. Они... вы... делают, что хотят, и всем все равно, кто живет, а кто умирает. А у меня мама... и сестра... были. И я воровал! Да! И буду... потому что нельзя так...

Глаза его загорелись гневным огнем, вскочил, весь как натянутая струна, тронь — зазвенит.

— Тише, милый. Разве кто когда говорил тебе против твоих занятий, здесь — говорил? Разве был к тебе груб и нечестен, или зол без причины, или голодом морил тебя? Разве не сам ты пришел и выбрал — все это? — мальчишка сник, а она продолжила, — ты выбрал команду, что больше, чем семья, и корабль, который ценней, нежели дом. И здесь, у своих, ты смеешь воровать? Да за такое положено вздергивать на рее без слов, ибо тот, кто украл, завтра предаст в бою.

Метис вскинулся.

— Ну и пусть!

— Но зачем? Тебе выдался шанс начать новую жизнь, а ты сам все портишь. Зачем?

Мальчик водил пальцем босой ноги по стыку плотно подогнанных досок. Девушка протянула руку коснуться его руки, но тот отдернул ладонь, поглядывая с недоверием.

Грустная усмешка скривила губы.

— Что ж с тобой делать-то? Делом стоящим, что ли, занять... Будешь учиться? А я никому не скажу...

И слово свое сдержала, не рассказав о той ночи даже Энрике, а мальчику помимо науки морской, с затрещинами и бранью, прибавилась наука "бумажная", как звал ее сам, морща презрительно нос. Пачкались пальцы, ломались перья, растекались жирные кляксы, съедая четвертину листа, а он все пытался вывести хоть что-то, похожее на слова.

* * *

На камбузе вместо Кобэ хозяйничал Гойо, поворачиваясь с удивительной легкостью для своей нехрупкой фигуры.

С новым коком прибился в команду котик невнятного цвета — серый с рыжими подпалинами. Оказался он мелок и худ, ребра торчали, намекая недвусмысленно, что на этих костях мяса могло бы быть и побольше. Мистер Нэд, оглядев придирчиво живность, сказал, что у кота этого из набора лишь киль, шпангоуты да две пары весел с когтями, и нелепость подобная плавать не может. Разве что обшивку поднарастить.

Так и прозвали, Шпангоутом.

Котик отирался первое время лишь возле камбуза, но после, обласканный, осмелел и обнаглел, все чаще вышагивая по планширю, будто по своим владениям. На имя новое отзывался не реже, чем на кис-кис, исправно урчал, когда гладили, и глядел обожающим взглядом, если кормили.

— Подхалим ты, Шпангоут.

Говорил кок так "нежно", что кот вздрагивал, будто от грома, но тут же продолжал тереться о ногу, а Лючита думала, что с таким голосом не на кухне возиться с кастрюльками, а перекрикивать бурю, посылая матросов убирать паруса. Однако тому с кастрюльками возиться нравилось куда как больше, и "блюда из ничего" у него выходили божественные.

Поговаривали, что Гойо Мария Сорменто Тортоса служил на галеоне Эль Сол дель Дьос, принадлежавшем лично королеве. До тех пор служил, пока не встретился сорокачетырехпушечный хистанец с тридцатипушечным инглесом, и не завершилась служба та в трюме вражеского корабля. Потом была каторга, обернувшаяся благодаря кулинарным способностям службой на кухне, и долгожданная свобода. Что со свободой той делать, он не знал, и потому, не представляя счастливой жизни без моря, нанялся на первый же корабль.

Лючите мужчина напомнил прошлого кока Ла Кантары, тогдашней Кентаврии. Невысокого роста, широкий и крепкий, с серебром на висках, обманчиво мягкий с виду, но жесткий в делах. В хозяйство его не совалась, полагая справедливо, что каждому свое дело, лишь рекомендовала сорт кофе и количество сахара в нем.

С приходом Гойо Сорменто пришлось написать письмо отцу и отправить с ним Кобэ. Домой.

О Пинтореско и просторной вилле с садом старалась не думать. В послании указала кратко, что жива, здорова, приглядывает за Энрике и жизнь ведет пусть и не слишком спокойную, но чрезвычайно интересную. Просит принять и пристроить свободного негра, хорошо показавшего себя в качестве повара. Любит, целует. Прощается. Ваша Лючита.

Казалось даже, что проще самой, без письма, явиться, сказать: вот она я. Вернулась. Но не навсегда. И приняли бы, пожурили, но приняли. И волю свою поставить не посмели бы, когда за ней — три с лишним десятка душ, грозных и решительных.

Но не явилась. Погрузилась на Ла Кантару и вместо того, чтобы подставить ветру корму, ушла в бейдевинд на Санта-Каталину. Обещание гнало на восток, сердце звало на запад, а желания разрывали.

Но выбор был сделан и, успокоив себя тем, что родные знают о ней хоть чуть-чуть, девушка погрузилась в дела повседневные.

Глава 5

На берегах островов, окружающих россыпью Мар Карибе, была в ходу легенда о девушке, отважной не менее лучших из мужчин, и прекрасной, словно рассвет. История ее полнилась моментов трагичных и романтичных, светлых и радостных, и черных, как запекшаяся кровь. Мир в ту пору был уже измененный, людям, потерявшим первую родину, нечего стало больше терять. Трудные дни, и для мужчин, и для женщин...

— И тогда-то появилась она!

— Да. Маленькая, но яркая жемчужина, ставшая средоточием отваги и справедливости в пошатнувшемся мире.

— Пиратка — и "средоточие справедливости"? — переспросил Васко, не скрывая скептицизма.

Чуи, рассказчик, которого слушали все, пояснил:

— Почему сразу пиратка, едрить тебя за ногу? Тьфу, сбиваешь меня с пути истинного. Девушка эта, чьим именем назван чудесный остров, не самый маленький, должен заметить, так девушка эта пираткою не была, хоть и приходилось ей убивать. Но кто из нас знает наперед при выходе из порта, чем ему придется заняться — торговлей или разбоем? Море капризно, а судьба все смеется и крутит хвостом. Но девушка эта зналась с удачей и покорить могла любую волну. Грозным орлом возникала она на своем галеоне там, где творилось бесчинство, и пресекала его. Не было равных им — сплоченной команде — ни на море, ни на земле...

Чуи замолчал, переводя дух.

— А дальше что?

— Дальше? Жизнь продолжалась, и как многие люди, она влюбилась, выбрав в аманте себе не того, кто был ближе иль красивее, не того, что больше в этом нуждался, и не того, кто ответил бы тем же, а мужчину столько замкнутого в собственной гордости и великолепии, что и заметить-то ее он не мог. Девушка страдала и чахла без того, кого желала всем сердцем, не пила и не ела, а как женился он, едва ль не умерла и пожелала сменить камзол капитана на платье послушницы в монастыре. Так и жила. Одни говорят, что умерла все там же, не выдержав суровой жизни, другие — что вернулась к своей команде и сгинула где-то в пучине морской, третьи — что ушла в жизнь мирскую, обрела себе мужа и прожила счастливо до глубокой старости. Как знать? Легенда на то и легенда, что можно гнуть ее, сути не меняя. Была ли она капитаном, как говорят, или просто плавала на корабле — в том или ином качестве, — и... была ли вообще, никто достоверно не знает. Но легенда оказалась... красивой, потому и живет в сердцах.

— Это за легенду, что ли, признали ее святой? Ну ты загнул, не была! Ну ты брехать, — понеслось со всех сторон.

Чуи нахохлился.

— Говорю вам, что слышал, черти морские! Если нету свидетелей, значит, и дела-то нету. Так-то оно? Одни клянутся — была девка, другие рядышком, что вовек не видали. А церковники... кто ж их поймет? Только есть у нас покровительница, не хуже Мадонны: Санта, даже Сантиссима, Каталина. Вот и все.

— М-да... — прогудел Бартемо. — Жаль, что была она хистанкой. Хотелось бы иметь такую святую средь наших.

— А разве имеет значение нация для того, кто несет мир?

Мужчины обернулись на звук. Говорящий молод еще, но плечист, в серых глаза вера в лучшее, в тот же... мир на земле? Вера такая более чем наивна.

Ильетец Васко хекнул.

— Может, и так, да только не каждая нация добро нести может. Вот взять хотя бы инглесов, что хорошего они сделали? Пришли на чужую землю, разоряли, грабили, жгли, убивали. Кто им это позволил?

— Да только ль инглесы? — вопросил Беккер будто бы в пустоту. — Кто не грабил и не убивал? Вот рандисы, те будто бы лучше!

— А что вы за рандисов так сразу? — вскинулся Флавио, сам наполовину той нации, — предки мои не трогали никого. А ты и сам вон, не на своей земле.

— Чтооо?

За Беккера встал и Бартемо, простодушный здоровяк-олланец. Бывший лавочник заметался взглядом, ища поддержки. Но друзей завести не успел, потому круг расступался, и затянулся бы спор, и завязалась — как знать — драка, но прогремел над головами выстрел, вжались головы в плечи, дернулись ладони за оружием.

— Кончай брехать, пошел все по местам, — рявкнул мистер Нэд, перекрывая недовольный шум. — Берег на горизонте.

С востока, с уклоном немного на север, ясно видимая в солнечный день, приближалась овеянная легендами Санта-Каталина.

* * *

Уютный бархат тропической ночи раскололся в единый миг, улица зазвенела металлом.

— Защищайтесь!

Да что ж тут творится? — пронеслось в голове, а ноги сами потащили на звук. Покатая мостовая, угол дома, странно выпирающий, за ним узкий проулок и площадка, видимо, задний двор. На площадке этой двое с оружием, кружат медленно и осторожно. Из приоткрытой двери выползают и растекаются вдоль стенки посетители таверны.

— Извинитесь, сеньор!

— И не подумаю!

Пробный выпад чернявого, блондин в голубом плаще со смехом отводит острие шпаги, скользит вдоль клинка, пробуя достать до кисти, но тот отступает, восстанавливая расстояние. Вновь обмен любезностями и уколы, безуспешные, впрочем. Противники хитры и умелы одинаково, и одинаково же пьяны. Тот, что светлее, оступается, и уходит вниз и вбок, пропуская мимо себя мужчину, вздумавшего нападать. Будто провалившись, он равновесия не держит и падает наземь. Блондин салютует насмешливо, подняв вертикально клинок. Становится видно его лицо, породистое, точеное, светлые волосы и голубые глаза выдают в нем инглеса или олланца, но никак не хистанца.

— Ты так сюда припустила, что еле догнали, — налетает с жалобой братец, едва не сбивая с ног.

А Чита все смотрит, узнавание длится несколько долгих мгновений, и удивленные вскрики звучат почти одновременно:

— Питер!

— Лючита!

Бросается вперед, полная радости видеть старого знакомца, чернявый противник инглеса оглядывается ошалело, узрев вокруг себя множество улыбающихся лиц, бросает зло, поднимаясь с земли:

— Я это так не оставлю!

И протискивается через проулок на улицу.

Но на него уже не обращают внимания, мужчины здороваются и хлопают друг друга по плечам, скаля зубы. Все через тот же черный ход вваливаются в таверну, распугивая служанок и заставляя бледнеть хозяина. Сдвигают столы и рассаживаются, требуя громко вина и сочного мяса, но поглядывая при этом на тех самых служанок.

— Я так погляжу, моя милая леди, вы в полном здравии.

Питер, как и раньше, мил и обаятелен, словно дьявол. Голос бархатный, вызывает непонятный отклик в груди. Девушка отнимает ладонь, которую целовал чопорно и церемонно, торопится сесть, а у него в глазах пляшут искорки смеха.

— Как видите, сеньор Стоун.

Улыбка на прекрасных губах и благодарный кивок Беккеру, наливающему вина. Энрике, сидящий наискосок, смотрит пристально то на нее, то на инглеса, хмурит брови, тиская кружку.

— И какими судьбами здесь, в Порт-Артуре? Да еще в столь очаровательном виде?

Проходится взглядом по шитому золотом колету, подчеркивающему талию, задерживается на груди, вдоль кружева рубашки поднимается к изящной шейке и небольшой головке, лучшему творению естественного скульптора — природы. Волосы цвета шоколада рассыпаются по спине и плечам, приковывая восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин.

Девушка смущается, а говорун Чуи начинает вдохновенно:

— Это же наша сеньорита Фелис, прекраснейшая и удачливейшая из капитанов! Муза наших свершений и славных побед! Вот как она тогда инглесское судно взяла на абордаж, они даже пикнуть не успели. И не сопротивлялись-то толком, сукины дети, испугались видать. А она...

Девушка вздыхает, кружка касается губ, льется из нее напиток, столь похожий на кровь. Чуи слышал лишь половину историй, но рассказывает их, как собственные, будто бы свидетелем был.

Питер слушает и все улыбается, и смотрит упорно, словно сказать что-то хочет.

— Милая леди, вижу, вас любят столь многие, что мне и надеяться не на что, — говорит, наклоняясь, тихо, ей одной. — Но возможно ли верить, что вы проявите благосклонность и сообщите мне, куда направляетесь после решения здешних дел. Поверьте, это не праздный интерес.

Лючита вспыхивает сначала от смущения, а после от досады — что подумала лишнее. Чтобы он услышал, приходится грудью ложиться на стол, взгляды мужчин, сидящих напротив, обращаются к вырезу, и девушка поспешно оправляет ворот рубашки. Жест ее вызывает улыбки и добродушные шутки, мол, нужно оно нам, если вокруг столько кругленьких и аппетитных — шлепок по заду, вскрик, усмешки — девиц.

— Я... мы еще не решили.

— А возможно ли... впрочем, к чему говорить о делах здесь и сейчас? Ведь вы не покинете нас столь поспешно, как в прошлый раз?

Чита кривит губы, приподнимая их уголки.

— Как знать, сеньор. Судьба прихотлива.

— Но вы, говорят, с ней играете.

— Не слушайте чужих сплетен, в них мало правды.

— Даже если сплетни эти распускает ваша команда?

— О, особенно они. Болтуны жуткие.

Фраза ее, сказанная громко, заставляет Чуи умолкнуть с полуоткрытым ртом, не донеся до него ножку курицы и не договорив и половины новой истории.

— К тебе, Чуи, сие не относится.

И вновь — усмешки и добрые шутки. Вино и крепкий ром, зажаренные в собственном соку барашки и курочки, и черепаший суп, и картофель, и фрукты, и...

Дверь распахнулась, впуская людей вида потрепанного, но несущих свою потрепанность с изрядным достоинством. Встречают таких, да еще с инструментом, восторженным ревом и хлопками.

— А это что за чудо?

Лючита цепляет за рукав сидящего рядом Беккера, тот хекает удивленно и поясняет:

— Так то ж виолина. Э, неужто не знаете? А ну-ка, музыканты, играйте!

А они и играют. Виолина то рыдает и плачет, то начинает выводить такое, что ноги в пляс пускаются, гитарист перебирает струны в непривычной манере, еще один вторит, а последний из музыкантов отбивает на странном ящике ритм.

— Вот!

Беккер взмахивает кружкой, выплескивая содержимое ее на стол. Девушка морщит лоб.

— И как под это танцевать?

— Счас... — начинает матрос, но оказывается перебит Питером.

— Юная леди разрешит пригласить на танец?

— Э! Да чтоб у Якоба Беккера увели даму из-под носа? Да еще какой-то инглес!

— Вы имеете что-то против моей нации или лично против меня?

— Да я...

— Молчать!

Удивленные взгляды обращаются на сеньориту Альтанеро, рык ее непривычен, девушка оправляет кружево рубашки и продолжает уже спокойнее:

— Я буду танцевать с вами обоими. В порядке живой очереди, сеньоры.

Улыбка, самая обаятельная из арсенала, и мысль: "знать бы еще, как это делается".

Танец оказывается простым, но масштабным, для него освобождают центр зала, широкую полосу от двери и до стойки. Прыжки и хлопки, и снова прыжки, взяться за руки, кружась, разойтись и — все заново. Улыбки и смех, толкотня, все новые и новые участники, матросы встают в линию, хватая пищащих служанок, что подчиняются покорно — им не впервой — и танцуют.

— Забавный... танец, — выдыхает Лючита, ловя прыгающие волосы и пытаясь убрать их за уши.

И так отличается от хистанских — всем. Вместо страсти единичной, сольной — общий задор. Вместо плача и пения — радость и смех. Вместо гитары и оттеняющих ритм хлопков — скрипка.

— Уф, — вздыхает она, когда музыканты кланяются и начинают играть другое, медленное и лиричное, позволяя отдохнуть танцующим.

Тянется через стол за кружкой, осушает половину едва ли не залпом.

— Сестрица, ты так сопьешься, — громко шепчет Энрике, но во взгляде нет ни грамма осуждения. Он и сам пьян не меньше ее. — Доставишь мне удовольствие потанцевать с тобой? Заодно украду тебя у воздыхателя, иначе он рухнет, но не отступится.

— Дай отдышаться хоть!

— С каких это пор ты просишь поблажек?

Девушка ахает, осушает остатки вина.

— Так, значит?! Ну-ка, пойдем.

Выходят на центр зала, юные и прекрасные. Распрямляются горделиво спины, смотрят из-под прищуренных век. Музыканты, чувствуя настроения, ритм наращивают, не ломая, но добавляя иные нотки. Девушка велит:

— Васко, пой!

И Васко поет, дергая сердце, а двое посреди зала танцуют, будто бы бьются, кто лучше и краше, кто ярче выразит то, что творится в душе. Юноша перехватывает за талию, кружит, кружит, отпускает, подошвой и каблуком отбивает ритм, но девушка не сдается, лишь вздергивает выше нос, руки взлетают, словно крылья, а ноги не отстают от партнера-соперника. Страсть и красота, и вино все голову кружит, разжигая кровь.

Крики и будто бы даже хлопки, и восхищенные взгляды.

Дверь распахивается, впуская людей потрепанных, с хищным взглядом и сталью в руках.

— Это все он! — вопит чернявый малый, недавно обиженный Питером, и тыкает в причинное лицо пальцем.

Девушка смотрит, как втекают в таверну люди. Фигуры в дверях перевернуты, потому как сама она прогнулась едва ль не до пола в объятьях кузена. Выпрямляется резко, ладонь лапает привычно левое бедро, но там пусто — оружие, мешавшее в танце, вместе с перевязью осталось на столе, там же и пистолеты.

— Отличненько! — вопит Чуи, хватаясь за саблю.

Девушка смещается из центра залы, наметив целью шпагу и пистолет. Таверна взрывается шумом: звоном сабель и стонами, едва ли не плачем, хозяина. Странно, но страха нет, и может, причиной тому вино и зажигательный танец, но есть лишь легкая злость и шальная радость, что найдется, куда выплеснуть все то бурлящее в жилах, что давно уже рвется наружу.

— Ррррааа!

Кто-то кричит, и вроде бы, даже она, и прыгает вперед, скрестив шпагу с саблей, заглядывая противнику в глаза, в которых тоже отвага, но нет того безумия, что сокрушает.

Выпады и финты, отскоки и обманные удары, отступление лишь для того, чтобы напасть на противника, провалившегося в защиту. Острие настигает цель, поражает плечо, сабля падает из слабеющих пальцев. Радость и торжество в груди. Рядом бьется, хекая и сразу же протрезвев, Беккер, Питер изящен и точен, и неотвратим, словно гроза. Энрике дерется, будто играя, Чуи ругаться не перестает, Васко коварен и немного безумен, как и она, в наступлении. Бартемо смахивает двоих лавкой, а мистер Нэд ловок и хитер, словно кот, отступать и не думает.

— Пфе, быстро же они кончились, — фыркает Беккер, вытирая пот со лба. — Хозяин, вина!

Противники отползают, утаскивая раненых. По плечу Васко струится кровь, Бартемо держится за бок.

Хозяин выглядывает из-за стойки, громко сетуя на господ, что не пожелали выяснять отношения на улице. Питер бросает на стол монеты, пресекая его нытье, золото блестит в неверном свете ламп.

— Хватит, что ли, — бурчит инглес. — Милая леди, мы с вами...

...так и не потанцевали, хочет добавить, но с улицы доносится крик, вбегает мальчишка, растрепанный и босоногий.

— Стража, стража городская!

— Э! — крякает Беккер.

— Что же, черти, уходим! — выражает общую мысль мистер Нэд.

И снова через заднюю дверь, лапая служанок и нервируя повара, скаля зубы и вываливаясь в проулок, а после и на соседнюю улицу. Пугать прохожих и звезды на ясном небе.

На следующее утро болела голова и подавала признаки жизни совесть, заглушенная, впрочем, легким столовым вином, красным, поданным к мясу с тушеными овощами. Та часть команды, что гуляла на берегу, выглядела вялой, но более чем собою довольной.

Начальник стражи, что навестил капитана после обеда, спрашивал все насчет ночных беспорядков, а капитан, в свою очередь, все удивлялась и клятвенно заверяла, что ее-то мальчики в этом не участвовали и участвовать никак не могли. Воспитание другое. "Мальчики" ухмылялись и кивали.

Поверил ли им начальник стражи, так и осталось загадкой. Но ушел. И никого сие дело более не волновало.

* * *

Педро, он же Питер Стоун, явился в капитанскую каюту к вечеру, когда думали уже накрывать на стол. Встретили его возгласами одобрения и хлопками по спине, Лючита улыбнулась и пригласила на ужин, составить компанию ей, Энрике и мистеру Нэду. И заодно поговорить о делах. Питер приглашение благодушно принял.

Ужинали они, разговаривая о безделице, мельком лишь касаясь событий вчерашних, как внимания не стоящих. Поужинав, принялись за разговоры серьезные.

— Значит вы, сеньор Питер, предлагаете нам фрахт на Дарьену, в Картахену-де-Индиас, так понимаю?

— Истинно так, мил... — он покосился на Кортинаса и произнес, — сеньорита... Фелис. Так вас теперь величать?

Девушка двинула плечиком и подтвердила его правоту.

— Мне нужен надежный корабль и не особо разговорчивый капитан.

— Что ж вы везете?

— Оружие, — сказал Питер, по губам скользнула усмешка, прямо как у брата. — Ну и так, мелочи всякие. Я надумал перебираться на южный континент, дела, понимаете ли, дела. Надеюсь, вы мне в этом поможете.

Лючита улыбнулась в ответ.

— Я тоже на это надеюсь.

— Тогда — по рукам?

Она протянула навстречу широкой ладони свою.

* * *

Летело время, то взмывая и паря неспешно, то стремительно падая вниз. Каждый день выползало солнце на небосклон и надувал паруса ветер, лишь ненадолго стихая. Море шумело, шуршало и билось, то вгрызаясь в берега, то лаская их. Так же, как и столетия назад. Так же, как и столетия спустя.

— Ничего в этом мире не меняется, — задумчиво проговорила Лючита, проводя пальцами по поручню лесенки, ведущей на полубак. — Ничего. Только мы, люди. И города. Хотя... что города? Придет особо крупная волна, или встряхнет хорошенько землю, и что те города? Были — и нет.

— Рано еще такими мыслями засорять столь прелестную головку.

Питер бодр и весел. Расправляет плечи, потягиваясь после сытного завтрака. Острова местные щедры и на фрукты, и на мясо различных сортов, богаты рыбой, потому нужды в еде ни у кого не возникает.

— Вы насмехаетесь, да?

— Ничуть. Лишь предупредить хочу: от серьезных мыслей женщины стареют и дурнеют.

— Нахал!

Питер ухмыляется озорно.

— Где-то я уже это слышал.

Девушка фыркнула, отворачиваясь. Мужчина придвинулся ближе, рука потянулась обнять, но остановилась в нерешительности возле спины. Встал рядом, скосил глаза на собеседницу.

Волосы развевает ветер, бросает пряди на лицо, она морщит нос и трясет головой, откидывая их назад. Глаза блестят, когда осматривает горизонт и оглядывается на палубу с лениво-сосредоточенными матросами, на тугие паруса, звенящие снасти.

Ложится между бровей складочка, она спрашивает:

— Вы и вправду так думаете?

— Как? — переспрашивает он, позабыв уже недавние свои слова.

— Что женщине вовсе не следует думать серьезно и быть ученой, и... многое такое, что обычно говорят мужчины, желая утвердить свое величие.

Темные глаза ищут все в глазах его снисхождение или насмешливость, но не находят.

— Знание умножает печали, милая леди.

— Но как же? Я всегда думала, что знание необходимо, что делает оно нас умнее, мудрее, а жизнь... всячески лучше!

— Но делает ли оно нас счастливее? Возьмите, к примеру, обычного рыбака. Много ли он знает о жизни вне своей деревни? Вне маленького клочка суши и видимого до горизонта моря. Много ли? Уверяю вас, не слишком. Однако же, быть счастливым шансов у него куда как больше, нежели у человека, занятого делами государственными, богатого и знатного, или у человека ученого, думающего о судьбах людей и о науке. Так что, милая моя леди, знание никак не может умножать счастья.

— Но что же делать тогда? Неужели нужно довольствоваться малым, и не знать, и не интересоваться даже?

— Интересные у вас выводы.

— Это не мои выводы! — сказала Лючита, сердясь на его усмешку. — Вы сами так говорите. Я же думаю, что знание само по себе ни вреда, ни пользы не несет, потому как возможности такой не имеет. И счастливы или не-счастливы сами люди, радующиеся или огорчающиеся разным событиям. И знание тут не при чем. Все дело в отношении. Что?

Девушка замолчала и нахмурилась, разглядывая Питера, на лице которого появилось странное выражение, будто смешались воедино удивление с восхищением и чем-то еще, и хочет он нечто сказать, но не решается. В миг под ее взглядом выражение изменилось, лицо обрело прежнюю невозмутимость с оттенком насмешливости.

— Ничего особенного. Чувствую, вы состаритесь все же от своих мыслей.

Он тронул легонько складочку между ее бровей. Девушка дернулась и ответила не без тени ехидства:

— Боюсь, сеньор, вам не дано этого увидеть.

— Почему же?

— Дарьенский залив не так уж и далек, как могло бы казаться.

Легкий кивок, отмечающий прощание, приседание-книксен — привычки, привитые годами, никак не желали сдавать, — и девушка, сославшись на дела, спустилась с полубака.

Уберто посторонился с пути, пропуская. Глянул быстро и взгляд опустил. Он всегда смотрел на нее со странным выражением в серых, как штормовое море, глазах. И каждый раз, как ловила на себе этот взгляд, вопрошала безмолвно, что это значит и не нужно ли чего. Юноша глаза опускал, оставляя подозрение и смутную еще догадку.

Время летело и тянулись дни. Энрике приглядывался все к Питеру, отмечая, что инглес смотрит на сестру вовсе не по-дружески, намекал на это Лючите, но девушка все отмахивалась, как от лишних домыслов.

— Во всем-то ты, братец, видишь смысл романтический, — укоряла она. — Даже там, где его нет.

Кортинас скалил зубы и отвечал, что верить ему или нет — дело хозяйское, свое же назначение он выполняет исправно.

— И назначение твое — оберегать всячески дорогую сестру?

— Именно.

Она же улыбалась и не принимала всерьез.

Занятия с Питером возобновились, они прыгали и катались по палубе, вызывая у команды то смешки, то уважительное хеканье. С Энрике же инглес схлестнулся раз, и сколько в той схватке было от игры, сколько от боя настоящего, понять не успели, потому как остановлены были властной читиной ручкой.

После пили уже более чем мирно в капитанской каюте, и ужинали вчетвером, и снова пили. Мистер Нэд вещал о свободе и суровости моря, Питер рассказывал о прелестях городов, Кортинас подчеркивал, что радость — в контрасте, а Лючита все слушала, слушала, хмелея от вина и приятной компании.

— Не понимаю, что вы все в этом находите; много воды, ветер и качка... из твердого и надежного только палуба, и всегда есть возможность погибнуть.

Так говорил человек сухопутный, а моряки улыбались чуточку снисходительно. Море не каждому дано полюбить.

— Вот вы, милая леди, как считаете? Не хотели бы поселиться на берегу, осесть, корнями обрасти, возможно, даже семьей...

Мистер Стоун присаживается на краешек стола, пальцы ласкают бокал, взгляд голубых глаз искрится и лишает воли. Девушка отлепляется от спинки кресла, принимая вертикальное положение.

— Не думала как-то об этом. Наверное, мне еще рано.

Пожимает плечиком будто в ответ на свои размышленья.

— А в целом согласна с братцем: суша прекрасна тогда лишь, когда приходит на смену морю. Ведь так много городов и мест, мною не виденных, и от возможностей этих голова идет кругом и сердце наполняется радостью. Мир огромен и чудо как хорош!

— Он не так уж велик, мир этот, и когда-нибудь все новое кончится или же вам надоест, или...

— На мой век хватит, — отвечает она, пытаясь обратить все в шутку, но Питер не отстает.

Кортинас и мистер Нэд, в легком подпитии оба, затеяли спор меж собой. Голоса их становятся громче, наполняют небольшое пространство каюты.

— Нежная моя леди, но ведь вы понимаете, что не сможете жить так всегда: бороздить с отважной командой моря и океаны, торговать, воевать и грабить...

— Но почему же я не смогу?

— Вы ведь женщина, как бы не отрицали суть свою, а первейшая и естественнейшая потребность женщины...

Девушка выпрямляется резко.

— Можете не продолжать, сеньор. Я поняла вас прекрасно, и мне кажется, что для разговоров подобных вы не ту выбрали.

Голос ее холоден. Питер начинает извиняться, но она не слушает, проходит мимо, обращая на себя удивленные взгляды увлекшихся спором моряков. Распахивает дверь, грудь вздымается, вдыхая жадно соленый воздух.

— Господа, попрошу оставить меня одну.

Мужчины выходят, косясь на инглеса, переглядываясь со знанием дела. Мистер Стоун задерживается у двери, девушка говорит тихо:

— Прошу прощения, Питер, я вас очень ценю, как друга, но... единственная моя настоящая любовь — это море.

Уголки его чувственных губ поднимаются, в улыбке этой и грусть, и понимание, и нежелание принимать, и... неспособность держать.

— Сеньорита Фелис, пусть ваше море отвечает взаимностью дальше.

* * *

Он ушел, желая доброй ночи и ясных снов, и разговоры эти не повторялись более. Наоборот даже, Питер был предельно вежлив и внимателен, но отстранен настолько подчеркнуто, что даже люди его удивились перемене настроения этого вечно нахального и неожиданного в своих действиях сеньора.

— Срезала его, видать, наша донья, — говорил Чуи громким шепотом, слышным на пол-корабля. — Инглес этот, утлегарь ему в поясницу, сойдет в Картахене, и забудем все про него.

Но покамест Дарьенский берег далеко был, и про инглеса забыть не получалось, как не получалось игнорировать людей его, пятерых мужчин суровой наружности, серьезных, морскими делами интересующихся.

Энрике, заявившись в каюту, говорил с досадой:

— Инглесы твои обожаемые шарахаются без дела, везде нос суют.

— Братец, с каких это пор в тебе столь ярая нелюбовь к нациям проснулась?

— Почему же ярая? Так себе нелюбовь. И это не к нациям, а к людям бездельным.

— Я придумаю что-нибудь. Сегодня же с Питером поговорю.

Братец, старший, но по сути совсем мальчишка еще, подмигнул:

— Ты поговори, да.

Она вздернула нос, глядя чуточку свысока. Юноша вскинул руки.

— Ничего такого, нинья. Ты... окружила себя влюбленными в тебя мужчинами, сестренка. Не боишься, что подерутся?

— Кто?

— Ну, к примеру Питер с Уберто. Вернее, как раз наоборот — Уберто с Питером. Хотя нет, этот в-море-рожденный будет молчать и вздыхать, на тебя глядя. Как и Йосеф, бедный мальчик. Но этому-то как раз полезно иметь предмет обожания.

— О чем ты говоришь, братец? Йосеф ребенок еще, а Уберто мне как брат, как ты, например. Он очень уж странный, но... хороший такой. Будто из другого мира. И из нашего тоже.

— Ладно, допустим, что Йосеф мальчишка, хехе, и этот Димаре — брат. А мистер Питер?

— Что мистер Питер?

— Не притворяйся, что не понимаешь, сестренка! Если он после всех этих ваших уединений в каюте не женится на тебе, придется вызвать его на дуэль!

— Мы разговаривали! — возмущается девушка.

— Знаем мы такие разговоры, — начинает Энрике, осекается, хохоча и уворачиваясь от летящего в него сапога, — шучу я, шучу! Чита! Не надо! Только не чернильницу... все, все! Я ухожу!

За братцем хлопает дверь, а девушка так и застывает с маленькой баночкой в руках и улыбкой на губах. Лицо все никак не желает принимать серьезное выражение, а в груди щекотно и тепло. Всякой женщине приятно сознавать невольную свою власть над мужчиной в делах столь тонких как предпочтение и симпатия.

* * *

Плавание это по всем признакам хочется назвать успешным: ровный устойчивый ветер, лишь единожды сменившийся коротким шквалом и ливнем, дружная команда, знающая свое дело, собеседники, приносящие в каждый день новый оттенок интереса. Да и побережье Дарьенское тянется уже вдоль левого борта. Хочется назвать переход сей успешным, да не завершен он еще, и примета дурная — говорить наперед.

И не так все просто и радужно на корабле. Капитан ходит смурная, серьезная, как никогда. Команда оттого переговаривается, строит догадки да косится на сеньора инглесского, понимая, что каким-то боком и он тут замешан. Подумывают уже, не бросить ли за борт его, во избежание, так сказать, да и капитан чтоб не грустила более.

— Чита, скажи мне, что между вами случилось?

Девушка едва не подпрыгивает, слыша за спиной знакомый голос.

— Ох, братец, пугаешь меня!

— Что-то ты стала пугливая, нинья. Могу я узнать, что тому причиной? Или же... кто?

Лючита под его пристальным взглядом опускает голову. Встряхивает волосами, отвечая:

— Ничего такого, о чем стоило бы рассказать.

А воспоминания, столь тщательно отвергаемые, всплывают в сознании.

С чего начался тот разговор, и как они остались вдвоем в вечереющей быстро каюте, не запомнилось, как не запомнилось и то, коим образом Питер оказался близко, слишком близко, чтобы говорить хоть о каких-то приличиях.

Картинка ясная и переживается, будто сейчас.

Вот говорит он милые глупости и тут же, балансируя на грани нахальства с грубостью, делает заметки насчет сущности женской и места в жизни, и она на них покупается, будто бы в первый раз. Вспыхивает, вызывая улыбку и смущаясь оттого еще больше.

— Все бы вам только шутить, Питер! — укоряет она. — Прямо как братец мой.

Мужчина сидит рядом, едва ли не касаясь своей рукой руки ее, и близость эта волнует, хоть не волновали никогда ни проживание на маленьком пространстве с двумя десятками отвязных молодцов, ни совместные пьянки с ними.

— Брат ваш в силу родства теряет множество замечательных возможностей, — отвечает мужчина.

Наклоняется стремительно, заключает в объятия. Сердце колотится где-то у горла, застывает на губах готовый сорваться вскрик, когда целует он нежно, но властно, и понимает она тогда, что отталкивать вовсе не хочется. Поднимается от живота волна дрожи, заливает теплом все тело, делая его мягким и податливым.

— Нет, — шепчет она, слушая разум свой, но руки не желают быть сильными, а голос дрожит.

— Да, — отвечает он.

Ладони его, борясь с собственной жадностью, блуждают по нежному телу, что гнется навстречу. Высокая грудь вздымается, ресницы трепещут.

— Да, — шепчет он, целуя волосы у виска, покрывая легкими, будто крылья ангелов, прикосновениями лоб и глаза, и щеки, и впиваясь в губы со страстью и силой.

— Не-ет...

Ответ ее и не ответ вовсе, а выдох едва слышный. Воля слабеет, голова, одурманенная алкоголем, прикосновениями и речами, идет кругом. Каюта переворачивается и качается, словно в шторм, когда берет ее на руки и несет куда-то. Чутье подсказывает услужливо: кровать. Опускает ее и опускается рядом сам, продолжая дарить ласку и разжигать желание.

Тихий голосочек внутри внушает предательски: почему бы и нет, что тут плохого, нравится же, нравится, ох, еще как... и эти губы, и руки, о!

И тут же, будто холодный ливень по коже, вытаскивая из плена, — нет! Нельзя же так. И пусть не муж и не жених даже, ибо пустое это все, и суть лишь правила, не ею придуманные, но так — не любя, не ценя больше многого, не желая жизни прожить, от одной лишь слабости тела — нельзя.

— Нет! — говорит она, и голос меняется, обретая все больше стали.

— Да...

Руки и губы все блуждают, жаждая прикосновений, но отталкивает с силой. Он сильней, удерживает, не желая поверить в отказ.

— Нет, Питер, говорю же: нет!

— Милая моя, маленькая, солнечная...

Он мурлычет на ушко разные глупости, он настойчив, но очень нежен, и бережен, и... любая б растаяла, но в груди поднимается уже раздражение и жесткое "нет".

Притягивает к себе, она бьет по лицу. Простая пощечина, но сама же того пугается, а он не замечает бы словно ни удара, ни испуга ее, и приходится ударить еще. Отталкивается руками, ногами, пятится, ползет прочь, а он все за ней, не отрывая взгляда. Под руку попадается пистолет, движение пальцев, и курок взведен, а дуло приставлено едва ль не ко лбу того насмешливого и милого, и желанного столь помимо воли.

— Не вынуждайте меня, — шепчет сквозь набегающие слезы, — я не хочу.

Шепчет, понимая внезапно, что стоило бы лишь закричать, раз или два, как ворвались бы верные и заботливые порой до тошноты, грубоватые и надежные... ее люди. Ее команда.

— ...не хочу, — повторяет она.

Питер отстраняется, губы складываются в усмешку, совсем не веселую.

Поднимается медленно, идет к столу. Льется в бокал вино, притягивая бархатной темнотой. Выпивает залпом, пальцы пробираются в волосы, дергают с силой. Бормочет что-то, и через мгновение лишь доходит смысл.

— До чего я дошел, Господи! Принуждать любимую женщину...

Они замирают в молчании. Чита тискает все так же рукоять пистолета, опущенного уже и затерявшегося среди подушек. Питер смотрит в пол, будто бы оцепенев. Вскидывает голову столь резко, что девушка вздрагивает.

— Простите меня, сеньорита Фелис... Лючита... прости, если сможешь.

Выходит, быстрый и решительный, дверь закрывается, оставляя девушку в пустоте одиночества. Ладонь все так же касается пистолета, такого теплого и родного, а взгляд ищет, за что зацепиться, кроме закрытой двери.

— Чита...

Лючита сердито моргает, отрезая воспоминания. Вдыхает влажный воздух и с силой же выдыхает. Глупости это все, есть лишь стихия и люди, с ней обрученные.

— Грустно мне, братец. И не спрашивай даже, почему, все одно не отвечу. Только... кажется, прав сеньор Стоун, упускаю я что-то, выбирая все это... море и корабли, и вечные странствия. Хе. Вечные. Смело сказано, ты не находишь?

Энрике смотрит внимательно, выискивая что-то в ее лице.

— Мы все всегда что-то да упускаем. Как там... нельзя объять необъятное. А мир... он огромен и едва ли конечен, и всегда есть что-то — замечательное, интересное, очень нужное — но остается оно за бортом, и не в наших силах то изменить.

— Чудно говоришь ты, братец. Будто бы старше... на пару-тройку десятков лет. И в то же время мальчишка такой. Сумасброд.

Он теребит коротенькую бородку, улыбка его столь невинна и заразительна, что невозможно не улыбаться в ответ.

— Я люблю жизнь, дорогая сестра. И жизнь любит меня. А ты... разве ж не счастлива ты, делая то, что делаешь? И хотела бы променять эту жизнь на какую-либо другую? Вот. Головой лишь качаешь. Тогда что же мучиться так и сожалеть о несбыточном? Будь собой, делай, что нравится, а мы, если нужно, поддержим.

Девушка утыкается лбом в плечо, чувствует, как ложится на спину ладонь брата. Переполняют всю ее благодарность и нежность, и радость согласия, которые не может выразить словами.

Важно оно — чтобы рядом были те, кто дорог, действительно дорог и близок по духу.

* * *

Отношения с Питером испортились совершенно и, должно быть, он клял себя за свой напор и действия, явно лишние. Но содеянного не исправить, и тянулись дни, подгоняя попутным ветром Ла Кантару, озаряя лица команды предвкушением, и разделяя все больше мистера Стоуна с той маленькой, упрямой и гордой, в которую имел несчастье влюбиться.

Когда до Картахены-де-Индиас осталось по примерным подсчетам не более двух суток, Питер пришел извиняться. Постучал в дверь — о, как долго приучала Лючита команду входить по стуку! — дождался властного "да" и шагнул в затемненный, полный запахов мирок.

Девушка при виде его восторга не выказала, но скрыла все под маской вежливой невозмутимости. Неловкое молчание прервала она:

— Вы что-то желаете, мистер Стоун?

"Еще как желаю!", мог бы ответить он, но сказал совсем иное:

— Мил... сеньорита Фелис, я знаю, вряд ли вы пожелаете меня слушать, но деваться мне некуда, потому осмелюсь высказаться. Прошу простить за тот вечер, и уверяю, что подобное не повторится. Я очень перед вами виноват, потому...

— В уверениях ваших нет надобности, — перебивает девушка, в голосе стынут льдинки. — Давайте забудем. Считайте, что я вас простила.

"Не простила", думает грустно мужчина, но сказать что-либо не успевает. С палубы долетает шум, в каюту врывается, стремительно и без стука, мальчик-индеец.

— Паруса на горизонте, на зюйд-зюйд-вест!

— Сколько?

Лючита спокойна и деловита, куда только деваются холодность ее и прикрытое им смущение. Нацепляет перевязь, запихивает за пояс пистолеты, водружается на голову шляпа с широкими, загнутыми вверх полями.

— Два видно.

Быстрый взгляд, и мальчишка продолжает:

— Флаг был инглесский, я видел. Спустили, черный теперь.

— Корабли Инглатерры у хистанских берегов, — бормочет она, глаза возбужденно блистают. — Отлично!

Питер перехватывает у дверей за запястье.

— Сеньорита, что вы собираетесь делать?

Она пожимает плечами, стряхивая его руку, бросает небрежно:

— Не знаю еще. Там посмотрим.

С палубы уже слышится ее властное:

— Пушки к бою готовь! Курс держим прежний!

И вторит ей рык старпома, отдающего приказания, и топот, и толчея, бестолковая с виду лишь.

Суда идут, постоянно меняя галсы, и Ла Кантара, что с наветра, в выгодном положении. Не считать если, что их двое, шхуна и бриг, а Песня — небольшая двухмачтовая бригантина. Малое водоизмещение и множественные паруса делают ее быстроходной, но отсутствие оружейной палубы радовать никак не может. Греет душу лишь то, что противники тоже невелики, и большого количества пушек нести просто не в состоянии.

— Ваши люди, — обращается девушка к мистеру Стоуну, — можем мы на них рассчитывать?

Инглесы, поддерживая всеобщее возбуждение, берутся за сабли и пистолеты.

— Конечно, сеньорита Фелис. А еще у меня есть нечто особенное, что должно помочь.

Он манит за собой в трюм, и Лючита с готовностью спускается следом. В душной полутьме вырисовываются ящики, плотно сколоченные, поставленные один на другой с превеликой осторожностью. Питер вскрывает один, выбирает пару шаров, подает Чите.

— Гранаты, — поясняет он в ответ на ее красноречивое молчание, — эти ручные, а там для метания из мортирок. И оружие прилагается.

Девушка ахает.

— Вы с ума сошли?! На дно моря отправить хотите нас? Их же не зря не используют — каждая вторая взрывается прямо в руках. Знала бы я, что у вас груз такой...

— Не взяли б на борт? — спрашивает мужчина, на что девушка дергает плечиком. — У этих немного другая конструкция, срабатывают при ударе о палубу. Понимаю ваше волнение, но это надежно. Один есть момент... очень бы желательно, чтобы по нам не стреляли из пушек. И вам лишние дыры в корпусе ни к чему, и груз... капризный уж слишком.

Он замолкает, посматривая на застывшую в раздумьях Лючиту. Девушка покусывает губу, то обращая взор на темные ящики, то на дальний конец трюма, будто глядя сквозь обшивку куда-то вдаль.

— Люди ваши обучены должным навыкам, метанию там или чему? — ответом ей короткий кивок, и девушка восклицает радостно, — отлично! Этим они и займутся. А пока...

Она уносится вверх по трапу, едва не сталкиваясь с мистером Нэдом, что ждет указаний.

— Инглесские корабли изменили курс с норд-веста на норд, даже на норд-норд-ост, — докладывается мужчина. — Ихо де перра! Эти выродки к нам идут!

Выглядит он при этом ни капельки не беспокойным, глаза сверкают, как у кота весной, путается в черной бороде усмешка.

— Замечательно, — отвечает Лючита. — Держитесь ближе к берегу.

— Эээ... немного ближе?

— Нет. В бакштаг и к берегу!

Страпом застывает на мгновение, ибо приказ ее глупость совершенная, не уйти так, да и на мелкой воде возможностей для маневра меньше, но оспаривать не решается. Катится над палубой его раскатистый рык, матросы ворочают брасами реи.

Девушка приникает глазом к окуляру подзорной трубы. Всматривается долго и выжидающе. Шхуна вырвалась вперед, против ветра идти ей куда как проще, бриг делает поворот оверштаг, паруса его опадают, но после надуваются вновь.

— Тащится, словно беременная корова, — комментирует невесть откуда взявшийся Беккер.

— Замечательно, — повторяет Лючита, погруженная в свои мысли. Оглядывается, командует резко, — Право руля, меняем галс!

Теперь в недоумении большая часть команды, перестающая понимать, что затеяла их капитан. Понимать-то они не понимают, но приказания выполняют исправно. Корабль уваливается под ветер, проходит кормой линию его, и вновь берет круче, поворачиваясь к приближающимся судам левым бортом.

— Могу я узнать, что ты задумала, безумная нинья?

Кортинас явно сердит, а она улыбается и обращает на него ясный взгляд.

— Скажи, братец, похожи мы на обезумевшего от страха торговца, ведомого неумным капитаном-растяпой?

Он хмыкает и подтверждает, что да, более чем похожи.

— Замечательно, — говорит она вновь и теряет интерес к разговору.

Они следуют почти что в галфвинд, когда получает команда очередной приказ: увалиться под ветер. Бригантина разворачивается величаво, стремясь в пространство между вражескими кораблями. Бриг дальше к зюйд-весту, но приближается, шхуна делает оверштаг, нацеливаясь острым носом в борт Ла Кантары. Выстреливает с нее пушечка, ядро плюхается в воду, не долетая футов шести. Доносится с чужого судна приказ спустить паруса и лечь в дрейф, иначе... второе ядро ложится ровнее, проламывает фальшборт рядом с кормовой надстройкой, сносит часть лесенки и исчезает за бортом. Матросы скрипят зубами, канониры склоняются над пушками, но приказа не следует все.

Лючита бросает небрежно:

— Делайте, что они говорят. Убрать фок и фор-марсель. Орудийным расчетам быть наготове. Питер, несите ваши подарки.

Убираются паруса, со шхуны не стреляют больше, подходят, готовясь к абордажу. Возможно уже прочитать нагловатое "Прима" повыше ватерлинии, разглядеть возбужденных людей с оружием. Бриг возникает по правому борту, когда летит звонкое:

— Залп с обоих бортов!

Долгие мгновения тишины, и ясное утро взрывается грохотом, треском, криками, скрипом падающего рангоута, хлестким ударом рвущегося такелажа. Палуба окутывается дымом, и в дыму этом проступают люди, начинающие закидывать шхуну уютно ложащимися в ладонь шарами с горящими фитилями. И вновь доносится крик, полный боли и ужаса, гранаты, взрываясь, разносят на палубе все, что только возможно.

Кораблик, чудом держащийся на воде, уже не интересен, бригантина сваливается в абордаж с бригом, которому тоже досталось немало: неприцельный залп почти весь ушел мимо, попортив слегка обшивку, но одно шальное ядро попало в борт едва ли на фут выше ватерлинии, и судно, кренясь, хлебает дырою воду.

Гранаты летят и на эту палубу, но в меньшем количестве, потому как урон значителен. Свистят крюки, трещат, сталкиваясь, борта, перебрасывается абордажный мостик, люди, орущие и злые, бегут, стреляют и прыгают, рубя всех на своем пути, кто пытается сопротивляться. Таких не много, те, что остались в живых, бросают оружие в ужасе и молят о пощаде.

Бой, который неизвестно чем обернулся бы при таком перевесе противника, заканчивается победой, быстрой и легкой, но более чем кровавой.

* * *

Картахена-де-Индиас с мощными стенами и крепостью, с россыпью островков, в зелени вся, вырастает на горизонте, и забыты уже обиды и трения, и захваченное поделили и "обмыли" в бочонках с ромом, и инглесы теперь — лучшие друзья, доказавшие право так называться.

— Чита, ой, сеньорита Фелис, ты, вы, да я... едрить меня в душу, пусть передохнут все акулы морские! Да я за вас...

Чуи улыбается пьяно, и улыбаются в ответ матросы, и смотрят все на девушку, которая, цепляясь за ванты и попирая планширь, держит речь. Благодарит и возносит почести, и отмечает по именам, кто и что сделал, и насколько хорош был в бою. Имя каждое встречается криками, и счастливы все, и пьяны, и недовольных вроде как нет.

Питер ухмыляется мягко, поглядывая на маленький феномен морской, — девушку, признанную капитаном, и любимую ими, уважаемую не потому, что сильна и жестока, а оттого, что справедлива и удачлива более других.

Сложились ли карты судьбы так, или помог добрый ветер, но наткнулась Ла Кантара на противников своих через день после того, как перехватили они торговый караван, вышедший из порта к столице. Два корабля охраны пошли на дно, третий же, груженый золотом, серебром и изумрудами, не считая мешков с кофе и какао, и паприки, и ценных специй, был разграблен и так же потоплен. Но инглесским пиратам недолго удалось радоваться — перехватили их пираты хистанские, что и не пираты-то вовсе, а так, "честные контрабандисты".

Лючита, выделяя мистеру Стоуну и его людям долю, добавила еще мешочек, и благодарила, и сияла, словно начищенный сервиз.

— Питер, это за груз ваш, считайте, что часть его мы купили. Жуткое оружие, признаю. Но очень уж действенное. На крайний случай сгодится.

— Рад вам служить, сеньорита.

Поклон, чересчур церемонный, вызвал лишь короткий смешок.

— А производят его лишь на Санта-Каталине?

Она казалась более чем заинтересованной, и мужчина сразу же пообещал рассказать и об арсенале, и о контактных лицах. Девушка просияла.

— Спасибо вам, Питер.

— Вам, сеньорита, спасибо. За то, что доставили в сохранности и даже с прибылью.

Она кивнула, принимая его благодарности, и обернулась на выкрик повара, созывающего к обеду. И не заметила вовсе грусти в голубых глазах, бывших столь часто насмешливыми.

Глава 6

Городок, отмеченный не единожды в рассказах историков, оказался очарователен, и если бы Лючита не вспоминала с такой нежностью о Пинтореско, то пожелала бы представить своей родиной Картахену-де-Индиас. Зелень и тепло, уютная гавань, улочки с нависающими резными балконами, мощь толстенных стен и крепости, ощерившейся пушками. Город богатый и независимый, свою независимость и богатство готовый отстаивать. Не раз его грабили и разоряли, но жители, расстроенные донельзя, отстраивались заново, наращивая толщину стен и количество пушек, прикрывающих гавань от гостей непрошеных.

Оставив Кортинаса следить за разгрузкой, девушка отправилась гулять. От местных мужчин отличала ее чистота и простая изысканность одеяния, от местных женщин же — все, начиная с мокасинов, расшитых серебром, и штанов, чуть суженных книзу, и заканчивая пистолетом, заткнутым за пояс, и абордажной саблей у бедра. Оружие это нравилось не в пример больше шпаги из-за своей небольшой длины и легкости в обращении.

Словом, выглядела Лючита для девушки непривычно, на нее заглядывались со сдержанным интересом, но молчали.

От пары матросов, приставленных братцем в качестве охраны, улизнула быстро, ноги привели на небольшой базарчик, крикливый и пестрый. Внимание привлек торговец фруктами, широко улыбающийся щербатым ртом, и товар его — яркие, полные солнечного тепла, апельсины. Остановилась, разглядывая и выбирая, но тут же вздрогнула от прикосновения. Рядом, невесть откуда, появился мужчина, высокий и, видно, когда-то очень крепкий, даже ввиду возраста не слишком подрастерявший былую мощь.

Гордый профиль с орлиным носом, глаза цепкие, в волосах седина серебрится, брови сурово лохматятся, усы торчат жесткой щетиной, изгибаясь на кончиках.

— Э, юная сеньорита не должна брать этот фрукт!

— Почему же? — удивляется девушка, ладонь дергается к оружию, как всегда в ответ на неожиданность.

Мужчина замечает ее жест, поперек лба ложится складка. Двигает губами, будто пережевывая нечто, на лицо возвращается улыбка.

— Кислые они, вам не понравится. Э! — замахивается на торговца, который начинает возражать. — Кислые, говорю. Лучше бы вам, сеньорита, попробовать то чудо местное, цвет которого носят ваши глаза. Хехе... о шоколаде я говорю, о шоколаде. Ну-ка, позвольте ручку вашу.

Поворачивается боком, и девушке не остается иного, как взять под локоток и позволить увлечь себя ниже по улице. Они уходят все дальше от пристани, петляя среди домов, углубляясь в кварталы не столь популярные и оттого более тихие.

— А знаете ли вы, сеньорита, что главное достояние Картагены, да и всего берега Дарьенского вовсе не изумруды и серебро, хоть и они хороши ой как, и уж ценны-то, — вещает мужчина, сопровождая Лючиту с чинностью и благородством, — а главное достояние мест здешних — какао и кофе. Наидостойнейшие сорта производят, я отвечаю. Вы пробовали? Э! Хотя что вы могли пробовать, ежели не бывали в Дарьене!

Цокает языком, будто бы даже скорбно.

— Вот мы и пришли. Прошу.

Он открывает дверь, пропуская даму вперед, звякает колокольчик над головой. Девушка мешкает на пороге, окутывают ее ароматы тех самых хваленых всячески "достояний", и специй, и пряностей, и капельки алкоголя. Опутывают и делают помещение теплым и очень уютным. Стены выкрашены коричневым и желтым, с яркими пятнами красного и оранжевого на полках — вазами глиняными и кружками.

Из дверей появляется женщина, кругленькая и миловидная, рассыпается в приветствиях, забавно мешая хистанский с инглесским и одним из местных креольских наречий. Представляется сеньорой Фернандес, спрашивает, забавно упирая на "р", лицо светится улыбкой, и оттого становится еще более тепло и уютно.

— Что сеньоррита желает?

Мужчина отвечает:

— Сеньорита первый день в городе, с дальнего плавания, не слишком спокойного, и желает она чуда, маленького, но вкусного.

Лючита смотрит удивленно, не говорила она такого.

— Разве ж не прав я?

Девушка кусает губу, голова наклоняется в кивке, — да, прав. И плавание долгим было, и ох каким неспокойным, а чуда всегда хочется, как его не хотеть?

Подходит к стойке, и глаза разбегаются. Сеньор и хозяйка усмехаются мягко, а взгляд отвлекается от конфеток шоколада нежного, молочного, осыпанного орешками или застывшего в половинках сушеных фруктов, и переходит на темные, с виду хрусткие даже, брусочки в виде диковинных птиц и животных, и далее на мягкие холмики, украшенные белой вершинкой, и на шарики в разноцветной сладкой пудре, и к витым сахарным трубочками, и поверх шоколадного пирога с миндальной начинкой к маленьким, с ноготь, блестящим драже, насыпанным в глубокое блюдо. И над всем этим витает дурманящий аромат кофе и смягчающий его молока, с острой нотой перца и терпкой — рома.

Девушка чувствует, как рот наполняется слюной, а в животе начинает урчать. Хозяйка смеется счастливо, и смех ее не раздражает. Напряжение, незаметное, но сопровождавшее в течение долгого времени, отпускает, и довериться хочется человеку незнакомому, но такому родному.

— Садись, милая, я знаю, что тебе нужно.

Сеньора Фернандес оставляет гостей рассаживаться в пустой почти "шоколатери", а сама исчезает за дверью.

— Она волшебница, — сообщает сеньор, что уселся напротив.

Кивает в сторону кухни, откуда доносится похожее на мурлыканье пение.

— Здесь всегда тихо и хорошо, — продолжает он. — Да, хорошо и тихо. И уютно еще, словно припрятано место это от всех бед и напастей. Уж не знаю, какие боги его хранят, но пусть делают так и дальше. Э! Пшла!

Мужчина рычит грозно на приблудившуюся к дверям собаку, та приседает от страха, но убегать не спешит. Из дверей кухни летит в сторону сеньора быстрый и непонятный выговор на местном наречии, тот бурчит что-то вроде "да ладно тебе" и вновь обращает взгляд, будто бы даже смущенный, на Читу. Отмечает ее напряженную позу, покачивает головой.

— Что-то вы, сеньорита, нервная больно. Вздрагиваете и оглядываетесь, будто гонится кто. Или что-то тревожит?

Девушка думала уж ответить отрицательно, но сказала вдруг:

— Да... не знаю. Это все плавание. Нет, не оно даже, я обожаю море, но... не люблю убивать. А два дня назад умерло слишком много людей, наверное, не таких уж плохих.

— Нападение?

— Да. Только... мы нападали.

Поведала недавнюю свою историю, и чем дальше рассказывала, тем яснее становился блеск в глазах у сеньора.

— Великолепно! — воскликнул он, когда девушка закончила. — Так юна и так талантлива. Капитан в юбке! Донья Фелиция, то бишь, счастливая. Это ли не повод сочинить новую историю?

Стиснул ее ладони так, что хрустнули косточки. Девушка поморщилась, хозяйка, что подошла незаметно и тоже слушала, стукнула его по рукам.

— Хватит тебе, угомонись, старрый дуррак! Пальцы девочке сломаешь, а ты глянь, какие они чудесные! И глаза, глаза... ох, похоже, ошиблась я, милая, тебе не покоя надо, а умиротворения и свободы.

И она, не давая опомниться, перехватила чашку, что стояла уже на столе и пахла столь вкусно, и унесла обратно на кухню. На широком резном подносе остался напиток сеньора, щедро сдобренный ромом, вазочка с конфетами-холмиками, блюдо с полосатыми кусками пирога и квадратики темного шоколада.

Сеньора Фернандес вернулась с другой чашечкой, маленькой и еще более ароматной.

— С рромом, как и ему, — пояснила, кивая на мужчину, — и для бодррости перрца. Ты прробуй, милая, да ррассказывай исторрии свои, а если не хочешь, мы сами тебе такого ррасскажем, что до ночи хватит.

Садится рядом, с краешку, локти ставит на стол, ладони подпирают подбородок, неожиданно волевой для столь мягкого лица. Остальные черты округлы, и вся она, словно добрая нянюшка, приятственна глазу и вызывает доверие. Такой и хвалиться хочется, и плакаться, ежели нужно.

Девушка смущается поначалу такого внимания незнакомых людей, но вокруг хорошо и уютно, и от людей исходит тепло, потому осваивается и начинает смаковать кофе и шоколад, прикрывая глаза от удовольствия. Напряжение уходит, оставаясь далеко где-то, сомнения кажутся пустяковыми, а сожаления все — надуманными.

— Что вы сюда добавляете? — спрашивает, улыбаясь.

Хозяйка улыбается в ответ.

— Немного любви, милая, каждому своей, особенной. Той сеньорре, что в уголке сидит, любви спокойной и надежной, что и не любовь-то, а скоррее почтение и добррота. Юной сеньоррите при ней — сладких гррез и невинного обожания. Мальчишкам — чувств искррящихся и яррких, но скорротечных. Сеньорру, что с вами прришел, капельку стррасти, ох уж это сеньорр! В его-то годы — и стррасть...

Они обмениваются такими взглядами, что становится жарко. Лючита спрашивает, чтобы скрыть неловкость:

— А... мне?

— А тебе, милая, любви идеальной и чистой, иная никак не пойдет.

Девушка опускает смущенно глаза, но тут же вскидывается:

— Вы говорите так, словно... словно я девчонка какая под опекой нянюшек и тетушек! А я, между прочим, капитан Ла Кантары, бригантины, что и в плаваньях бывала, и в боях.

Женщина отмахивается от фразы, как от несущественной.

— Какая рразница, кто ты снарружи? Главное — кто ты внутрри. Я вижу девочку, кррасивую и с воспитанием, наивную иногда, вспыльчивую и горрдую. Рребенка вижу, по-детски свободного и счастливого тем, что он делает. Хоррошего человека вижу, сильного, но не злого. Потому и любовь для тебя — такая.

Под взглядом ее, проникающим в самую душу, краснеют вдруг щеки и опускаются вновь глаза. Странная женщина, чуткая, более чем.

— Говорил я вам, что она волшебница?

Добрая ухмылка поблескивает над щетиной, голубые глаза светят теплом.

Звякает колокольчик над дверью, обозначив новых посетителей, хозяйка поднимается им навстречу, мягкая, теплая и улыбчивая, оставляет собеседников своих вдвоем.

— Она чудесная, — отвечает Лючита, а с лица все не сходит благостное выражение.

— Дааа, — подтверждает мужчина и задумывается о чем-то своем, а девушка понимает вдруг, что не знает даже, как звать его.

Странно так встретиться с человеком и пить с ним кофе, и говорить по душам, и слушать чудные вещи, и — не знать его имени.

— Как вас зовут?

Спрашивает и смущается столь резкого вторжения в чужие мысли. Мужчина встает, представляется церемонно:

— Хоук, мистер Малкольм Винсент Хоук, к вашим услугам.

— Лючита Фелис, — ответствует девушка, а в голове все крутится узнавание, и когда ловит его за хвост, ахает изумленно, — Хоук? Тот самый М.В. Хоук, написавший "Истории о Старом Свете"?

— Э, ну, вроде как да. А вы неужели читали?

— Да. И... я вас представляла другим.

— Каким же?

В голосе послышался интерес, а девушка засмущалась.

— Мне брат рассказывал, что был с вами знаком, так вот говорил он, что вы... простите меня великодушно, но говорил он, что вы порядочный мерзавец, инглес и пират. Так, кажется...

Сеньор Хоук ухмыльнулся и подкрутил ус.

— Инглес, пират и порядочный мерзавец. А что, неплохо звучит. А имя его? Кортинас... как же, помню, помню. Любопытный молодой человек, и в гулянке стойкий, и вообще, любопытный... говорили мы с ним тогда о том свете, да, только мало. Знаете, мужчинам всегда найдется тема поинтереснее в обществе рома и прекрасных дам. Да... а потом он делся куда-то. Давненько не виделись. Так он вам брат?

— Сын сестры моего отца.

— Кузен, значит. И что же еще он рассказывал?

— Мало. Мы больше спорили о книге вашей. Я считала, что Старый Свет сгинул во время Исхода, он же поверил написанному, мол, не делся тот никуда, за стеной лишь. Тогда и рассказал, что знаком был с автором. С вами, то есть.

Сеньор Хоук снова подергал задумчиво ус, расположился на стуле удобнее.

— И что же?

— Что?

— Э, что вы думаете о книге?

Девушка покрутила в руках чашечку, собираясь с мыслями. Одно дело — читать и спорить с братом насчет моментов чудных или порой фантастических, и совсем другое — высказать все автору книги сей, труд написавшему и, очевидно, много переживающему.

— Я не со всем согласна, — начала она и, подбадриваемая взглядом, продолжила, — вы говорите о Старом Свете, будто бы он есть, и вы там бывали, хотя все знают, что Мертвое море непроходимо! Хорошо, не все, но — большинство, и причем люди неглупые. И даже если есть он, и можно туда попасть, то не слишком ли он странен, мир этот? Самоходные машины и летающие аппараты... не знаю, не знаю...

Качнула головой, но он улыбнулся, слишком снисходительно, так, что едва не вспылила. Сдержалась.

— Вы судите по тому, что знаете, но ведь вы не можете знать все, сеньорита. Э! При всем моем к вам уважении. А я там был. И рассказ этот — чистейшая правда.

— Но...

— Вы мне не верите?

— В это сложно поверить.

— Как сложно когда-то поверить было местным индейцам в огнестрельное оружие и жестокость пришельцев, сияющих на солнце. А знаете ли вы, что родина ваших предков зовется Испанией? И что тот мир — совсем другой, и языки его другие, не те, что понамешаны здесь. Только люди везде одинаковые.

Он замолк, не окончив фразы, ладони стиснули кружку, уже пустую. Крикнул, разыскивая взглядом хозяйку:

— Сеньора Фернандес, душа моя, принеси еще кофе! И чудо-листьев, есть они у тебя, знаю.

Женщина возникла за его спиной, приложила полотенцем по плечу.

— Э нет, доррогой, только не здесь. Не было тут такого и не будет! Ты что, индеец какой, жевать эту дррянь?

Дальше запричитала она непонятно, сеньор Хоук пояснил:

— Сердится, как всегда. Чую, пора нам отсюда убираться, пока не разошлась.

Оставил на столе монеты, явно больше, чем положено. Хозяйка проводила до двери, там спросила уже у Лючиты:

— Не боишься его, милая? Пррохиндей еще тот, споит, да и... дарром седой что, а ходок-то какой!

Щеки загорелись огнем, девушка пробормотала нечто вроде "постоять за себя сумею" и возложила для верности ладонь на рукоять пистолета. Женщина качнула головой и накинулась на сеньора:

— Смотрри у меня! Обидишь девочку — я тебе все, что есть, пообррываю!

— Не сердись, душа моя!

Сгреб хозяйку за талию, притягивая к себе, припечатал сочные губы поцелуем. Сеньора Фернандес зарделась вся и отмахнулась рукой, женственно округлой, но сильной. Сеньор Хоук предложил руку, Лючита взяла его за локоток, помахала женщине и проследовала за мужчиной ниже по улице.

Сумерки уже наступили и сгущались быстро, скрадывая как прелести города, так и его недостатки. Сеньор Хоук вновь сделался разговорчив, рассказывал и об истории здешних мест, и о традиции индейцев жевать "чудо-листья", дающие бодрость и уверенность в себе.

— И к нам эта традиция перешла. Некоторые капитаны дают даже подобные листья команде перед абордажем, для повышения боевого духа, значит. Чтобы дрались, как дьяволы.

— И что же, оно помогает?

— Э, да кто ж его разберет, в бою-то? Помогает там чего или нет. Победили, значит, помогло, бог ли, лишняя чарка рому или листья эти. Не победили... что ж, мертвым все равно, что там и как.

Лючита кивнула в задумчивости.

— А вы и вправду ходили... в Старый Свет?

Чуть не сказала "на тот свет", но вовремя смутилась звучания. Мужчина даже остановился, приблизил лицо свое к читиному.

— Да. И хватит на этом.

— Но...

"...интересно же", — не успела добавить она, как сеньор Хоук посоветовал тихо, но со стальными нотками в голосе:

— Сеньорита, если желаете вы и впредь мило общаться, не напоминайте мне более о том чертовом месте.

С языка чуть не сорвалось десятка вопросов, еще сотня крутилась в голове, не оформленная в слова. Рвались наружу все эти "как" и "почему", но сдержалась, полагая справедливо, что никакая информация, хранимая человеком, не может храниться долго лишь им одним.

* * *

Нападение оказалось неожиданностью. Это лишь в дамских романах мужчины благородны и хороши, и предупредительны, и на дуэль вызывают загодя, и пустив первую кровь, кланяются и расходятся, удовлетворенные.

В реальности же оказался темный проулок, в который пришлось ступить, срезая путь до соседней улицы, мрачные мужчины на выходе, переговаривающиеся тихо на местном наречии, так, что Лючита не поняла ничего, а сеньор Хоук коротко рыкнул и схватился за шпагу, оттесняя девушку за спину.

— Уходите, пока не поздно, вам они ничего не сделают.

К стыду своему Чита оглянулась, но путь преградили уже двое незнакомцев. Если считать всех, то пятеро. На одного.

— Я с вами!

Девушка решительно потянула саблю из ножен. Инглес двинул плечами.

— Э, как знаете, сеньорита.

— Может, они ничего дурного и не замышляют?

Лючита сама не верила в то, что говорит, и взгляд ее выбрал уже противника, как один из мужчин, что преградил путь впереди, произнес на чистейшем хистанском:

— Сеньор Хоук, нам нужно поговорить. Опустите оружие.

Тот пробормотал что-то вроде "ты и опускай".

— Ну и чего вам надо... сеньор? Говорите, я слушаю.

— Не здесь, — мужчина, закутанный в плащ, покачал головой. — И без свидетелей.

— Нам не о чем говорить больше, сеньор Броук.

— Я так не считаю.

— Ваше дело. Освободите дорогу.

Голос мистера Хоука тих, но звучат в нем стальные нотки. Если б услышала Чита подобное в своем отношении, то, как знать, отступила бы. Мужчины лишь откидывают плащи, да тянут из ножен оружие.

— Не вынуждайте нас.

Тот, кого назвали сеньором Броуком, грозит, на что инглес, пожилой, но крепкий, только презрительно хекает. Цепляет кончиком шпаги шпагу местного жителя, побуждая противников первыми ринуться в бой. Один из троицы в долгу не остается, делает пробный выпад и отпрыгивает назад от ответного укола.

Проулок узкий, троим сразу нападать никак не получится, только одному или парой, да и то мешать будут. Девушка, отчасти этим фактом успокоенная, отворачивается в сторону двойки, закрывающей второй выход из ловушки. Те придвигаются ближе, с оружием наголо, обманутые хрупкостью читиной фигуры. Лючита уточняет, оглядываясь на сеньора Хоука:

— Это кто, враги?

— Э, если считать таковым того, кто хочет выпустить твои кишки наружу, то да.

— Тогда... — сеньорита Фелис выуживает из-за пояса пистолет, направляет на мужчин. — Сеньоры, не двигайтесь.

Они замирают на миг, но один тут же делает выпад, надеясь на скорость свою и замешательство противника, но девушка, не раз по людям стрелявшая, нажимает на курок. И рука не дрожит. Гремит выстрел, следом раздается вопль, мужчина, хватаясь за ногу, падает, ладони зажимают рану. Тесак его валяется рядом, второй дарьенец переступает стонущего товарища, едва скосив глаза. Делает выпад, уходит от ответного укола. Он спокоен и деловит, потому как пистолет разряжен, и у девушки остается лишь сабля, которой она, судя по стойке и выпадам, владеет далеко не блестяще. Тем более, у него преимущество в длине оружия, и юной противнице приходится быть осторожной.

Не первый ее это бой, но каждый раз чувствуется по-новому. И мало что помнится из него, все эти стойки и выпады, и отскоки, и парирования, и принятые почти на перекрестье удары, и взмахи плащом с целью дезориентировать противника остаются далеко где-то в памяти странным сном, иллюзией. И страха нет, нет того парализующего тело ужаса, который охватывает порой при сознании близости смерти. Есть лишь удары, то холодные и выверенные, то бешеные и напористые, и попытки угадать движения человека, стоящего напротив, выпады его и уколы.

Боль пронзает левое предплечье, возвращая в жестокое "здесь и сейчас", девушка охает, сцепляются зубы. Острие ее сабли устремляется к боку мужчины, она проваливается в защиту, рискуя получить еще одну рану, выворачивает кисть и умудряется таки царапнуть сталью пониже кожаного жилета.

Противник роняет оружие, девушка держит его взглядом пару мгновений, оборачивается к спутнику своему и собеседнику. Тот сдерживает двоих, один осел у стеночки и признаков жизни не подает.

— Мистер Хоук! — вскрикивает она.

"Путь свободен..." — хочет добавить, встречаясь с цепким взглядом голубых глаз, но в глазах этих недоумение и тревога. По ушам бьет предчувствием шорох шагов за спиной, развернуться она не успевает. Удар, от которого становятся чужими ноги, мир качается, весь неправильный. Темнота и досада.

* * *

Кажется, не изменилось ничего. Все та же темнота и качающийся мир, шорохи, смутные звуки. Через мгновение понимает, что темнота относительна и не мир качается, а кружится она, и не вся даже, а голова лишь.

Тупая боль в плече напоминает о ране. Рядом кто-то ругается тихо, придвигается ближе. Тревога проходит по мере узнавания. Мистер Хоук спрашивает, как ее самочувствие. Девушка отвечает, что паршиво и отключается снова.

Иллюзии и сны до тошноты реальны: кто-то кого-то режет, а потом ест. От омерзения она приходит в себя. Плечо уже не болит, но сильно беспокоит голова, в ней звенит пустота. Во рту сухо и тоскливо, как на заштилевшем намертво бриге. Хочется пить, и желание это удовлетворяется. Мужчина говорит что-то, но она не слышит или же не запоминает.

Сколько бред этот длится, не ясно, время теряется и никак не желает быть сосчитанным. Но проходит все как-то разом, отпускают и боль, и дурные видения.

— Очнулась, девочка, — вздыхают рядом будто бы облегченно.

— Мистер Хоук, как давно мы здесь?

Вопрос этот вырывается у нее даже раньше просьбы попить. Мужчина задумывается ненадолго и отвечает уверенно:

— Достаточно.

— А...

"Почему", "что с нами будет", "что же делать" — крутится на языке, но девушка проглатывает дурные вопросы и начинает размышлять.

— Достаточно, достаточно, — бормочет она, покусывая нижнюю губу.

А сама думает о том, что ночь вряд ли прошла, потому как плечо ноет, но не дергает уже резко, и кровь ссохлась корочкой, да и утром тюремщики наверняка решили бы что-то на их счет. А раз ночь не прошла, то это и хорошо, и плохо. Хорошо оттого, что есть время подумать и подготовиться. Но все же плохо, потому как что же готовиться? Как? И команда наверняка еще не успела хватиться капитана, и потому она, обезоруженная, беззащитна. И можно бы пасть духом, но не в ее правилах отчаиваться.

Мистер Хоук, трактуя сердитое сопение по-своему, треплет ободряюще по плечу, отчего девушка морщится от боли.

— Ну что ж ты, мы им покажем еще, этим...

И добавляет по-инглесски такое, что Лючита понимает лишь половину, но и той хватает, чтобы загорелись уши. Сеньор извиняется тут же, но девушка уже не слушает его. За дверью, подсвеченной по периметру, шум, скрежет ключа в замке. В проеме возникает силуэт, пленники пытаются разглядеть его, щурясь на пламя светильника.

Мистер Хоук начинает шептать быстро, стискивая плечо девушки еще больше:

— Сеньорита Фелиция, простите, что втянул вас во все это дело, но вам они вреда не причинят, ибо вы им без надобности. Отпустят, я знаю. Просьба есть у меня: если случится худшее, и мы с вами не увидимся больше, найдите человека одного и скажите, что пора убираться ему из Картагены, да подальше. Запомните: сеньор Кальярес.

— Хистанец?

— Нет. Книгопечатник. Прощайте, сеньорита. С вами приятно было иметь знакомство.

"Прощайте" звучит словно вердикт суда, окончательный и бесповоротный, и девушка возражает тут же:

— До встречи, мистер Хоук. До встречи.

Рядом встают двое молодцев, всем видом внушая желание поторопиться. Инглес поднимается и идет, не оказывая сопротивления, у порога оглядывается лишь, тут же получив тычок под ребра. Дверь хлопает, и комната погружается в темноту.

Без Малкольма сделалось пусто, темнота вскоре зашуршала и запищала, в отдалении пока, но заинтересованно. Крыс Лючита перестала бояться еще в пиратском плену, но соседство такое назвать приятным никак бы не смогла.

Время потянулось уныло, а девушка подумала с внезапной злостью, что это инглес втянул ее в такие дела, и ладно бы просто втянул, но хоть сказал бы, зачем он тем людям нужен. Но нет же, умолчал, да задание новое дал, будто она ему девочка на побегушках!

Так подумала, стискивая кулаки, но тут же устыдилась. Быть может, они не увидятся более, и местные эти не пожелают видеть его живым... или даже ее. Тряхнула головой, отгоняя дурные мысли. Сидя на месте, дом не построишь. Да и выбраться это никак не поможет. Обследовала, как могла, подвальчик, нашла бочку с кислым вином, гору хлама, на котором едва не свернула шею, и ничего, похожего на оружие.

Первый часа два провела в напряженном ожидании, готовая нападать, драться или притворяться слабой и немощной — по ситуации. Но шло только время, и в тюрьме ее никто не думал появляться. В голове пробегали угрюмые мысли о том, что про нее забыли вовсе, и умрет она здесь, не от голода и жажды если, то с тоски.

Темнота и тишина нагоняли оцепенение, Лючита присела на земляной пол рядом с дверью, спины коснулась прохладная стена. И спать ведь не собиралась, но сознание отключилось как-то само, давая отдых измученному нервами телу.

* * *

Топот и крики постучались в голову тихо, но настойчиво. Лючита вздрогнула, передернула плечами, стряхивая оцепенение. Неловко ссутулившись у стены, озябла и теперь растирала ладони, прислушиваясь к близкому шуму. А тот приближался все, становился громче, зазвенел металл, и вот прогромыхало нечто по лестнице, ударило в дверь и затихло. Раздался голос, подозрительно знакомый, проклинающий в красках это "нечто", топот, снова крики. Девушка напряглась, распахнулась дверь, ударил свет в глаза, и в подвальчик ввалились один за другим почти что родные — хистанцы, инглесы и немножко рандисы, меднокожие, а то и вовсе черные, проверенные временем и просоленные морем — матросы. Вопль возвестил ее нахождение, и радость осветила бородатые лица.

Кортинас, что подотстал на входе, сгреб в объятия, отстранил, придирчиво оглядывая, и, удовлетворенный осмотром, без лишних сантиментов поволок наверх. И на лестнице, и в коридоре полно было знакомых лиц, все улыбались ей и приветствовали. Кто-то сунул в руки перевязь, и Чита отметила с удивлением, что сабля ее, а вот пистолеты другие, с длинным стволом и массивной рукоятью с медным закруглением. Такие одинаково удобно использовать и в виде оружия огнестрельного, и в виде короткой палицы.

Наконец, не выдержав молчаливого действия, девушка выпалила:

— Но... как? И где мистер Хоук?

— Не сейчас, Чита. Надо бы уходить, пока нас тут не накрыли. Не забудь спасибо сказать Ахэну — это он нас сюда вывел. Услышал крик перед тем, как тебя пленили, и выследил негодяев. Пойдем.

Кортинас направился к двери, перешагивая через недвижимое тело, девушка прыгнула следом и перехватила его за рукав.

— Где мистер Хоук?! Это мужчина, инглес, он был вместе со мной, а потом его куда-то увели, не знаю только, давно ли.

Энрике нетерпеливо кивнул.

— Да, мальчишка говорил что-то. Похоже, его увезли, потому что вместе с каретой той отбыла большая часть охраны. Потому и штурмом брать почти не пришлось, так, лишь чуть-чуть.

— Надо его найти, вдруг... — начала было девушка, но братец ее перебил.

— Чита, какие "найти"?!

— Но...

— Ты просто не понимаешь, какие силы здесь действуют. Уж не знаю, как ты сюда ввязалась, но сделала это явно зря.

Лючита упрямо сдвинула брови, тряхнула нечесаной гривой, отворачиваясь к матросам.

— Васко, сколько здесь наших?

— Почти все, мистер Нэд с пятерыми на бригантине остался.

— Значит, так, — она проигнорировала голос брата, сказавшего холодно "я не советую", и продолжила, дождавшись внимательных взглядов, — обыскать дом. Документы, людей, ценности снести вниз. Главное — быстро.

Проводила взглядом спину моряка, что без спешки, но сноровисто отправился выполнять указание, даже без сомнения вечного своего в ее пригодности к командованию. Вздохнула. Заполняя все и всех деятельностью, она стремилась заменить недавнюю еще беспомощность силой и уверенностью в себе.

— Думаешь, мы не делали этого? Не искали? — не без ехидства спросил кузен.

— Вы искали меня? Нашли, отлично. Теперь ищем другое.

— Что?

Ответ "не знаю" сам просился на язык, но девушка сказала:

— Мистера Хоука, я говорила.

— Уж не того ли М.В. Хоука, который...

— Его, братец, его.

Кортинас запустил пальцы в волосы, дернул в задумчивости.

— Любопытно все складывается. Любопытно.

Она замерла в ожидании, но молодой человек продолжать не собирался, и Лючита лишь кивнула немного рассеянно.

Обыск результатов не дал, если не считать результатом пару насмерть перепуганных служанок, одна из которых, увидав такое множество вооруженных мужчин, сразу лишилась чувств, а вторая принялась дико кричать, так что пришлось отправить в царство Морфея и ее. Девушка морщилась, поглядывая на распростертые тела. В документах тоже не оказалось ничего интересного: счета, переписка личного характера с некоей дамой, пара деловых писем. Лючита скользнула по ним равнодушным взглядом, как вдруг зацепилась за фразу со знакомым именем.

"...надлежит быть осторожным и осмотрительным в обращении с объектом, увещевать или же применять силу в зависимости от ситуации и сговорчивости объекта, и доставить М.В. Хоука в резиденцию любой ценой. Также..."

Девушка вздрогнула, когда Энрике наклонился над плечом, любопытствуя, что ее привлекло.

— Кажется, есть, — пробормотала сеньорита Фелис, углубляясь в чтение.

В письме, высказанном в тоне вежливом, но повелительном, некоему сеньору Михелю Токардесу, в чьем доме они, по видимости, и находились, предлагалось найти и доставить мистера Хоука по адресу не указанному, но явно сеньору известному. Все расходы благодетель брал на себя, и проблему желал решить в кратчайшие сроки.

Письмо это нашли, взломав секретер, и притащили вниз вместе с остальными документами. Никаких опознавательных знаков не обнаружилось: ни подписи, ни печати.

— И что же, значит, за ним вели охоту? — в изумлении молвила девушка.

Энрике покрутил лист, изучая.

— Выходит, что так. Пахнет все это плохо, я тебе говорю.

Лючита огляделась в легкой растерянности. Одно дело, когда против тебя враг, ясный, простой, и бой сводится к перевесу силы или выигрышу в ловкости, прозорливости, умении держать удар. Когда же так — письма, разговоры за спиной, засады в темных переулках, просьбы-приказания найти и доставить — становится чуточку страшно от непонимания происходящего. Страх этот идет из детства, из большого кабинета отца, бумаг с окрасом угрозы и тайны, из совещаний за закрытой дверью, из каких-то его дел, странных и вряд ли приятных.

Девушка передернула плечами, отгоняя непрошеные воспоминания о сердитом взгляде отца, когда выставлял за порог упрямую нинью, что норовила усесться и слушать то, что слышать ей не положено.

— Чита, черт тебя дери! Ты меня не слышишь что ли?

Кортинас настойчиво дернул за рукав. Лючита подняла на него взгляд.

— Пора уходить, безумное ты существо! Мы и так здесь долго торчим...

Словно в подтверждение его слов с улицы донесся условный свист, означающий прибытие посторонних лиц.

— В окно, — тут же среагировал братец.

Девушка поморщилась, когда он схватил за левое плечо, утаскивая к подоконнику.

— А остальные?

Она оглянулась, уже выбираясь из дома.

— Не маленькие, прикроют и соберутся.

— Документы!

Братец чертыхнулся, за что получил привычный уже взгляд с укоризной, сгреб часть писем со стола, велев Мануэлю, одному из братьев-буканьеров, забирать остальное.

Так, оставляя после себя разоренное жилище и несколько оглушенных, а то и попросту трупов, матросы с Ла Кантары во главе с вновь обретенным капитаном растеклись по улицам бодрящейся Картахены-де-Индиас. Город принял их, скрывая и проводя дорогой к единственному в их понимании надежному убежищу — кораблю.

* * *

Длинные и худые, но удивительно сильные пальцы ощупывали плечо, втирали в него приятно прохладную мазь. Лючита морщилась, но сидела, не дергаясь. Врач вызывал уважение и располагал к себе, несмотря на ее неприязнь к этому роду людей.

Худой и длинный, с добродушной усмешкой на тонких губах, с русыми волосами, собранными в аккуратную косицу, он напомнил чем-то Висенте, и сердце отозвалось глухо на горечь потери.

— Все, — заключил врач, прикрывая плечо девушки рубахой. — Берегите себя.

Лючита благодарно улыбнулась.

— Спасибо вам, сеньор Бри.

Названный, сеньор Амори Бри, рандис по происхождению, наклонил голову, обозначая кивок.

Он не суетился и не задавал вопросов, когда в маленькое помещение, переделанное под нужды врача и аптекаря, ворвались хмурые люди, и статный молодой человек, пронзая синим взглядом, поставил перед ним юное создание — тонкую гибкую девушку. Лючита так и видела, как она выглядит со стороны: на загорелом лице блестят глаза цвета темного шоколада, ремень топорщится от запихнутых за него пистолетов, а на плече красуется царапина, которую и следует залечить.

Он не задавал вопросов, лишь оглядел братию цепким взглядом, да посоветовал не маячить в дверях, а проходить в дом и присаживаться.

Они ушли, оставив неплохие деньги за пустяковую рану. Сеньорита Фелис хмурила лоб, погруженная в свои мысли, но попрощалась с сеньором доктором тепло, и у обоих осталось ощущение, что встреча эта для них не последняя.

* * *

Половицы энергично скрипели, терзая и без того натянутые нервы. Девушка остановилась на миг, посмотрела себе под ноги с ненавистью и, прошагав к столу, плюхнулась в кресло. На нее взглянули четыре пары глаз. Энрике, мистер Нэд, Питер и Васко. Ильетец кривил губы, явно готовый что-то сказать. Молчал он лишь потому, что сказано было немало, и слова его ничего бы не изменили.

Лючита в уме подводила итог. Питер с Кортинасом, поборов былую неприязнь, в голос высказались против идеи поисков мистера Хоука, мол, это слишком опасно. Старпом пожал плечами и заявил, что раз дело не принесет наживы, то оно ему неинтересно. Васко же не счел нужным рисковать впустую людьми. Словом, мужчины оказались против. Остались позади горячие споры и увещевания, призывы прислушаться к голосу разума или сердца. Девушка, красноречием не обделенная, противопоставить их доводам ничего не смогла.

Да, дело выглядит странно, и силы в нем замешаны очень значительные. Да, мистер Хоук ей, по сути, никто, недавний знакомый, к тому же втянувший невольно в дурные разборки. Да, заниматься надо делами: закончить разгрузку, найти выгодный фрахт или попросту покинуть чудный дарьенский город и выйти в море, потому как награбленного хватит надолго. Да. Но... совесть не желает оставлять в покое, и сердце говорит почему-то, что своих не бросают, пусть даже случайных "своих".

— Пожалуй, вы правы, — прервала Чита затянувшуюся тишину. — Намеренно этим заниматься не станем, но... если вдруг что выяснится, вы ведь со мной?

Короткие кивки подтвердили лояльность. Лючита склонила голову в ответ.

— Отлично. Значит... — мысли никак не желали переключаться на дела повседневные, пришлось сделать усилие над собой, — Питер, задержитесь, пожалуйста. Энрике, присмотрись к шоколаду местному, рекомендую. Все, все свободны. Ах да. Мистер Нэд, распорядитесь заменить половицы. Они жутко скрипят.

Разогнав таким образом большую часть мужчин, девушка осталась наедине с мистером Стоуном. Лючита погрызла губу, разглядывая искоса означенного инглеса. Смел и дерзок, хорош собой, отменный дуэлянт и предприимчивый делец. Всем вышел, да только сердце не трогает.

Удивилась собственным мыслям и оттолкнула подальше, дабы не провоцировать. Тем паче, дело требует мыслей других.

— Сеньор, я так понимаю, вы не в первый раз в городе. Знаете ли некоего сеньора Кальяреса, книгопечатника?

На высоком лбу мужчины пролегла вертикальная складка.

— Увы, не припоминаю. Это как-то касается знакомца вашего, попавшего в беду?

— Н-нет, что вы. Так, припомнилось.

— Милая леди, вы совершенно не умеете врать.

Лючита вздернула нос, собираясь ответить резко, но щеки залил предательский румянец.

— Я...

В улыбке, наклоне головы, во всем облике Питера сквозила мягкий укор.

— Рассказывайте.

И она рассказала, повинуясь голосу властному, но доброжелательному, рассказала, еще раз подтверждая убеждение, что один человек плохо хранит свои мысли, тем более тревожные.

— ...последняя просьба мистера Хоука перед тем как его увели. Я не знаю даже, жив ли он!

Девушка замолчала, прикусывая нижнюю губу.

— Кортинас знает?

— Нет.

— Значит, мне вы доверяете больше брата?

Смешок, он сам себе не верит.

— Нет. Но в том-то и дело, что он — брат и чувствует всегда за меня ответственность. Беспокоится, будто о маленькой.

— Это естественно. Такую девушку хочется оберегать, — Лючита глянула сердито, и Питер взмахнул рукой, мол, я не о том. — Не понимаю только, почему вы ему не сказали. Это могло привести его на вашу сторону.

— Не знаю, — с сомнением пробормотала юная сеньорита.

— Ваш брат — человек чести.

— Да, но... я не хочу пока ему говорить. Он старше и считает себя вправе указывать, что мне делать.

— А вам это не нравится.

— А кому это может понравиться?

— Любой другой женщине льстит забота мужчин, как и подчеркнуто вежливое и восхищенное отношение.

— Вы верно подметили: любой другой. Я не любая.

Ответ резкий, и снова короткий смешок. Питер разглядывает дерзкую сеньориту, в глазах любопытство и что-то еще, явно к добру не ведущее.

— Что вы собираетесь делать?

Лючита потирает виски, бросает небрежно:

— Я еще не решила. Прогуляюсь по городу.

— Вы...

— Обещаю не лезть ни в какие дела сомнительного свойства и вести себя сколь возможно прилично. Я лишь погуляю.

Инглес цокает языком, явно не поверив словам.

— Я могу вам составить компанию?

— Не думаю, — отвечает она слишком быстро.

Питер хмурится.

— Сеньорита Фелис...

Девушка встает, прерывая беседу. Одергивает колет, сдержанно кивает.

— Сеньор Стоун, не смею вас больше задерживать. Уверена, дела ваши никак не терпят отлагательств.

Он поднимается со вздохом, склоняясь перед упрямицей. У дверей уже добавляет:

— Об одном прошу: будьте осторожны.

— Всенепременно!

И улыбается — широко-широко.

* * *

День давно перевалил за половину, но погода стояла душная, влажная, никак не способствуя ни хорошему настроению, ни прогулкам.

Нужный дом нашелся сразу, хоть и располагался далеко от пристани. Поднимаясь по улочке, Лючита предвкушала шоколадные сладости и горечь перченого кофе, сдобренного ромом, радушную улыбку хозяйки и странные ее разговоры.

"Шоколатери" оказалась закрыта. Юная сеньорита встала, разглядывая в недоумении запертую дверь и заслоненные деревянными ставнями окна. Все это мало вписывалось в представления о радушии и гостеприимстве.

Чита оглянулась и вздохнула. Унати стоял в отдалении, высился черной фигурой, и, казалось, растерянности ее не замечал. Девушка постучала в дверь раз, другой, подождала, погромыхала ставнями так, что на балкон дома напротив вышла местная жительница, квартеронка, судя по оттенку кожи и буйной черной шевелюре. Дама весьма пышных форм уперла руки в крутые бока и зашлась тирадой, из которой Лючита поняла едва половину, и ту не лицеприятную. Сводилась речь к тому, что сеньора Фернандес не работает сегодня, и что нечего так шуметь, добрым людям мешать.

Неожиданно в разговор вступил Унати, и тут девушка поняла еще меньше, потому как хистанских слов в диалоге оказалось совсем мало, что ничуть не мешало собеседникам общаться на каком-то им одним ясном наречии. Матрона подобрела даже, замахала пухлой рукой, что-то объясняя. Лючита стояла, ощущая себя лишней. Показалось даже на миг, что про нее забыли, и что уйди она сейчас — никто не заметит, но открылась за спиной дверь и выглянула из-за нее виновница шума, "несравненная сеньора Фернандес", как сказал бы мистер Хоук. Оглядела улицу, бросила пару слов соседке, от которых та замолкла и скрылась в полумраке дома.

— Здрравствуйте, сеньоррита. Этот с вами?

Оценивающий взгляд на здоровяка-негра, кивок Лючиты, и приглашение:

— Милости просим.

Провожая гостей до стола, она вздыхала и терла ладони.

— Сеньора Фернандес, можно вопрос? Почему вы закрыты сегодня?

Вздохи стали более глубокими, девушка перехватила хозяйку за кисти рук, разворачивая к себе. Отпустила тут же, устыдившись собственной порывистости. А сеньора не выдержала и начала причитать:

— Ох, сеньоррита, да я думать ни о чем не могу, и делать ничего не могу, и трревожно так, ох! Ну как тут рработать? Я даже кофе сваррить не могу! Все из ррук валится.

— Что случилось?

Женщина взглянула на Читу с недоверием, отстранилась даже, чтобы выпалить в лицо:

— Это все ты! Ты ушла с ним вчерра, и мой сеньорр исчез! Ох, чуется мне недобррое. Но ты же ничего с ним не сделала, а? Говорри же!

Она вновь стала всматриваться в лицо девушки, выискивая одной ей известное. Лючита качнула головой.

— Он... мистер Хоук в полном порядке... наверное. Встретил вчера знакомых и... я в его дела не посвящена.

Чита самой себе не поверила, не то, чтобы убедить кого-то другого, но сеньора Фернандес неожиданно успокоилась, приняв слова за чистую монету. Кивнула своим мыслям, возвестила с неудовольствием, но облегченно:

— А, опять дела его...

Девушке же ничто ясным не стало, но разубеждать восприимчивую сеньору она не собиралась.

— Кофе?

Предложение было встречено с радостью.

Час пролетел незаметно. Хозяйка колдовала на кухне, мурлыкая под нос песенки. Худенькая девочка-подросток, года на два младше Лючиты, накрывала на стол, тихо и молча, явно сторонясь невозмутимого в спокойствии Унати.

Кофе согревал тело и душу, сладости таяли во рту, и разговоры велись неспешные, будто собеседникам и делать больше нечего, кроме как говорить. Так начал рассказывать историю свою бывший раб, непривычный к тому, чтобы белая женщина, любая, кроме Лючиты, обращалась к нему на равных и любопытствовала о судьбе.

История его оказалась не хуже других: потомок беглых рабов, маронов, родился свободным, рос, воспитываясь в традициях своего народа и ненависти ко всему хистанскому, был пленен при набеге на поселение. Не единожды продан был — из-за сумрачного характера и нежелания сгибать спину. Попал к пиратам — опять же в виде пленника. И стал свободным благодаря Лючите.

Сеньора Фернандес спросила, как же он служит, если юная сеньорита тоже хистанка, на что Унати ответил, что есть госпожа и есть презренное племя, и вещи это совсем разные.

За разговорами Чита едва не забыла о цели прихода, хоть и казался сей факт невозможным совсем недавно.

— Сеньора Фернандес, а вы не знаете случаем, где в этом городе можно купить книг? Хочу пополнить свою коллекцию.

Женщина задумалась лишь на миг, а после начала тараторить:

— У Аррмана Коррентаса, он дерржит книжную лавку, как рраз недалеко. Это между базарром и домом обувщика. Еще спрросить можно у Торра Вильсона, он инглес, живет в их кварртале, синий дом в два этажа с зеленым балконом. Или у Тома Фаррварртега, но к нему не ходите, дуррной человек.

— А как же сеньор Кальярес?

— О, сеньорр Кальяррес... да рразве ж прродаст он чего?! У него эта, как ее... библиотека. Там книги читают, но не беррут с собой. Чудно.

— Это именно то, что нужно! А где он живет, не скажите?

— Как же, скажу. За трри улицы от меня, как выйдете, так срразу напрраво. Кррасный дом с высокими окнами, две дверри, над одной из них вывеска "Частная библиотека сеньорра Кальярреса". Его нетрудно найти.

Блеск глаз Лючиты и благодарности, прощания и заверения, что "придут, обязательно придут еще".

На улице попрохладнело и стало гораздо приятнее. Сеньора Фернандес не обманула, дом нашелся легко. Прикрытые ставнями окна на первом этаже, балкончики с резными перилами на втором. Вывеска, красный цвет стен. Лючита шагнула к двери и едва не была сбита молодым человеком, что вышел оттуда стремительно. Отшатнулась, ладонь жестом привычным легла на рукоять сабли, и после лишь она рассмотрела мужчину.

Высок и хорош собой. Глаза странного цвета, не то синего, не то зеленого, орлиный нос, плотно сжатые губы, подбородок, выдающий твердость духа. Одет не без изысканности, но просто, у бедра шпага, за поясом пистолет. Оглядывает девушку, цепляясь взглядом за оружие, возвращается к лицу.

— Великодушно прошу простить меня, сеньорита, за оплошность. Ни в коей мере не желал вам навредить.

— Ничего страшного, — бормочет Лючита, — не навредили.

— Чему весьма рад. Извините, но я спешу.

Короткий поклон, улыбка сеньориты Фелис, и незнакомец, не оглядываясь, удаляется ниже по улице. Она провожает взглядом, а затем, словно опомнившись, берется таки за ручку двери.

За порогом встречает мужчина, вздрагивает и выдыхает тут же, признавая в посетителе девушку.

— Здравствуйте, — Чита улыбается сколь можно обаятельно, — не подскажете, это дом сеньора Кальяреса? Могу я видеть хозяина?

Сеньор выуживает из кармана платочек и промокает лоб.

— К вашим услугам, сеньорита.

Девушка оглядывает его с недоверием. Почему-то казалось, что друг мистера Хоука должен быть подобен ему самому, крепкому и тертому жизнью, жадному до приключений. А здесь же... высокий лоб и жидкие волосы, очки на тонком носу с горбинкой, невысокий рост, тело, будто измученное голоданием, длинные нервные пальцы музыканта или писаря. Книгопечатник, одним словом. Или скорее книжный червь.

— Мне вас рекомендовал мистер Хоук, Малкольм Винсент Хоук.

Взгляд хозяина обращается за спину девушки, та не выдерживает, оглядывается, но там лишь Унати загораживает проход.

— Вы его знаете? — переспрашивает девушка, — мистер Хоук...

— Тише, — шипит сеньор не хуже гуся, — что вы шумите? У меня посетители.

Он снова оглядывается, на этот раз куда-то за спину себе, на приоткрытую дверь, разворачивается и манит за собой. Им не остается иного, как пройти следом.

Гостиная мягка и уютна, в глубоких креслах попивают что-то из чашек мужчины того же возраста, что и хозяин, то есть, в отцы ей годящиеся. Кивают, Лючита отвечает на приветствия улыбкой и наклоном головы, но не останавливается, следуя за сеньором Кальяресом.

На втором этаже за одной из дверей оказывается кабинет, простой и удобный. Мужчина предлагает гостям присесть, косится на здоровяка-негра, но вопросов не задает, бормочет лишь:

— Что-то часто стали, да... часто...

Девушка берет на себя смелость переспросить:

— Простите, о чем вы?

— Нет-нет, сеньорита...

— Фелис, Лючита Фелис.

— Сеньорита Фелис... чудное имя. Простите, что не предлагаю вам пройти за стол, но слишком волнителен момент для меня. Когда вы видели мистера Хоука?

— Не так давно... что-то случилось?

Она спросила, не желая выкладывать все карты сразу. Мужчина глянул поверх очков, пожевал губами.

— Не знаю, пока что не знаю. Что-то много непонятностей этих... впрочем, вас это не должно касаться. Так для какого дела меня советовал мистер Хоук?

— Не то, чтобы для дела, скорее поручение дал. Он просил передать, что пора убираться вам из Картахены, да подальше. Так и сказал.

Сеньор Кальярес оживился чрезвычайно, встал из-за стола, пересек стремительно половину комнаты, остановился, протирая очки выуженным из недр одежды платочком.

— При каких обстоятельствах это было сказано? Где мистер Хоук?! Сеньорита Фелис, не молчите же!

— Я... не знаю, — растерянно пробормотала девушка.

Сеньор вернулся к столу, взгляд обратился на стул, но мысль присесть явно была отвергнута, потому как он вернулся на середину комнаты, не решаясь, впрочем, подойти ближе.

— Сеньорита, если вы знаете что-то, скажите! От этого зависят жизни людей.

И Лючита, в который раз повинуясь мужской просьбе, рассказала и про знакомство их, и про нападение в переулке, и про пленение.

— А потом его увели. Куда — не знаю.

— А как вы на свободе оказались?

В облике сеньора Кальяреса сквозила подозрительность.

— Мне помогли друзья.

— А они ни коим образом не связаны с пленившими вас людьми, случайно так...

— Нет. Мы люди в городе новые.

— Торговцы?

— Можно и так сказать. Больше свободные путешественники.

Сеньор улыбнулся рассеянно, явно погруженный в свои мысли. Пересек оставшуюся половину комнаты.

— Сеньорита, побудьте здесь, я скоро вернусь.

Дверь закрылась, отрезая гостей от окружающего мира. Лючита покосилась на Унати, но тот сидел невозмутим. Как сейчас хотелось совета Энрике или же Питера, а неулыбчивый негр... его не понимала совершенно, но верила в преданность и надежную защиту.

Сеньор Кальярес не возвращался никак, и девушка прогулялась до стола. Среди бумаг идеальный порядок, все на рабочем пространстве выверено и удобно. Чернильница, перья, серебряный колокольчик, стопка чистых листов, пара книг — все под рукой. Одно издание внимания не привлекло, а вот второе, про ранние путешествия и географические открытия, показалось интересным. Открыла первую страницу и ахнула: книга датировалась одной тысячей шестьсот двадцать третьим годом. Когда печатали ее, не было еще ни Исхода, ни бури, расколовшей мир, и оставались открытыми пути в Старый Свет, который, если верить словам мистера Хоука, до сих пор существует.

Историю путешествий изучить не дали. Дверь распахнулась, впуская одного за другим неизвестных Лючите мужчин, настроенных совсем недружелюбно, особенно если учесть оголенные шпаги в руках и пару пистолетов.

— Живыми берите! — пискнул сеньор Кальярес из-за спин, — только живыми!

Девушка попятилась за стол, лапая рукоять сабли, матрос встал на пол корпуса впереди, прикрывая. Противников насчитала четверых, у порога выглядывал хозяин дома и еще один сеньор.

— Ну уж нет, — прорычала Лючита, — Уберто, окно! Черт тебя дери, окно!

Моряк понял, массивный стул отправился прямиком в сгрудившихся противников, а второй вышиб стекло и резные деревянные перегородки. Девушка птицей взлетела на подоконник, молясь, чтобы не выстрелили в спину, прыгнула, пальцы зацепились за опору соседнего балкончика, приостанавливая падение. Земля встретила ударом в подошвы, в которой раз подумалось, насколько ласковей и нежнее море. Чита посторонилась, потому как следом черной горой рухнул Унати, едва не обрушив многострадальный балкон.

Пользуясь замешательством хозяина дома и гневных сеньоров, потрусили по улице, стряхивая боль с отбитых подошв и осколки стекла с одежды.

* * *

Кортинас встретил хмурым лицом. Лючита подумала, что сейчас начнутся нравоучения, но братец заговорил о другом, серьезно, без тени усмешки.

— Сдается мне, дорогая сестренка, дело еще хуже, чем я предполагал. Пока ты гуляла, мы тут следили за домом, где вас держали. Так вот, подъезжала туда карета с вензелем губернатора, привозила кого-то и вскоре обратно же отвезла. О чем говорили, подслушать не удалось, но экипаж проследили. Как есть — дом губернатора. Вряд ли он сам, но кто-то из доверенных лиц, наверняка. Так что... а что это с вами? — Энрике заметил наконец странное состояние кузины. — Да у тебя кровь на ладонях!

Девушка глянула на руки. И вправду, запекшаяся уже, отваливается корочкой. Кровь. Поранилась, когда ухватилась за раму в окне или прыгала наземь, удерживая равновесие ударом ладоней о мостовую.

— А, это. Стекла много было.

— Чита, какого еще стекла?! Во что ты опять ввязалась?

— Братец, не шуми. Я устала, разочарована в людях и вообще, хочу пить. Сеньор Сорменто, — окликнула она кока, — сварите, пожалуйста, кофе. И рому добавьте. Побольше.

— Ничего не хочешь объяснить?

Рядом остановился старпом, так же заинтересованно разглядывая капитана.

— Хочу, братец, хочу. Через пятнадцать минут в моей каюте. И вы, мистер Нэд, тоже.

Улыбнулась благодарно Унати, прошагала по палубе, чувствуя на себя взгляды членов команды. Едва закрылась дверь, выдохнула устало и начала стягивать пыльную одежду. Штаны, рубашка, колет, сапоги полетели в угол, девушка как есть, голая, упала на кровать, охлаждая кожу прохладой простыней. Мир отодвинулся далеко-далеко, сделался милым пушистым котенком, совершенно не страшным.

Через несколько долгих минут покоя нащупала чистую смену белья и быстро, по-походному, оделась.

Мужчины сидели хмурые. Девушка рассказала о дневных похождениях, заслужив от брата выговор. Не столько за то, что искала сеньора этого, сколько за нежелание делиться планами. Устав его слушать, Чита прервала брата раздраженной тирадой в том духе, что чем обсуждать ее глупости и безответственность, лучше решать, что делать дальше.

— Я вот чего не понимаю: мистер Хоук просил найти сеньора Кальяреса. Никак бы не подумала, что пошлет он меня в пристанище врага.

Старпом двинул плечами.

— Твой мистер мог ошибиться в выборе друга. Да и речи о том, что Кальярес этот друг, не шло, так ведь?

— Так, но... я не знаю.

— А ты не считаешь, что сеньор книгопечатник мог пожелать захватить тебя, считая врагом и подозревая, что ты можешь скрывать что-то о местонахождении мистера Хоука?

Девушка воззрилась на брата. Нахмурила брови, но была вынуждена признать, что данная версия кажется наиболее правдоподобной.

— Мистер Нэд, проследите на всякий случай за боеспособностью вахтенных. Вдруг кто из любопытствующих решит заглянуть в гости. Вряд ли, но кто ж знает. Энрике, за домом кто-нибудь следит?

— Да, Марко там, где вас держали, Мануэль неподалеку от дома губернатора.

— Хорошо. Пусть. А сейчас... сеньоры, не могли бы вы оставить меня в покое, я хочу спааааать.

Она двинула челюстью, сдерживая зевок.

— Сейчас?

— И ни минутой позже.

Чита встала, вынуждая мужчин прервать беседу и засобираться к выходу.

— Ужинайте без меня.

— Давно уж.

— Да? Тем лучше. Доброй ночи, сеньоры.

Перед тем, как закрыть дверь, девушка вдохнула жадно свежий воздух, взгляд обратился к темному небу, пробежался по палубе, освещенной парой фонарей, задержался на вахтенном, вычищающем грязь из-под ногтей складным ножом. Подумалось, что неплохо бы искупаться, но лень победила. Зевнув еще раз, Лючита задвинула засов.

Спать, не раздеваясь, было привычно, но в этот раз захотелось простора. Одежда осталась лежать кучкой рядом с кроватью, ночную рубашку она надевать не стала и как есть юркнула под одеяло.

Сон пришел сразу, побеждая и недавнюю вспышку активности, и бодрость от выпитого кофе. Сон беспокойный — как следствие отнюдь не мирного дня. Во сне им с Унати убежать из дома сеньора книгопечатника не удалось, была драка, скорее избиение даже. Негра, сильного и выносливого, завалили и забивали шпагами и ножами, а ее хватали, затыкая рот, и тащили куда-то, тащили...

...затыкая рот, хватали чужие руки, путали в одеяле и тащили...

Девушка брыкнулась раз, другой, попыталась отмахнуться, но кисти оказались будто скованными, шею что-то сдавило, мешая спокойно дышать, в уши вполз раздраженный шепот: "пинается, сучка!" В ужасе она дернулась и распахнула глаза.

В полутемной комнате видно плохо, если не сказать не видно совсем. Над кроватью навис силуэт чернее ночи, но не дух вовсе, а человек из плоти и крови, с запахом лука изо рта. Еще один или двое держат ноги и руки, а этот придерживает голову, пытаясь запихнуть в рот какую-то тряпку.

Лючита ткнулась носом в подушку, уворачиваясь от широких ладоней, завизжала и сама удивилась мельком, что она так умеет. Выходка не осталась безнаказанной: первый удар, короткий и злой, пришелся в живот, второй пощечиной обласкал левую щеку. На языке стало солоно, девушка дернулась, пытаясь вывернуть руки из захвата, но их закрутили так, что зашипела от боли. Острые зубки впились в ладонь, что закрыла вновь рот. Крикнула, насколько могла сильно, но вопль захлебнулся на середине. От очередного удара помутнело в глазах, появился в ушах звон. Как сквозь вату донеслось:

— Сссука! Она всех тут перебудит.

— Надо было придушить слегка и тащить...

Пальцы на шее сомкнулись удавкой, нападающие решили исправить оплошность. Лючита движением, страстным в своей отчаянности, выдернула руку и ткнула перед собой. Раздался вскрик, пальцы с шеи исчезли. Девушка, пользуясь успехом, ударила наугад еще и едва успела отвернуть голову, так что ответный удар пришелся не по лицу, а позади уха, смягченный всклокоченными волосами.

Противник зарычал, перевернул одним движением на живот, руки быстро заломили назад и начали связывать, как дверь вздрогнула. Засов выдержал, но удары повторились, стали сильнее. Мужчина ругнулся, Лючита почувствовала, как отрывается от кровати. Все перевернулось, девушка охнула, когда ее отнюдь не нежно водрузили на плечо и понесли. Мир раскололся вновь, когда тело под ней вздрогнуло и начало падать, а вместе с ним и она.

Каюта подозрительно быстро наполнилась тенями, быстрыми и злыми, послышался знакомый возглас: "всех не убивать!". Звон металла, крики, чьи-то руки, терзающие веревки на запястьях, свет, режущий глаза, этот свет...

Лючита сощурилась, перед ней мелькали лица: братец, Беккер, Бартемо, Васко с Уберто, проникшие в окно. Последний приблизился, приподнял, кутая бережно в одеяло, и тогда лишь девушка поняла, что она сейчас словно в момент рождения — нага и в крови.

— Живы? — спросила она, оглядывая мутным взором противников.

— Не все, — смущенно признался рыжий иртанец.

— Пошлите за доктором, сеньором Бри, — велела девушка. — Живых связать и в трюм. Мне воды для умывания и... кто-нибудь, помогите одеться.

Она попыталась улыбнуться, но скривилась от боли.

Вскоре уже сеньорита Фелис, капитан столь юная, но уже не столь прекрасная, сидела в прибранной наскоро каюте, куталась в одеяло, накинутое поверх штанов и рубахи, пила обжигающий кофе и держала совет.

— Не знаю, что им от меня нужно, — бормотала Лючита.

— Так может, их самих спросить? — предложил мистер Нэд.

Девушка кивнула, мол, ведите.

Пленников оказалось двое, третий лежал в мешке за бортом, на дне. Один из нападавших был ранен, кто-то из матросов заехал в пылу драки ножом под ребра. Сейчас мужчина этот хрипел, истекая кровью, второй же дерзко вскидывал брови, словно не понимая, где он и почему тут находится. Говорить ни тот, ни другой не желали. Угроз они будто не слышали, а в ответ на удары выкрикивали проклятия, всего лишь — и ни слова о том, кто и зачем послал их сюда.

— И ладно, — выпалила Лючита. — За борт обоих.

Беккер, что приготовился уже ударить пленника в бок, остановился, недоуменный взгляд обратился на капитана. Голос ее стал ледяным.

— Да-да, вы не ослышались. За борт. А что с ними делать еще, если не говорят?

— Но мы же хотели...

— Нерешительные вы, мужчины.

Со вздохом, преувеличенно усталым, подняла пистолет. Выстрел оглушил ненадолго, и в последующей тишине слышно было лишь, как рухнуло на палубу тело, более не живое.

— Пистолет! — потребовала Лючита.

— Чита, может, не стоит? — с сомнением протянул Кортинас.

— Эта тварь била меня, — с холодной яростью произнесла девушка. — Ты ему это простишь?

— Нет.

— Пистолет.

Энрике выудил из-за пояса оружие, протянул рукоятью вперед. Взгляд пленника заметался.

— Ты... она не посмеет! — взвизгнул он.

Заорал еще что-то насчет того, какая она стерва и негодяйка, и что подохнуть ей надо немедленно, и... пожелания его прервал выстрел. Почти сразу же раздался вопль. Пленник завалился набок, завизжал, суча здоровой ногой и поджимая раненую. Руки, связанные за спиной, явно мешали.

— Пистолет.

Получив заряженное оружие, девушка стряхнула с плеч одеяло и стремительно подошла к мужчине, еще недавно нападавшему, а сейчас поменявшемуся с ней ролями. Сгребла за ворот, дернула, приподняв голову.

— Зовут как?

— Т-тарбен Брент, — пробормотал он.

— Жить хочешь?

И дуло перед лицом.

Тот заныл и кивнул.

— Расскажешь им все?

Пленник снова кивнул, глядя с ужасом в сумасшедшие глаза девушки.

— Забирайте.

Она отпустила, встряхивая руку брезгливо. Глянула сверху вниз, произнесла задумчиво:

— Или пристрелить тебя...

— Ааааа! Уберите от меня эту безумную! — завопил пленник.

— Безумную?

Лючита вновь хищно прицелилась, но почувствовав на плече руку, позволила раненого поднять и унести. Едва лишь он скрылся за дверью, голова ее поникла.

— Выйдете все. Все! — поторопила она матросов, выволакивающих за порог труп.

Подойдя к столу, она прислонилась к краю. Последним шел Уберто, странный молодой человек из Жемчужной Гавани. Задержался в дверях, глянул на капитана, да и остался.

— А, это ты, — пробормотала Лючита, встречаясь с ним взглядом. — Как же мне холодно, Уберто... там не осталось кофе еще? Нет? Как же холодно...

В распахнутое настежь окно влетел ветер, хоть как-то освежающий душную атмосферу. Юноша подошел ближе, обнял за плечи, сначала неловко, опасаясь гнева, а после прижал дрожащую девушку к груди.

Капитан, юная и хрупкая, всхлипнула и уткнулась носом в рубашку матроса.

Глава 7

— Вы согласны на наши условия?

Мужчина стиснул челюсти, явственно послышался скрежет зубовный. Представлял ли этот человек, Хавьер Фрэскуэло, деятельную сторону "таинственной силы" или нет, капитан Ла Кантары не знала. Но выглядел он внушительно.

Крепок и широк, силен той хищной, звериной силой, которая бывает у людей, по природе своей диких. Речь с сильным оттенком местного говора, который в ходу даже больше хистанского. В жилах яркий коктейль, предки его даже не двух рас, а скорее трех — белой, красной и черной.

— Если мы начнем искать вашего человека, это может стать опасным для нашего дела.

— Значит, деньги вам не нужны? — вопросила Лючита. — Странно.

Мужчина заиграл желваками, лицо стало совсем жестким.

— Вы полагаете, нас можно купить?

— Даже и не думала. Всего лишь хочу вернуть часть того, что вы хотели бы считать своим. Конечно, не просто так! В обмен на жизнь и свободу мистера Хоука. Не думаю, что для вас это будет чем-либо чересчур сложным.

— Вы слишком молоды, чтобы что-то понимать.

— А вы слишком самонадеянны.

— Хе. Вы не боитесь, что просто не выйдете отсюда, сеньорита Фелис? И ни брат ваш, ни команда не помогут. И мы возьмем все причитающееся сами, без вашего на то разрешения.

Собеседник подался вперед, девушка поняла, что смотрит он на синяки ее, отнюдь не красящие лицо, яркие еще пару дней назад, а сейчас побледневшие. Не увидела, а скорее почувствовала, как напрягся Энрике, сидящий в кресле по правую руку от нее. Ладонь дернулась, желая лечь на рукоять пистолета, но Чита сдержалась, лишь подняла горделиво подбородок.

— Сеньор Фрэскуэло, вы полагаете, меня можно запугать? Пустое дело. Ваши люди мертвы, все, кроме известного вам сеньора Брента. А я здесь, жива и здорова. Неужели вы думаете, что я пришла бы сюда, сама, не придумав достойного ответа на подобные ваши мысли?

Битва взглядов, холодные полуулыбки. Напряжение разливается в воздухе, едва не звенит, противники ждут, пока кто-нибудь выкажет слабость, но этого не происходит, и сеньор откидывается на спинку кресла, бормоча, что в сердце этой женщины больше смелости и хитрости, чем у иных мужчин.

— Хорошо. Мы попробуем сделать то, о чем вы просите. Гарантий никаких, сами понимаете.

Девушка улыбнулась нахально.

— Я в вас верю.

Встала, загромыхали, отодвигаясь, стулья.

— Полагаю дело решенным. Доброго вечера, сеньоры.

Кожаный мешочек с изумрудами в виде задатка остался лежать на столе. Остальное предполагалось отдать после освобождения мистера Хоука.

У дверей уже девушка обернулась.

— Кстати, забыла сказать. Ваши люди вас предали. После захвата королевских судов они не намеревались возвращаться в Картахену.

— Не верю.

Девушка пожала плечами.

— Ваше право. Мы допрашивали пленников. Оба судна, Прима и Красотка Сью, под инглесскими флагами направлялись к проливу. Добыча оказалась слишком велика, чтобы делиться. Советую присмотреться к союзникам, деньги портят людей. Адьос, сеньоры.

Двери за ними закрылись, Кортинас зашипел:

— Чита, дорогая, зачем ты им это сказала?

— Братец, мы же хотим, чтобы они нашли мистера Хоука. Пусть думают. Тем более, я им не доверяю.

Под ноги легли камни мостовой, потянулись улочки Картахены. Лючита подумала, что за город-то это такой, который под маской тепла и радушия хранит тайны и кипучие страсти. Похитители мистера Хоука, путешественника, писателя и пирата, связанные как-то с властями города. Это раз. Странный сеньор Кальярес, книгопечатник и библиотекарь. Это два. Заговорщики, как назвал их Кортинас, "республиканцы", к числу которых принадлежит и сеньор Фрэскуэло. Это три. И третьи эти явно замышляют что-то, опасное, амбициозное и совсем-совсем неприятное, во что ввязываться вовсе не хочется.

"Да, — решила она, — освободить мистера Хоука и уходить отсюда подальше"

Город не казался теперь таким уж приятным. Пять дней насыщенностью событий отношение к нему изменили.

На борту Ла Кантары ожидал сеньор Стоун. Беседовал с мистером Нэдом на палубе, поглядывая время от времени на пристань, и когда показались на ней капитан с братом, явно обрадовался. Поздоровался коротким кивком с Кортинасом, поцеловал ручку Лючите. Проговорил задумчиво:

— Сеньорита Фелис, не знаю, обрадует это вас или нет, но вашу жизнь оценили не меньше, чем голову инглесского пирата Джона Кривого Зуба, покойного ныне. Возможно, вас покоробит сравнение...

— Питер... с меня достаточно на сегодня загадок. Не заводите хоть вы.

— Конечно, милая леди. Мне предложили хорошие деньги. За вас. Живую, заметьте.

— Это меня несказанно радует, — с раздражением в голосе отозвалась девушка. — Кто?

— Не знаю, первый раз этого человека видел. Подозреваю, что и последний. Невзрачный, вы бы такого и не заметили. Подошел, когда я обедал, положил конверт на стол и так же молча ушел. Все. В письме сумма и имя: Мария Лючита Альтанеро де Контильяк, прозванная сеньоритой Фелис.

Девушка замерла на миг, отвыкнув от звучания собственного полного имени. Потеребила край рубашки.

— И что?

— Ничего. Написали, что найдут, если понадоблюсь и если исполню указанное. Велено пленить и спрятать на некоторое время.

С силой сжав край рубашки, девушка выдохнула, и в выдохе том сквозила тоска и тихая злость:

— Ох, до чего ж надоели, все, надоели! Желают ударить, порезать, утопить, пристрелить, захватить в плен или попросту изничтожить. Надоели. К чертям их! Сеньор Сорменто, кофе, пожалуйста.

— Вечер обещает быть долгим, — усмехнулся Энрике.

Вечер обещаниям не изменил. Пили кофе, мешая его с ромом, разговоры добрели с каждой чашкой, принимая оттенок не деловой уже, а непринужденно-дружеский.

Лючита хихикнула, выслушивая одну из бесконечных историй-приключений, и вдруг, посерьезнев, спросила:

— Питер, а вы здесь зачем?

— Здесь — это где? — уточнил инглес.

— Здесь — это в Картахене-де-Индиас, благословенном краю Божьем!

— Аа... дела, вы же знаете.

Девушка в задумчивости покивала и спросила, стремительно трезвея:

— Для кого вы везли оружие? Так понимаю, не для властей местных.

— Вы совершенно правы, сеньорита, не для властей.

— Так для кого?

Мужчина наклонил голову чуть вбок.

— Мой заказчик пожелал остаться в тайне.

— Понимаю. Это те, кого вы назвали "заговорщиками"?

Он криво усмехнулся и кивнул. Она пожевала губу.

— Так и знала, что втянете во что-нибудь неприятное. И за кого вы в этой борьбе?

— За тех, на чьей стороне сила, — вновь усмехнулся он, проверяя реакцию, — и тех, кто больше заплатит.

— А если заплатят больше за жизнь мою и свободу? — вопросила гневно Лючита, глаза засверкали, а пальцы сжали чашечку с кофе.

— И жизнь ваша, и свобода для меня слишком бесценны, чтобы продать. К тому же... все вы знаете: и на чьей стороне я, и кому помогаю.

Он опустил взгляд, немножечко погрустнев, а девушке вспомнилась вдруг Беатриса Дуарте, погибшая за дело, которое считала правым.

— Простите меня, — пробормотала юная донья.

— Вам не за что извиняться. Это я отнимаю драгоценное ваше время. Ночь за окном. Сеньорита Фелис, сеньор Кортинас.

— Адьос.

Он вышел за дверь, оставив брата с сестрой наедине. За несколько часов разговора ситуация яснее не стала, выявился лишь таинственный Некто, пожелавший пленить Лючиту, и готовый за дело большие деньги отдать. Весть эта настроения не улучшила. От количества выпитого — и кофе, и рома — мутилось в голове. Глаза оставались открытыми, а вот сознание отказывалось быть ясным.

— Братец, я, наверное, искупаюсь. Что-то дурно мне здесь.

Кортинас махнул лишь рукой, не предлагая составить компанию. Девушка плавать любила далеко и быстро, и любви этой он не разделял. В спутники себе Чита выбрала Уберто Димаре, который в последние дни стал ближе и понятнее. Простой, надежный, нежный в обращении, без лишней изысканности и пафоса.

Мокасины, перевязь с оружием, колет и шляпа остались на палубе, планширь, деревянный и теплый, обласкал ступни, когда взобралась на него, цепляясь за ванты. Толчок, мгновения полета, удар...

Море встретило, распахнув объятия.

* * *

Неделя, в сравнении с первыми днями, тянулась неспешно, лениво, полная лишь редких торговых новостей и невнятных попоек в местных тавернах. Хозяева сих заведений, а еще проститутки, портные, сапожники, оружейники и иные заинтересованные лица вытягивали из моряков деньги, заработанные трудом не столь тяжким, сколько смертельно опасным. Но деньги были "легкими" и потому тратились тоже легко.

— Грабить — дело беспутное, — вещал Беккер, поднимая кружку с золотистым ромом, — совсем другое, когда монеты добыты в бою...

— ...честном или не очень... — ввернул Йосеф.

Матрос глянул неодобрительно, не перебивай, мол, но продолжил:

— ...в бою. И первое дело — помянуть ушедших. Затем погрустить об увечных. Порадоваться за выживших.

— ...а потом и деньги кончатся, — пробормотала едва слышно Лючита.

— Э?

Девушка тряхнула головой, дескать, она ничего не говорила и говорить не собиралась. Беккер глянул с подозрением и отхлебнул из кружки. Разговоры тянулись старые, как мир: о деньгах, женщинах и победах.

Скука подкралась незаметно и поселилась в душе, и Лючита ничего не могла с нею поделать. За вторую неделю встали в гавани бригантина Саншайн и два небольших шлюпа. Встречались с капитанами и ужинали в тавернах, гуляли улочками и изучали местные магазины, занимались делами хозяйственными и развлекались, как могли. Но скука не уходила, являя контраст с прошлой неделей, очень уж бурной.

На пятнадцатый день пребывания в Картахене бросил якорь в порту фрегат, который команда Ла Кантары посчитала одним из совершеннейших продуктов кораблестроения. Длинный, узкий, маневренный, "Тео" — название блестело золотом на носовой скуле — пришел под инглесским флагом. Капитан от визита отказался, чем немало удивил сеньориту Фелис и ее брата.

С восходом семнадцатого дня красавец-фрегат снялся в неизвестном направлении, и исчезло с ним тревожное спокойствие Картахены.

Кортинас, который ночевал где-то в городе, примчался на бригантину взъерошенный, и сразу же выложил новости:

— Напали на губернаторский дворец.

Лючита вскинула брови, рука, державшая чашку, дрогнула, кофе плеснул через край. Девушка поморщилась, промокая платком штаны.

— Сеньор Фрэскуэло постарался?

— Нет. Хавьер был всю ночь с нами и удивлен не меньше твоего.

— А где же вы были, позвольте полюбопытствовать.

— Там, куда приличные девушки не ходят.

Братец ухмыльнулся нахально, но Чита лишь фыркнула, ожидая продолжения.

— Не важно. Главное, что тут задействован прямо или косвенно капитан Тео со своим кораблем. Развел тут таинственность, наделал шуму и исчез. Мда...

Кортинас запустил пальцы в волосы, потянул легонько.

— А от кого подобные сведения? — вопросила Лючита.

— Ты же знаешь, наши следили за домом.

Девушка рассеянно кивнула, понимая, что сделано это было от недостатка доверия к людям Хавьера Фрэскуэло, занятого сим делом. Отставила чашку с остывающим кофе, потерла липкие пальцы.

— Братец, это же нас обвинить могут в пособничестве. Даже учитывая то, что мы-то никуда не бежали. А может... — она мотнула головой, отгоняя лишние мысли, ответила самой себе, — нет. Остаемся. Будем ждать.

Ожидание было нервным, команда ходила смурная, точила оружие, готовясь в случае чего дать отпор. Каким таким должен быть этот случай — не воевать же с городскими властями — они не знали, но так становилось спокойнее.

К обеду прибыл сеньор Стоун, сообщить новости, вовсе не новые. А к вечеру явились официальные уполномоченные — сопроводить во владения губернатора для беседы. Вежливо сопроводить. Для почти дружеской беседы. Только охраны оказалось немало.

Девушка поправила шляпу и спустилась по сходням.

* * *

Мужчина устало вздохнул, и Лючита поняла его прекрасно. Самой хотелось обмякнуть в кресле, подпереть голову рукой и вздохнуть, но она лишь выпрямилась, держа вид гордый и невозмутимый.

Беседу с натяжкой можно было назвать светской, не будь она столь длинной и не задавайся во время нее столь каверзные вопросы. Как, кто, где, что делали в последние дни, знают ли сеньора Хоука...

При упоминании имени девушка повела себя достойно: не вздрогнула, не удивилась.

— Малкольм Винсент Хоук? Как же, знакома. Пили единожды кофе с ним. Не понимаю только, как это к делу относится.

Мужчина покивал, а после спросил:

— А с сыном его, Дарреном Хоуком, сводили знакомство?

— Увы. Не знала даже, что есть у него сын. Что-то случилось?

Девушка выглядела обеспокоенной, и сеньор выдал зло:

— Да, случилось! Этот сеньор обвиняется в нападении на дворец губернатора прошлой ночью и освобождении опасного преступника, своего отца.

Лючита вскинула брови, пробормотала:

— Никак бы не подумала, что мистер Хоук — преступник. Такой милый в обхождении...

Голос собеседника прозвучал снисходительно:

— Вы слишком юны, вам простительно. И... я с трудом представляю, как вы, прекрасная сеньорита, командуете кораблем. Правда ли это?

Чита вздернула подбородок.

— Да, юна. Но это нисколько не мешает ни мне, ни моей команде находить общий язык. Вы можете думать, что угодно.

Меня это мало волнует, — хотела добавить она, но не стала, потому как дверь распахнулась, в кабинете появился еще один сеньор, впился цепким взглядом в девушку.

— Сеньор Бомферо, вы закончили? Я хотел бы переговорить с нашим уважаемым... капитаном.

В голосе его почудилась издевка и вызов, Лючита ответила упрямым взглядом, оценивая нового противника. Росту тот оказался невысокого, да и в плечах невелик, но повеяло от этой фигуры холодом и опасностью, так что передернуть захотелось плечами и положить ладонь на пистолет. Просто так, успокоения ради.

— Сеньорита Фелис, сеньор Мендоса.

Указанный сеньор лишь коротко кивнул. Пересек быстрым шагом комнату, чтобы сесть в свободное кресло.

— Сеньор Бомферо, не могли бы вы оставить нас ненадолго. У меня для юной доньи есть новости личного характера.

Мужчина кивнул и без лишних разговоров вышел, явно довольный возможностью покинуть кабинет. Едва дверь за ним закрылась, новый собеседник произнес:

— Сеньорита Фелис, не хочу отнимать время ни ваше, ни мое, потому скажу сразу: у меня нет основательных причин доверять вам.

— Сеньор Мендоса, без претензий на оскорбления могу сказать то же самое и в отношении вас.

Мужчина скривил тонкие губы.

— Я в этом городе представляю закон, и должен следить за порядком и безопасностью жителей.

— Рада за вас, но как ко мне это относится?

— Прямым образом. Я получил определенные сведения...

Он сделал красноречивую паузу, но девушка молчала, все так же оставаясь горделивой статуэткой, невесть каким образом оказавшейся в кабинете.

— По моим данным вы и команда бригантины названием "Ла Кантара" занимались неоднократно разбоем, морским и сухопутным.

— Чушь! — фыркнула Лючита.

— Ничуть, и вы знаете это. Рассказы пострадавших и выживших, письмо сеньора Мэлори Свизина, капитана брига Хорас. Что вы на это скажете? Подобные вещи просто так не скроешь.

Губы сжались, между бровей пролегла складочка.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Ни я, ни команда моя не причастны к... как вы сказали? Морскому разбою.

— Сеньорита Фелис, — раздраженно произнес мужчина, — не имеет смысла отпираться. У нас есть доказательства. Убедительные доказательства.

— Не могу знать, как и что у вас есть, и чего у вас нет, но не могли бы вы выражаться яснее? Чего от меня хотите? Сказать, что мир полнится слухами? Это я и без вас знаю. А запугивать меня бесполезно.

— Никто не пытался вас запугать, сеньорита. Всего лишь хочу напомнить, что пиратство — дело противозаконное, и что с Инглатеррой войны нет... пока, и что действия ваши подлежат рассмотрению в суде. С последующим повешением.

Чита молчала, меряясь взглядом с противником.

— И что? — спросила она после долгой паузы.

Тот дернул плечом. Ее спокойная манера вести разговор явно его раздражала.

— А то, что я могу предоставить возможность избежать неприятной процедуры и внимания, для вас лишнего.

— За не слишком скромную плату, я так понимаю, — с усмешкой проговорила девушка.

Мужчина кивнул, назвал сумму, и глаза сами собой округлились, а после душу захлестнуло возмущение. Этот клещ будет требовать деньги, тем более, такие, пытаясь запугать?! Пфе!

— Я вынуждена на ваше предложение ответить отказом, сеньор Мендоса. Ваши угрозы не имеют под собой оснований, а сумма неприлично велика, — холодно сказала она.

— Не хотите платить по-хорошему? Что ж. Буду вынужден взять вас под стражу. Возможно, команда заплатит — уже за вас, в качестве выкупа.

— О, да, это весьма честно и достойно мужчины! — воскликнула Чита с сарказмом. — А с чего вы взяли, что я им нужна — за такие-то деньги.

— О! о вашем единодушии слухи ходят. Что есть некая сеньорита Фелис, юная капитанша пиратской бригантины, что удачлива она без меры и так же без меры любима командой.

Он говорил с насмешкой, имитируя воспевания пьяных рассказчиков, но все веяло от него холодом и угрозой.

— И не советую принимать поспешных решений. За дверью охрана.

Глаза девушки сузились. Пистолет вместе с саблей остались на входе, отобранные предусмотрительными охранниками, а у сеньора же этого, наоборот, оружие при себе. Чита стиснула зубы. Ситуация представилась безнадежной. Она одна, в доме губернатора, и в тюрьму попадать ой как не хочется, потому как выбраться оттуда будет более чем сложно. Как бы ее неосмотрительность не завела в беду.

— А губернатор знает о вашей инициативе? Судя по вам, вряд ли. Возможно, ему тоже покажется интересным наш разговор? — вежливо полюбопытствовала она.

— Возможно, вы хотите на виселицу? — не менее вежливо поинтересовался он.

— Ваши обвинения еще доказать надо.

— Не обязательно, сеньорита. Даже если и окажется, что они искажают правду, для вас это не станет радостной вестью. Поздно будет.

— Вы забываете сеньор, что я — женщина!

— Почему-то и вы об этом забывали, когда грабили суда противников.

Чита едва не ляпнула, что она не специально, но вовремя промолчала, не поддавшись на провокацию. В голове отказывались появляться разумные решения, и она молчала, пытаясь тянуть время.

— Так что вы мне скажете?

— Я готова выслушать ваши условия.

— Наконец-то. Вы выплачиваете оговоренную сумму и можете быть свободны.

— Хорошо. Я могу идти?

— Конечно, нет. Вы напишете письмо, в котором укажете размер дара и место, куда его потребуется доставить.

Все существо ее противилось подобному обороту событий, но деваться было некуда. Жизни явным образом ничего не угрожало, а состояние при наличии этой самой жизни всегда можно нарастить.

— Перо и бумагу.

— Все на столе, — со сладкой улыбкой отозвался сеньор.

Девушка передвинула писчий прибор ближе, пощекотала кончиком пера висок.

— Вы будете читать, что я напишу.

— Конечно.

— Тогда диктуйте.

— Сеньорита, будьте добры написать все сами, да так, чтобы команда поверила в серьезность ваших и наших намерений, и сделала все, как надо, а не помчалась стремглав вас спасать.

Лючита скривила губы. Пальцы, тонкие, но сильные, повертели перо, окунули заточенный кончик в чернила и начали выводить буквы. Сеньор подошел ближе, контролируя процесс.

— Здесь слишком темно, — капризно пропела девушка, ставя посередине листа кляксу.

Сеньор в молчаливом раздражении перенес подсвечник ближе к ней. Оперся ладонью о столешницу за спиной сеньориты Фелис, поглядывая через плечо.

— Вы мне мешаете! — раздраженно воскликнула Чита, разворачиваясь в его сторону.

Локоть задел чернильницу, она полетела, разбрызгивая содержимое, в сеньора. Тот вздрогнул, отпрянул, ругаясь. Девушка забормотала, что она-де случайно, не хотела ни в коем случае, мужчина отмахнулся от протянутого ею платка, наклонился, осматривая поврежденные штаны.

— Бобо мучача! Как можно быть такой неловкой?

— Это я-то бобо?

Чита выпрямилась раздраженно. Сеньор стоял согнутый, и голова его была перед ней, и подсвечник тяжелый так близко, и столь велик соблазн и тихая злость, которая копилась все эти часы, что Лючита не смогла удержаться и случаем воспользовалась. Мужчина заметил движение, дернулся, но удар все равно пришелся в макушку и свалил его с ног.

— Мадре де Дьос! — выдохнула девушка, щупая поврежденную голову и морщась при виде крови на пальцах. — Ох. Правду говорил: глупая я.

Взгляд заметался по комнате. Окна широкие, распахнуты настежь, но этаж третий, вроде как высоко. Ступни заныли, вспоминая прошлые прыжки, и девушка решительно отмела этот план.

Сеньор лежал по-прежнему, не шевелясь. Пистолет и дага перекочевали за пояс, шпага его, богато украшенная, с вычурной витой ручкой, уютно легла в ладонь. От второго подсвечника, оставшегося нетронутым, зажгла шторы. Пламя лизнуло тяжелую ткань неохотно, но после, распробовав кушанье, побежало по кистям и оборкам.

Чита смотрела за действом, в волнении поглаживая завитки на эфесе. Оглянулась на сеньора Мендосу.

— Вот и поговорили, — пробормотала она. — Ну зачем было загонять меня в угол?

Комната наполнилась дымом, вокруг окон полыхало вовсю, когда девушка распахнула дверь и, прикрывая лицо, с криками о пожаре ринулась вон. Охрана от неожиданности расступилась, сунулась в двери и отпрянула, тоже шумя.

На лестнице почти никого не было, лишь служанка с охапкой белья, для той Лючита сделала круглые глаза и завопила, что горим, спасаться надо. Девушка пискнула и унеслась вниз быстрее нее самой. На выходе оказалось сложнее: охранники, на которых налетела, заметили и оружие в руках, и стремление ее выбраться из дома.

— Куда? — рыкнул один, перегораживая путь и хватая крепко за левую руку повыше кисти.

Велик был соблазн отмахнуться сталью, но Чита сдержалась.

— Пожар! Там пожар! — в ужасе взвизгнула она.

Охранник покосился с подозрением на лестницу, ведущую на второй этаж, но то ли огонь потушили, то ли дым не спустился вниз, но признаков пожара ни он, ни сама Лючита не заметили.

— Там горит все, — заныла она. — Мне страшно.

Повесила голову и всхлипнула раз, другой. Мужчина руку отпустил и снова воззрился на лестницу.

— Стой тут, — велел он напарнику. Кивнул на девушку, — следи за этой. Я проверю.

Не успел пройти и половины пролета, как наткнулась на него служанка с дикими воплями о том, что пришла кара небесная, и теперь все они сгорят. Пользуясь общим шумом, Чита скользнула в ночь.

* * *

— Братец, хочу признать, что ты был прав, называя меня сумасшедшей. Я подожгла губернаторский дом.

Энрике вздрогнул, когда голос сестры прозвучал за спиной. Девушка пробралась на корабль, отмеченная лишь молчаливым кивком Унати, и Кортинас никак о ее присутствии знать не мог. Вместе с частью команды он обсуждал ситуацию и варианты выхода их нее, как и план по освобождению капитана. И вот капитан — живая и с виду здоровая — предстала пред ними.

— Ну ты... — начал Энрике, качая головой.

— Знаю, — оборвала его девушка. Молвила, опуская глаза, — плохо дело.

Рассказ не занял много времени, и пока говорила она, лица все больше мрачнели.

— ...убираться отсюда надо, — выразила Лючита и так понятную мысль.

— Половина команды в городе. Если будем их ждать, то дождемся скорее залпа из форта.

— Значит, отходим без них.

Беккер нахмурил косматые брови и подергал рыжие волоски в бороде.

— Бросить ребят...

— Не будем мы их бросать!

Чита вдохнула и медленно выдохнула, успокаиваясь.

— Мистер Нэд, распорядитесь поднять паруса, мы уходим. Да, никого не ждем. Сеньор Стоун на борту? Ах, вот вы где. Питер, прошу, останьтесь на берегу. Соберете остатки команды, реквизируете баркас. Через три дня жду у того мыса, помните, мы смотрели на карте?

Девушка потерла пальцы, заглянула в лица, в которых все: от сомнения до слепой веры, нет только страха.

— Замечательно. Значит, за дело, господа.

* * *

Солнце золотило верхушки деревьев, клонясь к западу, близкий берег полнился стрекотом птиц и шорохами. Чуи Сагроса, моряк и некогда женатый человек, стоял, небрежно облокотившись на планширь, и вещал.

— По сути, для женщины не столь важна красота. Нет, дурнушкой-то быть ей можно позволить лишь при хорошем приданном. При очень хорошем приданном, потому как и мы — люди небедные. Но красота, как и деньги — совсем не главное. А главное что? Нет, не то, что у нее под юбкой. Тьфу, что за мысли у вас, рыбьи дети! Я про женщин говорю, про правильных и хороших, а вы, акульи отребья... тьфу! Значит, женщины. Так что у них главное? Э! Ум вообще бесовья напасть. Ну вот скажите: зачем ум — женщине? Правильно, незачем.

Чуи выдержал паузу, убедившись, что его слушают. Изрек, поднимая вверх палец:

— Добродетель. Без добродетели любая женщина не лучше беспутницы, потому как не различает благо мужа и возлюбленного и все остальное. Для добродетельной женщины первое — ее муж и его интересы. Но никак не свои. И не родни своей. И даже кажется мне, что чем меньше в женщине красоты, ума и денег, тем больше добродетели.

— Это монашка что ли? — хохотнул Беккер. — На кой черт она нам?

— А и монашки бывают очень даже... ничего, — мурлыкнул Васко, известный своими похождениями.

— Я не о том, — упрямо вернул разговор в колею Чуи. — А о том, что из капитана нашего жена бы вышла ужасная. Прямо скажем: не вышла бы. Смотрите: слишком богата и хороша собой, излишне своенравна и удачлива, и не глупа вовсе бывает. А добродетелью и не пахнет даже. Невозможная жена.

Среди общих смешков холодом прозвучал голос Лючиты:

— Спасибо, что просветил, Чуи.

Мужчина вздрогнул, не заметив, как подошла виновница разговора.

— Что-нибудь новое есть?

— Н-нет, — пробормотал он, пытаясь понять, сердится капитан за его речи или нет. — Горизонт чист, как и весь день.

Девушка нахмурилась и ушла обратно в каюту. Положенные три дня давно прошли, заканчивались пятые сутки со времени последней встречи с Питером. Мистер Стоун на встречу новую не торопился.

Однако тревожным думам Лючиты не суждено было обрести подтверждение, потому как поутру из-за мыса показался небольшой белый парус на одномачтовом шлюпе, приблизился неспешно, намереваясь швартоваться к Ла Кантаре. Глаз отыскал на борту знакомые лица — братья Марко и Мануэль, Ахэну, Йосеф с Бартемо, Питер. От сердца отлегло, и проблема, не успев назреть, решилась сама собой.

Чита ждала, прислонившись к бухте каната. Закрыла от солнца тень, девушка, даже не оборачиваясь, признала Уберто — теплом и заботой веяло от него. Бывший ныряльщик Пуэрто-Перлы вглядывался в прибывающих.

— Сеньор доктор пожаловал, — не без удивления отметил он. — И там, кажется, девушка...

Сеньорита Фелис приблизилась к фальшборту, недоумевая, как могла проглядеть девицу в платье, и тут же качнулась, бледнея. Пальцы вцепились судорожно в планширь.

— Что с вами?

Уберто заглянул в ее лицо. В огромных глазах цвета шоколада плеснуло удивление вперемешку с тревогой.

— Ничего, — пробормотала она.

Костяшки пальцев побелели, губы едва заметно дрожали. Резко отвернувшись, она зашагала в каюту. Через плечо полетело:

— Сеньор Димаре, попросите сеньора Стоуна зайти ко мне. Без промедления!

Хлопнула дверь, впились в нее взгляды матросов, мало что понимающих в настроениях сеньориты.

Питер казался бодр и весел, обходителен, как всегда, и рад видеть "своего капитана", как с недавних пор начал звать Лючиту. От девушки же в ответ на пожелание доброго утра полетело предложение объясниться.

— Я вам доверила собрать команду и привести ее сюда. А вы что сделали? Почему здесь эти люди?

Питер, расположенный к общению, осекся, чувствуя нотки ярости в голосе Читы.

— Вы имеете в виду доктора и его спутников? Тут такая история приключилась... сеньор доктор пожелал отправиться с нами.

Амори Бри, по праву слывущий одним из лучших картахенских врачей, не был, однако, по праву одарен материально. А долгие распри с домом Атольмоваресов, бывшие когда-то семейными, а после ставшие личными, вынудили задуматься о необходимости переезда.

— Пожелал, значит...

Питер улыбнулся широко, разводя руками.

— Вы же сами говорили, что хотели бы найти судового врача. Исполняю мечты ваши.

— Не паясничайте.

— Ни в коей мере, мой капитан.

Лючита резким движением откинула волосы за спину.

— Сеньор Стоун, скажите лучше, что за спутники эти и зачем они нам?! На моем корабле, заметьте.

— Сеньорита Фелис, не могу понять, отчего вы столь злы, и прошу простить за решения, что я посмел взять на себя, но за людей этих попросил сеньор доктор. Приложив к просьбе своей сумму, пусть и скромную, но вовсе не лишнюю.

— Мой корабль не прогулочная яхта.

— А что — пиратское судно, полное головорезов?

— Вы забываетесь.

— Возможно. Но и вы, поверьте, не ангел.

— Сеньор Стоун, прошу оставить меня одну.

— Сеньорита Фелис, прошу выслушать меня...

— Подите вон!

Плотно сжатые губы, колкость в голубых глазах. Короткий поклон — и Питер скрылся за дверью. Лючита со вздохом упала в кресло. Меж бровей пролегла складочка, девушка потерла виски.

— Бог мой, и за что мне такое?! — в сердцах воскликнула она. Пробормотала, уже гораздо тише, — ты сама этого хотела. Что хотела, то и получаешь. Питер, знал бы ты, как ты прав. Знала бы я... раньше.

* * *

"Посмотрите, милая леди... не знаю только, принесет ли это радость"

Слова, сказанные так давно, что будто бы в прошлой жизни, прозвучали в голове эхом, и девушка скривилась, словно от кислого.

В глаза тому нагловатому и уверенному в себе, сильному, обаятельному, пропахшему морем и свободой человеку она не смотрела. Не решалась выйти, поднять голову и сказать "здравствуй". Потому сидела в каюте, сославшись на нездоровье и общую занятость. От помощи сеньора доктора отказалась, выбрав в качестве лекарства покой.

— И что ж ты, так плохо себя чувствуешь? — вопросил братец, врываясь в помещение вместе с порывом ветра.

Время клонилось к полдню, бригантина шла ходко курсом вест, намереваясь пополнить запасы на побережье западнее Картахены, а после оставить с левого борта Панамский пролив.

— Мое состояние касается только меня, — отрезала девушка, хмуро поглядывая на Энрике.

— Э нет, сестренка. Твое состояние касается всех нас. Кто тут провозгласился капитаном? Вот и забудь про личную жизнь. Что происходит?

Девушка вздохнула, откладывая в сторону книгу, которую мучила уже час.

— Ничего, братец. Скажи лучше, что ты думаешь о пассажирах.

— Сеньорита Мэрисоль юна, мила и очень красива. Но — чересчур наивна, что непростительно для девушки, настолько влюбленной в своего кавалера.

— А ее кавалер? — спросила Лючита, пытаясь скрыть напряжение в голосе.

Кортинас двинул плечами.

— А, сеньор Эсперансе. Неплохо вооружен и всегда наготове. Видно, что дрался не раз, многое знает и не меньше умеет.

— Ты бы такого в команду взял?

Энрике задумался на миг, выдохнул:

— Нет. Много честолюбия, с таким ухо держать надо востро. Ребята приглядывают за ним. И вообще, Чита, отчего бы тебе самой со всеми не встретиться, а то лежишь тут, словно девица какая, с мигренью или болезнью морской. Тьфу.

— И вправду, отчего бы... — пробормотала девушка. — Хорошие мысли, братец. Ты иди, а я переоденусь и следом пойду.

Дверь за Энрике закрылась, и в душе вновь заняла место тревога. Как с ним общаться? О чем? И... как он мог?!

Тревога сменилась злой решительностью. Лючита сменила рубашку, надела колет, выбрав простой коричневый, заткнула за пояс пистолет. У порога остановилась, собираясь с духом, и шагнула вон из каюты.

Мир встретил светом, жарой и возгласом Беккера, который поздравил с избавлением от хвори и хлопнул по плечу так, что качнулась, цепляясь за косяк. Команда приветствовала кивками и улыбками, дружеским хеканьем и даже объятиями.

Расхолаживаю я их, подумалось Лючите, но выражения радости приняла благосклонно.

— Сеньор Стоун.

— Сеньорита Фелис.

Наклон головы, тепло взгляда. Питер ерошит волосы, он так похож на мальчишку.

— Любят они вас, мой капитан.

Чита улыбается тихонько, думая о том, что представить себя без этих людей уже сложно, и что любит она их не меньше, чем они ее.

— Мистер Нэд, буэнас диас.

— Если бы так, донья Лючита, если бы так.

— А что не так?

Старпом пощипывает волоски в черной бороде, льдистые глаза холодны.

— Хе. Все хорошо. И ветер, и море. Это-то и настораживает.

— Суеверия это все, — бурчит рядышком Йосеф, за что получает подзатыльник.

Хоть и не юнга он уже, но все равно на правах одного из младших.

Чита разговаривает с командой, а взгляд так и бродит по палубе, ищет виновника беспокойства. Сердце стучит неровно, замирает на миг и вновь заходится от волнения. Мужчина, названный сеньором Эсперансе, прогуливается вдоль правого борта под ручку с девушкой в платье и шляпке. На капитана они не смотрят, и Лючита двигается решительно в их сторону. На баке едва ли не сталкиваются, в глазах юной сеньориты удивление — как же, еще одна девушка на борту, — а сеньор сгибается в вежливом поклоне, явно не узнавая.

— Лючита Фелис, капитан Ла Кантары, — звонко представляется Чита.

— Мигель Эсперансе... — начинает говорить мужчина, но осекается, вглядываясь пристальнее в лицо. — Мария-Лючита? Ты ли? О, это так... неожиданно. Как же... вы теперь здесь? А что же... сеньор Альтанеро?

— В добром здравии. А вы, какими судьбами?

— Ветер странствий, вы понимаете...

— Вполне.

Неловкое молчание, в Лючите поднимается раздражение. Мигель продолжает ее разглядывать, оценивающе и удивленно. Энрике же скалит зубы в недоброй усмешке, поглаживая рукоять навахи.

— Лючита, ни за что бы вас не узнал. Вы сильно изменились, очень.

— А вот вы остались прежним.

"Негодяй!", хочется крикнуть, но молчит, не улыбается, даже для приличия, только сверлит взглядом.

Девушка рядом с сеньором чувствует себя неуютно, дергает тихонько за рукав.

— Возможно, вы представите свою спутницу? — предлагает Лючита.

— Сеньорита Хуанес, Мэрисоль. Моя... ммм... невеста.

Чита ухмыляется хищно, кивает своим мыслям.

— Очень приятно. Сеньор Спера... Эсперансе... сеньорита Хуанес. Жду вас за ужином.

Короткий кивок, отмечающий прощание, и капитан шагает на ют.

— Лючита, постой! — летит ей в спину, но девушка даже не оборачивается.

Лишь в каюте дала она волю чувствам. Хотелось кричать и крушить все вокруг, но Чита остановила себя. В ход пошло перо и бумага, на которой она изобличала того, кого когда-то любила, а теперь... теперь ненавидела.

— Надеюсь, ты не подсыплешь им за ужином яду в вино?

Насмешливый голос Энрике ворвался в мысли, заставив вздрогнуть.

— Надейся, — буркнула девушка, откладывая исписанный лист.

— А если серьезно? Что будешь делать?

Он пересек комнату и уселся на край стола.

— Что это у тебя? А?

— Отдай!

Девушка попробовала прихлопнуть ладонью бумагу, но было уже поздно — братец перехватил письмо и с любопытством его читал.

— О! сколько злости и пафоса. "Сеньорита Хуанес, ваш жених не тот, за кого себя выдает. Этот жестокий и ненадежный человек призван дьяволом в мир, чтобы разбивать сердца и разрушать судьбы...". Сестренка, тебе не обязательно даже сыпать им что-то — ты их так загрызешь.

— Отдай!

В голосе Читы прибавилось металла, Энрике взмахнул руками.

— Конечно-конечно. Только... при всем моем уважении к сеньорите капитану... что за чушь ты пишешь? Это же вопль мокрой кошки, а не письмо!

— Не насмешничай! — воскликнула девушка, вновь пытаясь схватить лист бумаги, но Кортинас поднял его на недоступную высоту. За что получил тут же тычок кулаком под ребра.

— Кхе, Чита, не злись ты так. Мир? Хочешь, вина принесу... хорошего.

— Не хочу, — буркнула девушка, остывая.

— И ладно. Мне больше достанется. Ты сядь, да подумай. И взгляни на все с другой стороны. Если бы не этот твой Мигель...

— Он не мой!

— Ну, бывший твой Мигель, который, конечно, негодяй и мерзавец, но если бы не он, то разве была бы ты здесь, сейчас? Очень сомневаюсь. Скорее рожала бы первенца от какого-нибудь знатного сеньора из Пинтореско или Пуэрто-Перлы. Так что тебе спасибо сказать ему надо. Так-то вот.

— А то, что оклеветали меня, это ты в расчет не берешь? И как отец смотрел... и сердце мое разбитое.

— Сердце у тебя уже склеилось. А то не так? А если мстить хочешь — мешать не буду. Этот Мигель твой в полной твоей власти.

— Он не мой!

Кортинас усмехнулся. Письмо полетело на стол, Энрике развалился в свободном кресле.

— Теперь — особенно.

* * *

Ужин, сопровождаемый натужно-светской беседой прошел в напряжении. Мистер Нэд, Васко, доктор и сеньорита Мэрисоль не понимали причину неприязни капитана к сеньору Эсперансе. Питер догадывался, но благоразумно молчал.

Жизнь постепенно вошла в привычное русло: дневные и ночные вахты, тренировки с Питером и Энрике, беседы с Амори Бри, ныне корабельным врачом. Встреч с кораблями, являвшими парус на горизонте, Лючита избегала, как и встреч наедине с бывшим своим возлюбленным, предпочитая холодное молчание или язвительные намеки.

— Буэнос диас, сеньорита Фелис.

Нежный голосок прозвучал с правого бока, составляя разительный контраст с наставлениями Беккера, грозными, перемешанными с ругательствами и угрозами.

— Буэнос диас, сеньорита Хуанес.

Чита обернулась к ней, обозначая приветствие кивком. Они постояли рядом, глядя на горизонт, — строгая подтянутая Лючита и Мэрисоль, что казалась нежной и хрупкой в платье с оборками.

— Сеньорита Фелис, — нерешительно начала девушка, — я... мне Мигель много о вас рассказывал.

— И что же сей благородный сеньор успел рассказать?

— О том, что знакомы вы были на Хаитьерре, в... Пинтореско, кажется. И что тогда вы были совсем другой.

— Какой?

— Наивной и юной. А сейчас... Мигель говорит, что не узнает вас. Совсем.

— Люди меняются, — изрекла Лючита и уставилась на собеседницу, первый раз пристально разглядывая ее.

Новая возлюбленная вполне соответствовала словам Энрике: "юна, мила и очень красива". Хистанка с примесью то ли инглесских, то ли рандисских кровей. Правильный овал лица, носик с горбинкой, светлая кожа и светло-русые, как пепел, волосы. Глаза большие, темные, влажные, смотрят в тревоге и ожидании. Неожиданно подумалось, что похожа девушка чем-то на нее саму, и что Мигель верен своим вкусам.

— Зачем вы все это мне говорите, сеньорита Хуанес?

— Я... я совсем одна здесь, если не считать Мигеля, но он тоже мужчина, а вы женщина, вот я и подумала, что вы сможете стать мне... подругой, — закончила она совсем неуверенно.

Чита ответила резче, чем собиралась:

— Я прежде всего капитан, и после уже друг кому бы то ни было. Адьос, сеньорита, меня ждут дела.

На баке ее настиг Энрике.

— Сестренка, тебе не кажется, что ты с ней строга?

— Ничуть. И вообще, почему ты подслушиваешь мои разговоры?

— Тут подслушивать незачем — все на виду, — простодушно развел руками Кортинас. — А ты к ней все же строга. Девочка пытается наладить связи, и ее можно понять.

— Братец, когда ты закончишь учить меня жизни?

— Никогда, дорогая Чита, никогда.

— Иди лучше утешай свою сеньориту.

— Она не моя... увы... а твоего Мигеля.

— Он не мой! — рявкнула девушка так, что оглянулись в недоумении матросы.

Братец улыбнулся широко и насмешливо.

— Теперь — снова твой. Только вот кто?

* * *

Если бы люди всегда говорили то, что думают, не притворяясь и не юля, мир стал гораздо проще. Исчезли бы злость непонимания и яд недосказанности, как и последствия их — домыслы, обиды, вражда.

Между людьми, собравшимися в капитанской каюте Ла Кантары на ужин, понимания не было, как не было и честности в разговорах. Лючита не рассказывала всем о своих отношениях с Мигелем, тот скрывал их не только от команды, но и от невесты своей. Сеньорита Хуанес больше молчала, поглядывая на Кортинаса, тот следил за всем с усмешкой. Мистер Нэд ел и пил, мечтая разогнать все это "приличное общество" к чертям собачьим, в голове у Васко блуждали мысли, которыми он не желал ни с кем делиться, сеньор Бри присматривался к окружающим, а Питер не оставлял надежд на благосклонность капитана, о чем она подозревала, но не знала доподлинно.

— Здесь слишком душно, — проныла Мэрисоль, лихорадочно обмахиваясь веером.

Градус и разговоров, и выпитого возрос, чему немало способствовало жаркое сеньора Сорменто, сильно приправленное перцем.

— На палубе гораздо свежее, — невозмутимо отозвалась сеньорита Фелис, подцепляя на вилку кусочек мяса и отправляя его в рот.

В ответ на укоризненный взгляд Энрике двинула плечиками, мол, она лишь дает разумный совет, но никак не желает оскорбить гостью.

— Если сеньорита желает прогуляться, могу составить компанию, — галантно предложил сеньор Стоун.

Девушка заколебалась, поглядывая на жениха, тот приподнял уголки губ, мол, делай, что хочешь, и Мэрисоль решилась.

— Да, с удовольствием.

Едва они скрылись за дверью, как Энрике завел разговор о маршруте следования и навигационных картах, вдохновился и вызвался показать всем желающим "нечто интересное, указанное не везде и не всегда, и очень-очень важное".

— Эк тебя разобрало, — вздохнул Васко, поднимаясь из-за стола.

Юную сеньориту увели на прогулку, обольщение же Лючиты казалось занятием неблагодарным и, более того, опасным, посему каюту он покинул без промедления. Сеньор Бри последовал за ним. Мистеру Нэду Кортинас шепнул пару слов на ухо, и старпом вышел, ухмыляясь. Энрике подмигнул напоследок хмурой Лючите и исчез, прикрыв за собой дверь.

— Я... — начали оба, и сеньорита Фелис, и Мигель, но тут же замолчали.

— Простите, я вас слушаю, — сказал он.

— Ну уж нет, это я вас готова выслушать, сеньор Эсперансе. Или правильнее сказать: Сперасе? Которая фамилия истинна?

— Обе. Хотя при рождении дана первая, позже она была искажена.

Они вновь замолчали.

— О чем вы хотели спросить?

— А вы что-то хотели рассказать? Например, о том, как оказались здесь? Или исчезли из Пинтореско... или о том, как бросили меня, готовую с вами бежать хоть на край света, а? что ж вы молчите?

— Я не знаю, как вас убедить, ведь говорит в вас не благоразумие, а обида. Но все вовсе не так, как вы думаете. Я ни за что, слышите, ни за что не оставил бы вас, не будь на то весомых причин.

И он рассказал ей о людях, что охотились за его головой, потому как он, человек пусть и не кристальной репутации, но все-таки честный по мере возможностей, умудрился перейти кому-то дорогу, и теперь этот кто-то пытался его убить. Что пришлось оставить ее, дабы не подвергать лишним опасностям. Что писал он письма дорогой и любимой Лючите, но не получил ни единого ответа. Что решил, будто не любит она его, потому как и жизнь у нее ровная, размеренная, и положение куда как выше его, и ни к чему все это менять на невнятную судьбу жены безумца и путешественника.

Он говорил, а Лючита все думала, что мало он изменился, обаятельный и вкрадчиво сладкоголосый, и что по-прежнему имеет влияние на девичьи сердца. На все, кроме ее.

— Складно ты говоришь, красиво, — сказала она. — Только не верю. Ни одному словечку.

— Милая Чита, нинья...

— Не называй меня ни милой, ни девочкой, ни любимой! Хватит! — отчеканила слово за словом она. Добавила совсем официально, — в каком порту желаете быть высаженным, сеньор Эсперансе?

— Я... еще не решил.

— Я могла бы вас выкинуть за борт, — задумчиво проговорила она. — Или вздернуть на рее. Или рассказать историю эту команде, и они сами решили бы вашу судьбу.

— Вы не станете делать этого.

— Я? Вы плохо меня знаете, благородный сеньор. Лючита, нинья и милая девочка, теперь пиратка, и вам ли не знать, какой это жесткий и беспринципный народ. Думаете, я вас пугаю? Ничуть.

— Я верю в ваше доброе сердце.

— Зря.

— Сеньорита Фелис, послушайте...

— Подите вон.

— Что?

Он выглядел изумленным.

— Катись к черту, тыща акул тебе в задницу!

Мужчина вскочил со стула, темнея лицом. Рука лапнула рукоять шпаги, вытянула наполовину, но тут же оставила, потому как в грудь смотрело дуло пистолета, и рука у Лючита ничуть не дрожала.

— Подите вон, сеньор Эсперансе. Э, оружие-то оставьте. И кинжал тоже.

— По какому праву? — проскрежетал зубами Мигель.

— Вы не внушаете мне доверия. Унати, Бартемо! — крикнула она в приоткрытое окно. Явившимся матросам велела, — сопроводите сеньора Эсперансе в кубрик, он желает поразмыслить в одиночестве.

— Вы совершаете ошибку, — зло бросил мужчина.

— Возможно. Но не большую, чем совершили вы.

С его уходом тряхнула головой, будто избавляясь от лишнего. В кружке на донце плескалось вино, понюхала, прошептала коротенькую молитву и сделала глоток, смывая бодрящей влагой неприятный осадок.

* * *

Энрике Кортинас, аристократ по рождению и свободный искатель приключений по судьбе, вертел в пальцах чашку с недопитым шоколадом и вещал. Бедро опиралось на носовую пушку, глаза цепко оглядывали палубу, постоянно возвращаясь к очаровательной собеседнице.

— Сеньорита Хуанес, не стоит так дергаться и краснеть от каждой брошенной в ваш адрес фразы. Ребята тут добрые, дикие порой, но не злые.

— Мне кажется, что смотрят они на меня с каким-то нездоровым любопытством, — тихонечко проговорила она, держась поближе к брату капитана, однако, не ближе, чем того позволяло приличие.

— Это-то как раз здоровое любопытство.

Сказал он это с усмешкой, от чего девушка мило покраснела и прикрылась веером. Глазки ее при этом усердно рассматривали доски палубы.

— Но как они смеют, у меня ведь защитник есть.

Лючита, восседающая на планшире, только хмыкнула. Братец скосил на нее глаза и молвил:

— Есть, но для команды нашей он и не защитник вовсе, а так — случайный путник, уважением не пользующийся. Потому осторожней будьте. Нет, при мне никто ничего вам не сделает, но... ведите себя аккуратнее. Во имя вашего же блага. И снимите, наконец, это дурацкое платье!

Мэрисоль вспыхнула до корней волос, кожа пошла неровными пятнами.

— Что вы себе позволяете?! — воскликнула она, разом приковав к себе парочку взглядов. Осеклась, продолжила тише, — вы, да вы... как вы смеете?!

— О! Вы неправильно меня поняли.

В глазах Энрике плясали чертенята. Лючита подумала, что он-то как раз знает, что говорит, и понимают его так, как он хочет. Насмешничает, словом.

— Платье милое, более чем. А я только сказать хотел, что не стоит вам привлекать лишнего внимания. Сестренка, поможешь сеньорите одеться?

Улыбка сошла с лица Читы, она бросила:

— Только ради тебя, братец. И мира на корабле.

Развернувшись, она зашагала в каюту. Кортинас махнул в ее сторону рукой.

— Что ж вы стоите, сеньорита Хуанес? Догоняйте, пока не передумала.

Мэрисоль наряды Лючиты пришлись в пору, если не считать факта, что штаны обтянули бедра до того туго, что, казалось, порвутся, а грудь грозилась выпрыгнуть из выреза рубашки. И колеты, и длинный камзол оказались тесны, застегиваясь лишь на половину пуговиц. Одно подошло безукоризненно — мягкой кожи мокасины, с которыми Чита, сожалея, рассталась.

— Кому-то следует меньше кушать, — проворчала девушка, разглядывая перетянутую тканью сеньориту Хуанес.

Та покраснела и опустила глаза.

— Чита, дорогая, ты несправедлива, — мягко укорил братец, откровенно любуясь картиной. — Это ты у нас лазаешь по вантам и прыгаешь с саблей, а сеньорита ведет жизнь размеренную, тихую. Ей сила и худоба ни к чему.

— Значит, я худая? — с угрозой в голосе спросила Лючита.

— Тьфу ты, нет. Я лишь хотел сказать, что ты у нас гибкая и стройная, но далеко не все подобны тебе, и...

— Ты сказал: худоба.

— О, тысяча чертей! С вами, женщинами, только разговаривать!

Хлопнув дверью, он ретировался. Девушки проводили его взглядами и уставились друг на друга.

— Так и оставим? — вопросила Лючита то ли у собеседницы своей, то ли у себя самой.

Та лишь с сомнением покачала головой и спросила в ответ:

— Сеньорита Фелис, а вы уверены, что так я буду привлекать меньше внимания?

Выглядела она более чем аппетитно: с округлой фигурой, теперь отчетливо видной, милым личиком и роскошными волосами.

Ответить Лючите не дал выкрик Беккера о парусах с правого борта.

— Они на ветре, — пояснил мужчина, отдавая девушке подзорную трубу.

Флаг разглядеть не удалось: мешал сгущающийся вечер и приличное расстояние.

— Мы на них нападем? — в ужасе спросила Мэрисоль, которая увязалась за капитаном на палубу. — И вы будете сражаться? О, Мадре де Дьос!

— С чего вы взяли это, сеньорита Хуанес? — жестко перебила Чита.

— Мигель сказал, что вы пираты...

Фраза вызвала несколько смешков и презрительное фырканье.

— Идем прежним курсом, — велела Лючита, — после захода солнца огней не зажигать, темнота и тишина на борту. Сеньорита Хуанес, вернитесь в каюту. Скоро накроют на стол.

— И вы будете есть?

— Конечно.

— Как можно? Мне кажется, я и кусочка не проглочу.

Чита скривила губы в снисходительной улыбке.

— Для начала: не всякая встреча в море заканчивается резней. А поесть нам обязательно надо.

— Ага, голодные мы слабые, — встрял Беккер.

— Но злые, — осклабился щербатым ртом Мануэль.

К его ухмылке присоединились Унати и черный брат его Арапмои. Бедная сеньорита Хуанес едва в обморок не упала.

— Я буду в каюте, — пискнула она, ретируясь. — Сеньорита, сеньоры.

В спину ей полетел дружный смех, но тут же прекратился от рыканья мистера Нэда:

— Чего стоите? За дело, пройдохи!

* * *

Предположения сеньориты Фелис оказались верными, корабли разошлись разными курсами, и наутро уже горизонт стал чист.

Мэрисоль вертелась всю ночь, мучаясь тревожной бессонницей, и к завтраку выползла больная и бледная. Чита глянула на нее с выражением превосходства, но тут же устыдилась, и отношение сменилось на покровительственное, сопровождаясь просьбой к Гойо приготовить кофе с шоколадом.

А после, оставшись одна, Лючита рассматривала себя придирчиво в зеркале.

Девушка, которую можно назвать красавицей, если б не по моде загорелое лицо, царапина-шрам на левой щеке, сердитая складочка меж бровей. А так — аккуратно вылепленные скулы, нос, упрямый подбородок, изящные губки, нижнюю из которых постоянно кусает, огромные глаза цвета дарьенского шоколада. Темные волосы тяжелым шелком падают на плечи, спину и грудь.

Мужчины любят более кругленьких, "сочных", зато в ее теле ничего лишнего, лишь гибкость и сила, и твердость руки. В ее прежнем мире такое не ценится, зато очень нужно в том мире, который для себя создала.

Одеяние тоже не отвечает высоким канонам, скромно оно и удобно. Колет стоит жестким воротом, оттеняя девичью шею, распахивается на груди, показывая кружево рубашки и обрисовывая объемы, и сходится на талии, подчеркивая ее стройность. Штаны облегают бедра, не тесно, чтобы не мешать движениям. На ногах любимые мокасины, широкий кожаный пояс несет короткий кинжал, пистолеты и саблю, шляпа с тремя углами валяется на столе, но будет вскоре водружена на голову.

— Очень недурственно, — заключает Лючита.

Отражение изгибает губы в улыбке, пальчики теребят камешек, тяжелый и темный, словно застывшая капля крови. Прячется он в вырезе на груди и для людей не виден, но душу греет воспоминаниями о доме.

Отражение грустнеет, уголки губ опускаются.

— Прочь! — велит девушка мыслям и выходит на палубу.

Ни к чему размышления о доме, если не думаешь возвращаться.

* * *

Субботним шквалом снесло на фок-мачте стеньгу, пришлось искать удобную для починки бухту. Второй шторм настиг через неделю. Ветер грыз паруса, волны встряхивали суденышко, будто душу из него вытрясти хотели. У штурвала стояли сразу трое, а по палубе ходили, цепляясь за шторм-леера. Но обошлось. Сильно не пострадал никто, один лишь матрос, чернокожий Баако, упал с грот-стеньги, чудом лишь не убившись, и лежал после в беспамятстве трое суток, пока сеньору Бри не удалось привести его в чувство.

Дожди стали чаще, небо все хмурилось, а море взбрыкивало, словно норовистый конь. На общем совете решили, что надо укрыться в надежной гавани и переждать месяц-другой, пока не наладится погода. Лючите такое решение не было по душе, но с морем приходилось считаться.

Кортинас отстал, не спрашивая больше с насмешкой: "а что ж твой Мигель?"

— Мне не о чем с ним разговаривать, — жестко отвечала она, и была совершенно права. Ни желания, ни тем для разговоров у них не находилось.

Энрике же, памятуя о данном обещании, мстить не торопился. С Мигелем девушка и не виделась почти, общаясь больше с невестой его. Та слушала Читу, приоткрыв рот. Рассказы о путешествиях и приключениях вызывали у сеньориты Хуанес возгласы удивления и восторга.

— Ты, вы... такая свободная, — вздыхала она. — И это чудесно. Но я бы так не смогла, а жаль.

А Лючита думала, что Мигель и вправду выбирает похожих девушек, и внешностью, и характером.

В Пуэрто-Уно пришлось остаться надолго: зарядили дожди, едва ли какой день обходился без них, ветер стал порывист, срывая листья с деревьев и портя крыши бедняков. Команда бригантины постоянно делилась на две части: ту, что была наготове на случай шторма, и ту, что заливала тоску в городских тавернах или развеивала ее же в публичных домах.

Пассажиры по причине прибытия в порт были высажены, и сняли пару комнат недалеко от пристани. Жизнь вошла в колею.

* * *

"И почему люди так оживляются к вечеру, когда мир засыпает?", подумала Лючита, заслышав на палубе шум. Выглянула за дверь и едва ли не столкнулась с сеньоритой Хуанес. Завидев капитана, Мэрисоль разрыдалась. Видимых следов насилия Чита не заметила, лишь бледный вид да заплаканные глаза свидетельствовали о глубочайшем душевном расстройстве девушки.

— Рому, живо! — велела Лючита любопытным матросам. — И попросите сеньора Сорменто приготовить две чашечки кофе.

— Он негодяй! — воскликнула Мэрисоль, едва лишь попав в каюту. И вновь залилась слезами.

— А то ты не знала, — пробормотала Лючита тихонько и уже громче добавила, — рассказывай.

Рассказывать у бедной девушки получалось плохо. Она ныла и несла нечто бессвязное, плакала, пила ром, морщилась, чихала, снова плакала, терзая расшитый платочек, и снова пила. Наконец, когда слезы иссякли, и она хорошенько набралась, Чите удалось выяснить картину происшествия.

— Мигель меня бросил, — заключила сеньорита Хуанес суть в одну фразу.

Вернувшись с вечерней прогулки, довольная и с покупками, девушка возлюбленного не обнаружила. Как и вещей его. Единственным напоминанием о его существовании стал кошель с деньгами, к которому прилагалось письмо. В послании говорилось о том, как он ее любит и обожает, и ни в коем случае не желает причинить вреда, потому вынужден оставить, ибо с ним ей оставаться опасно...

— ...потому что за головой его охотятся страшные люди, — продолжила Чита с горькой усмешкой.

— Откуда вы знаете?

Мэрисоль в изумлении уставилась на капитана. Та лишь качнула головой.

— Знакомая история. Дорогая Мэриса, я могла предостеречь вас, но не сделала этого. О чем жалею. А ведь все повторяется.

И Лючита рассказала подруге свои обстоятельства, связанные с Мигелем. Та слушала, наполняясь праведным гневом, темные глазки начали недобро блестеть.

— Да он распоследний мерзавец! Гром и молния на его голову! — воскликнула сеньорита Хуанес и стукнула кружкой по столу.

Ром плеснул на столешницу, но девушка этого даже не заметила.

— О, этот негодяй не достоин того, чтобы жить, — в ярости вещала она, — его надо...

— Убить?

Лючита оказалась далеко не настолько пьяна и уж точно куда как более миролюбива. Дождавшись кивка, она продолжила:

— У меня была отличная возможность сделать это, но... оказалось, что я не держу больше на него зла. Может, и зря. Но я думала, будто бы он исправился... с вами.

— Исправился... — горько произнесла Мэрисоль и вновь всхлипнула.

Чита подтолкнула ближе к ней свою кружку, указала взглядом. Та сделала глоток, жмурясь и морщась.

— Как вы это пьете? Бррр!

— И ты это пьешь, так что не надо. И хватить сидеть тут и хныкать! Пойдем гулять!

— К-куда?

— К команде. Будем петь и танцевать. Поверь, это весело.

— Я...

Девушка попыталась встать, но тут же качнулась, хватаясь за спинку кресла, не удержалась и рухнула на пол. Снизу уже она застонала и нервно хихикнула.

— О, мадре де дьос! Святая заступница, дай мне терпения. Унати, Бартемо!

Подоспевшим матросам велела перенести пьяную сеньориту в каюту, раздеть и уложить спать. У самой же Лючиты сон прошел начисто. На палубе оказалось свежо, ночь выдалась ясная, что давало надежду на ясный же день.

На берегу кто-то не слишком трезвый призывал тысячи проклятий на голову кого-то еще, перекликалась городская стража, матросы едва слышно переговаривались. Тихо дышало море, огромное, черное. Девушка распахнула в ночь глаза и в который раз поняла, что не держит на Мигеля зла.

— Потому что без тебя, дорогой, я не стала бы той, кто я есть, — прошептала она. — Так что, спасибо тебе. Живи, как умеешь.

В груди загорелся маленький огонек, разрастаясь и охватывая живот и шею, голову, ноги и руки до кончиков пальцев, делая всю ее легкой и радостной.

Глава 8

Заходящее солнце качалось в ладонях моря, что играло камешками у берега и толкало в борт пришвартованную наспех лодку.

— Я хочу этот корабль.

Девушка облизнула губы, любуясь на красавец-фрегат, который будто из сна пришел.

— Нам за ним не угнаться, видите корпус, и пушки...

— Я все вижу, — не очень вежливо перебила старпома она.

Корпус узкий и длинный, небольшая кормовая надстройка, чуть задранный нос, три мачты с полным вооружением, трисель на бизани. Ничего лишнего в отделке, все просто, изысканно, хищно. Пушечных портов на орудийной палубе насчитала тринадцать по левому борту, значит, столько же по правому, да еще штук шесть-восемь на шкафуте и шканцах, парочка на носу, несколько полупушек на вертлюгах.

— И в бакштаг он, наверно, летит, как птица, — мечтательно проговорила девушка.

— Вот именно, что летит, — проворчал старпом.

— Мистер Нэд, мы не собираемся за ним гоняться, — она сделала весомую паузу, позволяя осознать. — Мы его украдем.

* * *

Сверху платье кажется легким, невесомым, обнажает плечи и частично грудь, а от бедер вспенивается голубыми и белыми оборками и кружевом, образуя колыхающийся купол. На руках голубые же полуперчатки выше локтя, шейку прикрывает шарфик из тончайшего газа. Волосы стянуты в тугой пучок на затылке и с великим мучением убраны под сетку, но все равно норовят выскользнуть. Чита вздыхает. Грудь, затянутая в модное нынче тинто, подобное шелку, но более плотное, вздымается, округлые полушария соблазняют из выреза, приковывают взгляд.

— Хороша, — произносит Мэриса, удовлетворенно разглядывая подругу.

Команда вздыхает тоже и соглашается: да, хороша.

Ладонь читина тянется к талии и останавливается в неуверенности и печали — любимого пояса нет, как нет и привычных пистолетов, и сабли. Жест ее вызывает понимающие улыбки и даже смешки, которые стихают под взглядом глаз цвета темного шоколада.

— Он будет от тебя без ума, — говорит сеньорита Хуанес, и девушка вздыхает вновь.

— Этого-то я и боюсь. Ох, это платье!

Лючита спотыкается, наступая на подол, позабыв напрочь, что его надо придерживать. Смотрит с завистью на подругу. Сама Мэрисоль одета в подобие камзола собственного покроя, открывающего ноги впереди и с длинными полами сзади. Бедра обтягивают штаны мягкого бархата, ниже красуются высокие сапоги с пряжками. На голове шляпа с пером, за поясом пистолет. Девушка бодра и довольна.

Капитан раздает последние указания: мистеру Нэду принять командование на себя, Марко и Мануэлю не высовываться, братцу с Беккером пошататься по кабакам и тавернам, да поднабраться слухов.

— И... пожелайте мне удачи в бою, — выдыхает Лючита, подбирая юбки, готовясь ступить на сходни.

— Удачливой и удачи желать? Хе.

Команда ухмыляется, не без тревоги провожая капитана. Унати, черный и большой, Чита ему до груди едва достает, помогает спуститься на пристань. Следует за девушкой тенью, всегда молчаливый, всегда наготове.

Питер, стоя у фальшборта, провожает взглядом, шепчет с улыбкой:

— Удачи тебе, сеньорита Фелис.

* * *

— Сеньорита де Сальвадорес, как вы себя сегодня чувствуете?

— О, сеньор Джойс, великолепно!

— Заметно, заметно. Вы прекрасны еще более, чем всегда.

Девушка улыбается, обмахиваясь резным веером. На хрупком запястье поблескивают перламутром жемчужины, гармонируя с такими же серьгами и ожерельем. Она молода и красива, приветлива и умеет очаровывать. Чем с успехом и пользуется. Сеньор Джереми Джойс ловит едва ли не каждый ее взгляд, надувается петухом, рассказывая всяческие истории. Он невысок, все еще силен, чуть-чуть лысоват и годится ей в отцы. Амбициозен и довольно неглуп — во всем, что не касается женщин.

— Еще вина?

— Да, если вас не затруднит.

— Конечно-конечно. Белое или розовое?

— Красное, если можно. Оно похоже на кровь.

— Ах вы, кровожадная леди! — в шутку восклицает он.

— Пусть лучше вино льется реками, нежели кровь, — отвечает она.

Он наливает напиток молча, удивленный серьезностью ответа. Восклицает на все заведение:

— Вина всем! И не прольется ни капли крови сегодня!

Предложение встречается криками одобрения, посетители славят юную донью, столь молодую, но уже мудрую. Девушка улыбается вновь, но чувствует на себе взгляд, недобрый, холодный. Поворачивает голову, чтобы встретиться с ним. Так и есть, Томас Кингсли, боцман Золотой Рыбки — чудо-фрегата. Длинный, худой, чернявый, с неприятным голосом и неясными подозрениями насчет Лючиты.

Сеньорита Фелис, она же де Сальвадорес, она же Альтанеро де Контильяк, приподнимает бокал.

— Ваше здоровье, сеньор Кингсли. Вы хорошо себя чувствуете?

— Вполне. А почему вдруг вас заинтересовало мое здоровье?

Во взгляде его подозрения лишь прибавляется.

— Вы так на меня смотрите... будто вам не вполне хорошо, и вы жаждете это сказать.

— И правда, Том, ты скоро в леди дырку прожжешь! — восклицает второй помощник капитана, толкая боцмана в бок.

— Я лишь беспокоюсь о ее состоянии, — язвительно отвечает Томас.

— А что не так с моим состоянием?

— Вы быстро оправились от нападения. Хотя это наверняка было страшно для столь утонченной натуры, как вы.

Девушка дергает плечиком, отчего грудь тоже приходит в движение, приковывая невольно взгляды.

— Я ничего не успела понять, сеньор Джойс прибыл раньше, чем что-то успело случиться. И слава Богу! Я... я не знаю, что со мною бы было, если б не он!

Голос ее прерывается, Лючита, чтобы справиться с волнением, отпивает вина.

— Ни о чем не тревожьтесь, сеньорита де Сальвадорес... Марита, — нежно добавляет капитан Джойс, — я с вами.

Юная донья наклонят голову в знак благодарности, прикрываясь полураскрытым веером, а поверх него глаза так и сверкают, обещая все на свете блаженства, рай на земле.

— Какая история... — врывается резким голосом в идиллию Томас, — она могла стать печальной. А что же охранник ваш, где он был?

Кивок в сторону Унати, что сидит чуть поодаль, невозмутимый, будто глухой.

— Я уже говорила, его задержали в проулке, а я бросилась бежать, пока меня не настигли.

— Только что-то следов драки мы даже не видели.

— Они, наверно, бежали... я... не знаю.

— А была ли она, драка эта?

— Что вы этим хотите сказать?

Чита смотрит в глаза боцману, пытаясь казаться наивно-невинной, но в груди зреет раздражение к человеку, который нарушает ее план.

— Я? Всего лишь думаю, что это странно выглядит: молодая и обеспеченная леди, в чужом городе, с одним лишь охранником, подвергается нападению как раз недалеко от "Старой Пристани", где мы гуляли, как раз тогда, когда мистер Джойс решает подышать свежим воздухом. Ваш охранник куда-то девается, чтобы прибыть несколько позже, а грабители испаряются так же внезапно, как и появились.

Взгляд его делается колючим, Лючита едва сдерживается, чтобы не ответить нападением. Глаза ее, огромные, темно-карие, начинают наполняться слезами, губы подрагивают, кривятся в гримаске. Роняет лицо в ладони, всхлипывает, волосы, что давно уже выскользнули из-под сетки, падают вперед, укрывая.

Встревоженный Джереми не знает, что делать, весь стол в беспокойстве.

— Сеньорита де Сальвадорес, Мария-Лючита! Что с вами? Да не молчите же вы! Черт! Прошу прощения... сеньорита!

— Я, я только сейчас поняла... как же мне... повезло, — сквозь рыдания бормочет девушка, — я ведь могла быть мертва! Или даже хуже...

— Что — хуже?

Чита поднимает заплаканное лицо, хлопают мокрые ресницы, и она вновь заливается слезами. Капитан пытается утешать, убеждая, что все позади, что он рядом с ней и защитит от всех бед.

— Сеньор... Джойс... не могли бы вы сопроводить меня... на свежий воздух. Здесь слишком душно.

— Да-да, конечно.

Подает руку, помогая подняться, девушка прячет лицо за веером. В подавленном молчании они выходят. Боцман, не убежденный театром, только сплевывает под стол и прикладывается к кружке.

* * *

Лючита намыливалась яростно, будто желая смыть с себя нечто совсем неприятное.

— Ну и противный он тип! — пожаловалась она Мэрисоль, которая сидела рядом и задумчиво смотрела, как тает пена на ладони.

— Кто, капитан?

— Нет, что ты, капитан весьма мил. А вот боцман его... ууу! Мерзкий человечек. Невзлюбил меня с первого же дня, подозревает во всех смертных грехах.

— И отчасти он прав, — заметила Мэриса.

Девушки понимающе рассмеялись.

— И все же, что капитан? Как он тебе?

— Ах, капитан... Джереми Джойс, инглес, кристальная репутация, на замечательном счету и у инглесов, и у хистанцев. Не единожды участвовал в боях против пиратов, потеснил тех с Мэри-Круз... неважно, что после они снова туда пришли. Так, что еще. Дважды женат, но оба раза неудачно. Первая умерла родами, вторая задохнулась в собственной постели при пожаре. Детей нет, о чем он весьма сожалеет.

— Новую жену, значит, ищет?

Мэрисоль как-то хитро посмотрела на Читу. Та опустила глаза и плеснула в лицо водой.

— Наверное.

— И он тебе нравится.

Глаза сеньориты Хуанес ярко блестели, она, как и всякая женщина, любила романтические истории.

— Разве что совсем немного. Понимаешь, он — настоящий. Офицер со своими принципами, честный, надежный... но планов моих это никак не меняет.

— Уведешь Золотую Рыбку?

Голос Читы прозвенел от металла:

— Я хочу этот корабль. И мне никто не помешает.

* * *

Он просто сказка, мечта!

Так думала девушка, проводя ладонью по гладкому, отполированному планширю. Все — и обводы судна, и размер его, и расположение парусов, и количество пушек, при должном умении достаточное, чтобы пустить на дно кого бы то ни было, — все ей нравилось.

Едва ли не приплясывая, ходила она по палубе, выспрашивая про грузоподъемность и маневренность, максимальную скорость и осадку. Норовила забежать вперед, забывая порой, что за роль она играет, но вспоминала быстро, все так же вышагивая под ручку с капитаном, который рассказывал о своем детище, "ласточке", "рыбоньке" взахлеб.

Корабль вблизи оказался еще прекраснее, чем издалека, и стоил всех тех разговоров.

— Он совершенен, — бормотала Лючита, — я назову его Вьенто.

Дотронулась до поручней лесенки, ведущей на полубак, ощутила на миг своим. Радость переполнила сердце.

— Сеньор Джойс, продайте мне свой корабль!

Она воскликнула это неожиданно даже для себя самой. Тот споткнулся на ровном месте, с изумлением глядя на спутницу.

— Вы верно шутите, сеньорита де Сальвадорес...

— Ничуть. Сколько вы за него хотите? Это самое чудесное творение рук человеческих, которое я только видела.

— Согласен с вами полностью, сеньорита, но... вы все же шутите, признавайтесь! Зачем столь прекрасной леди корабль?

— А вдруг я пиратка, и Голден Фиш нужен, чтоб творить грабежи и разбои? Что на это вы скажете?

Она улыбнулась хищно, глаза заблестели. Он хохотнул.

— Скажу, что вы большая выдумщица, милая моя сеньорита. Думаете, я поверю, будто эти чудесные ручки, — по поцелую на каждую, — держали что-то тяжелее кофейника? Или управляли чем-либо большим, нежели лошадь? Ха. Уж не знаю, как грабежи и разбои, но одно сердце вы точно украли.

Она прикрылась веером, опуская ресницы, а он, наскоро извинившись, спустился на бак к старшему помощнику, что ожидал разговора. Чита отошла к фальшборту, думая о том, как странно досадно и в то же время полезно быть женщиной. Всерьез мало кто воспринимает.

Из размышлений вывел голос сеньора Кингсли:

— Вижу, нравится вам Золотая Рыбка.

— А кому она может не нравиться? Совершенный корабль. Мечта.

Томас слегка покивал, взгляд его потеплел даже. Лоб разгладился, появилась полуулыбка.

— Да, рыбка наша и вправду золотая, — проговорил он с любовью и добавил уже зло, — только вам, ль-леди, ни кусочка от нее не достанется. И не смотрите на меня так. Я все знаю.

— И что же вы знаете? — осторожно спросил Лючита.

Сеньор Кингсли воздел палец вверх.

— Все!

И удалился.

Девушка огляделась. Если кто и слышал разговор, то виду не подал. Капитан раздает указания ближе к левому борту, а Лючита осталась одна, создавая вокруг себя ореол любопытства и в то же время "постороннести", как любой человек "с суши".

— Сеньор Джойс, — она взяла под руку капитана, потеребила пальчиками складку на сгибе локтя, — Джереми, я... меня кое-что беспокоит. Вернее, это не "что", а скорее "кто".

— Дорогая Марита, всегда готов вам помочь.

Он весь — внимание.

— Понимаете... наверное, вам это непонятно и даже неприятно слышать, но... меня беспокоит ваш боцман. Очень уж странно он на меня смотрит. Я даже чуть-чуть боюсь.

— На то он и боцман, чтобы держать в страхе матросов, — усмехнулся сеньор.

— Но я-то вам не матрос!

Лючита отдернула в возмущении ручку, отвернулась, всей фигурой излучая негодование. Почувствовала спиной тепло, когда замерла рядом с ней ладонь, не решившись коснуться.

— Марита, что же вы, не обижайтесь! Я с ним поговорю, он не посмеет больше на вас даже взглянуть!

— Нет-нет, сеньор Джойс, не следует так поступать. Ни в коей мере не хочу быть причиной раздора в вашей дружной команде. К тому же, я могу ошибаться. Так что, не стоит, прошу вас.

Капитан охотно кивнул, мало понимая смену настроений сеньориты де Сальвадорес, списывая все на то, что она женщина, а значит в голове у нее пропасть мыслей, мужчине недоступных.

— Не желаете ли осмотреть внутренние помещения?

Конечно, Лючита желала!

* * *

— ...и каюты там светлые. И кают-компания даже есть, с широким столом! Правда, там еще пушки, но обстановке оно не мешает. Камбуз просторный, сеньору Сорменто будет, где развернуться. И трюм большой, сухой, чистенький. Кораблик-то новый, едва только с верфи. И он чудесный! Едва заставила себя оттуда уйти.

Лючита рассказывает вполголоса — все же не у себя на борту, пришлось перебраться в съемные комнаты, дабы не вызывать подозрений. Ее слушают братец и Питер, Уберто крутит в задумчивости большой нож, а Мэрисоль вонзает последние шпильки в замысловатую прическу подруги. Сегодня прием у алькальда, не сказать, чтобы большой, но запланирован ужин, музыка, танцы.

— Сестренка, будь осторожнее, — напутствует перед выходом Кортинас.

— Конечно же, братец, как всегда.

— Вот как всегда и не надо, — ворчит он, — говорю же: будь осторожнее.

Она улыбается лишь и подбирает юбки, переступая через порожек.

— Сеньорита де Сальвадорес, вы прекрасны, словно роза в вечернем саду! Нет, вы еще прекраснее!

Джереми Джойс, весь галантность, встречал у дверей кареты. Расположились удобно, присвистнул кучер, цокнули копыта о мостовую, и томный вечер обнял их, проплывая за окнами.

Беседа пошла неровная, сеньор явно нервничал, что-то скрывая, и когда он порывисто взял девушку за руку, заглядывая с надеждой в глаза, нервничать стала уже Лючита.

— Сеньорита де Сальвадорес, вы — самое чудесное создание из всех, кого я встречал! — начал он немного торжественно, и Чита испугалась еще больше. — Красивая и молодая, в должной мере образованная, мудрая, очаровательная, словом, идеальная женщина. Мне остается только гадать и надеяться, какой матерью и хозяйкой будете вы, но... я разное видел, достаточно пожил и многое для себя решил. И я верю, что замысел исполнится, и дом наш будет полной чашей. Вы станете мне женой?

— Что? — выдохнула сеньорита, явно ошарашенная.

— Я понимаю, для вас это неожиданность, мы слишком мало знакомы, но... умоляю, ответьте "да"!

Девушка опустила глаза и только сейчас заметила, что Джереми держит на раскрытой ладони кольцо с большим зеленым камнем.

Будто подгадывал под мои изумруды, подумалось вдруг.

— Я... — неуверенно начала она, размышляя, как тактичнее отказать. — Я... это так неожиданно, вы правы. Я даже не знаю, что и сказать.

Его глаза, ясные голубые глаза, в которых надежда соперничала с тревогой, подсказали ответ.

— Да. Я согласна. Только, — она пресекла его чрезмерную радость, — согласия надо испросить у моего отца. Немного позже я напишу письмо.

— Дорогая Марита, знали бы вы, каким счастливейшим человеком меня делаете! Я никогда еще...

Лючита слушала его восторги в молчании, размышляя над своим ответом и дальнейшими планами.

А в планах был прием у алькальда, высокомерные доны, чопорные доньи-матушки и робкие доньи-дочери, стреляющие глазками из-под вуалек. Ужин в несколько перемен блюд, музыка, разговоры и — танцы. Танцевать — то бишь, выражать внутреннее свое состояние в движении — Лючита любила с давних времен, за что получала порой нагоняи от нянек. Не положено, мол, девушке знатной приплясывать всегда и везде, по поводу и без оного. Но любви к танцам это ничуть не отбило.

Огорчал лишь тот факт, что местный блюститель порядка претендовать решил на высшее общество, и тех танцев, от которых загоралась кровь, не предвиделось.

Лючита играла роль до конца. Когда сеньор Джойс представлял как невесту, улыбалась, принимала поздравления. Капитан сиял, будто новенький соверен, а девушка улыбалась вновь, танцевала со всеми желающими, пила красное, будто кровь, вино. Зверела медленно, за милыми лицами видя вранье и корысть. При первой же возможности сбежала, наслаждаясь влажной прохладой ночи. В саду-то и столкнулась она с человеком смутно знакомым.

— Сеньорита Альтанеро, не ожидал вас увидеть, тем более, здесь, — произнес мужчина,

— Сеньор Эррада, удивлена я не меньше вас, — пробормотала девушка, признавая в сеньоре посланца отца из той, прошлой, жизни.

Замолчали оба, не зная, о чем и говорить. Лючита думала с досадой, что сия встреча, неожиданная и не самая приятная, может сорвать планы, столь тщательно выстроенные. Сеньор Эррада рассматривал дочь друга пристально, цепляясь за каждую деталь.

— Прекрасно выглядите, сеньорита.

Короткий поклон, книксен.

— Благодарю вас, сеньор. Это все свежий воздух, солнце, море и занятия по душе.

— И что ж за занятия такие?

Парочка, стоявшая неподалеку, тоже с любопытством прислушалась. Лючита кивнула им и более чем любезно улыбнулась, парочка в смущении ретировалась.

— Не желаете прогуляться, сеньор?

Не дожидаясь согласия, подцепила мужчину под ручку и развернула на дорожке, ведущей вглубь сада.

— Путешествия — моя страсть, — поведала она. — Как и море.

И корабли, добавила уже про себя, вспоминая красавец-фрегат. Сеньор покивал.

— Это все замечательно, но домой вы, так понимаю, возвращаться не собираетесь.

В голосе и взгляде его сквозило осуждение.

— Отчего же? Собираюсь. Как-нибудь позже.

Он качнул головой. Осуждения во взгляде прибавилось.

— Сеньор Эррада, только не надо говорить мне сейчас о нравственности и дочернем долге. Я достаточно взрослая девочка, и с самостоятельностью все в порядке, потому... будете дома, передавайте мое почтение. Как там отец, домашние?

Голос ее едва заметно дрогнул, и собеседник это не преминул заметить.

— Мария-Лючита, я, как человек возраста старшего и друг дона Хосе, не могу удержаться от совета. Вернитесь домой. По вам очень скучают. Хоть и не многие признаются, ваш отец запретил вспоминать.

— Что?

Девушка замерла, едва дыша.

— Когда вы сбежали, сеньор Альтанеро очень расстроился. А когда узнал от меня после той встречи в Пуэрто-Перле, что возвращаться вы не желаете, разозлился не на шутку. Сильно ругал кузена вашего, Энрике Кортинаса, вас тоже. Сказал, что была у него дочь, и не стало. Остыл уж, конечно, больше года прошло. Но тогда сдал сильно, а после в дела государственные ушел, и небезуспешно. Теперь вы дочь губернатора Хаитьерры.

Лючита слушала, глядя сквозь сеньора Эррада невидящим взглядом. Вспоминался большой дом в Пинтореско, прохладный и тихий, сад, в котором можно было теряться, няньки и конюх Ансельмо, донья Леонора, красавица-мать, но больше отец — строгий, но справедливый и всегда любящий.

— И он... отрекся от меня?

Глаза цвета дарьенского шоколада повлажнели.

— Я бы не стал так говорить, но... он очень расстроился.

"Очень расстроился". Да отец никогда не "расстраивался". Бывал в ярости, метал громы и молнии, решая все в своей жесткой манере, выкидывал из жизни людей, бывших когда-то друзьями, уничтожал противников — по большей части словесно. Не мстил. Но был суров.

Сглотнув тяжелый ком в горле, Лючита вздернула подбородок.

— Хорошо. Пусть так. Спасибо вам, сеньор Эррада, за... ясность в моей голове.

Хотелось о многом его расспросить, но боялась, что не выдержит, потому сказала:

— Доброй ночи, сеньор, я вынуждена уйти. Меня... ждут.

— Есть хоть какой-нибудь адрес, на который вам можно писать?

Ни возвращаться сюда, ни тем более оставаться она не планирует. Картахена-де-Индиас, благословенный край, тоже не подойдет, в Пуэрто-Перле бывает, но редко.

— Думаю, нет.

— Всегда в море. Что же, это ваш выбор.

На лице появилась совсем невеселая улыбка, девушка кивнула. Опомнившись, сделала книксен, прощаясь.

— Буэнос ночес, сеньор.

— Сеньорита.

Они разошлись на дорожке. Лючита направилась к дому, до самого поворота чувствуя меж лопаток тяжелый взгляд. Видеть никого не хотелось, тем более новоявленного жениха с его обожанием. Хотелось упасть на кровать в своей каюте, или поплавать, или напиться. Или все сразу.

Но делать ничего из желаемого она не стала, не рискуя сорвать то, что так долго готовили. Улыбалась сеньору Джойсу, слушала восхищенные вздохи, рассеянно отказывалась от танцев, пока, сославшись на головную боль, не уехала к себе.

В груди, задыхаясь от боли разлуки, щемило сердце.

* * *

— Как это ты согласилась?

— Очень просто. Сказала "да".

Братец удивленно присвистнул.

— А что, это даже удобно, — он запустил пальцы в волосы, подергал немного, — капитан Золотой Рыбки объявит о помолвке, команда будет гулять... тут-то мы их тепленькими и возьмем!

Глаза у Кортинаса блестели, словно у кота, завидевшего трепыхающуюся на берегу рыбу.

— Братец, я... не знаю, стоит ли делать задуманное, — пробормотала Лючита.

— Ты откажешься от корабля?

— Нет.

Сказала это и поняла, что не откажется ни за какую сумму от того, что успела полюбить, едва лишь увидев.

* * *

Эту ночь она не спала, заставив себя лечь на рассвете, когда солнце лизнуло верхушки деревьев. Волнение никак не желало уходить. Ее состояние не преминул заметить и сеньор Кингсли, язвительно выспрашивая про здоровье.

— Уверяю вас, все в порядке.

Чита делала милое лицо, но холод из взгляда убирать все же не получалось. Боцман отвечал такой же нелюбовью, с той лишь разницей, что притворяться радостным он не старался.

— ...выпьем за капитана нашего, Джереми Джойса, и невесту его, сеньориту де Сальвадорес, и за совместное счастье их!

Команда Золотой Рыбки одобрительно загудела, сталкиваясь в воздухе кружками, полными лучшим здесь — специально по случаю — вином. Лючита будто очнулась.

Томный вечер, скорее ночь даже, в зале душно, витает запах пота, жареной рыбы, бьют в голову алкогольные пары. Музыканты в углу настраивают инструменты, один мучает виолину, подтягивая струны, второй настукивает что-то тихонько на барабане. Улыбаются, поглядывая на шумную компанию. Здесь любят свадьбы, впрочем, как и везде. Всякие праздники — это много людей, еды и выпивки. И лишние деньги артистам.

Еще бы здесь не любили свадьбы.

Молодая невеста улыбается, пьет со всеми, смущается от шуток, отвечает уколами на уколы, обмахивается веером и тискает кружевной платок. Однако же взгляд рассеян и мысли... мысли ее там, где те, решительные и злые, что стали братьями, прячутся в ночи от чужих глаз, пробираются вплавь на красавец-фрегат. Как хочется к ним... скользить темной рыбой в воде, взбираться на борт, ставить паруса, брасопить реи и уходить — прочь из порта, прочь. А нужно быть здесь и усмирять беспокойство. И... пить, улыбаться, отвечать на вопросы...

— ...Марита! Да что с тобой?

От прикосновения к локтю вздрагивает, приходя в себя. Русые брови сеньора Джойса лохматятся озабоченно, хмурится лоб.

— Я... ничего. Никак не привыкну к новому своему состоянию.

На пальце блестит выразительно камешек кольца. Джереми понимающе кивает, наполняясь самодовольством.

Ла Кантара два дня, как ушла, но факт этот померк в свете громкой помолвки. Капитан Голден Фиш влюблен и не преминул рассказать о взаимности команде, своим компаньонам и даже некоторым людям случайным. Конечно, нужно еще согласие отца девушки, сеньора де Сальвадорес, но кто же откажет ему, Джереми Джойсу, человеку большой души с кристальной репутацией.

— Еще вина?

— Да, если можно.

Пьет вино, будто воду, не пьянея ничуть. Время течет медленно, словно густая настойка, горькая, тревожащая. Но время им на руку сейчас, оно всегда за нее, Удачливую.

Хочет выйти на улицу, воздуха свежего дохнуть да на гавань глянуть — как оно там, — но одергивает себя. Ни к чему это, все, кто здесь гуляют, здесь быть и должны как можно дольше. Это потом будут ругаться в ярости, грозясь убить виновных и тех, что рядом стояли. Может и убьют... но после, не теперь. Теперь же...

— А почему музыканты не играют, а певцы не поют? — капризно спрашивает Лючита. Хлопает в ладоши, — я хочу музыки и песен!

Взгляды обращаются на виновников ее недовольства. Вперед выходит тот, что настраивал виолину. Он высок и худ, несуразен из-за длинных рук, тонких запястий, и со смычком вместе кажется диковинным насекомым. Но мастерство его сомнению не подлежит. Звук то взлетает птицей, стукаясь о потолок, то стелется понизу и рыдает, словно брошенная женщина, или скачет в пляске, разжигая кровь. Присоединяются переливами гитара и мелкими дробями барабан, флейта вклинивается затейливой мелодией и замолкает, чтобы пришло вслед нечто звенящее и шуршащее.

Тревога отступает, неохотно, но дает место увлеченности. Чита сжимает одной рукой кружку, а пальчики другой выстукивают на столе ритм. Ноги тянут из-за стола, но держится, пока еще держится, не зная точно, можно ли ей, как знатной донье, плясать в кабаках.

"Сейчас бы Кортинаса сюда или Беккера, или Питера, или того же Васко — вот бы мы станцевали!" — думается ей, и тревога приходит вновь. Как они там?

Будто в ответ на мысли раздается раскатистый грохот. Девушка замирает, взгляд прикован к двери. Не сразу, но понимает, что стреляла пушка.

— Это же Золотая Рыбка палит! — восклицает Джереми.

Матросы переглядываются и высыпают на улицу. С близкой гавани доносится истерический звон колокола, смолкает, оборвавшись. В душе Лючиты вместе с ним обрывается и надежда на тихое и относительно мирное разрешение ситуации, то бишь, незаметную кражу корабля. Что уж пошло не так, не узнать сейчас, но тревога поднята, город начинает ворчать, просыпаясь.

Мужчины трезвеют стремительно, в лицах решимость, но больше всего ее во взгляде сеньора Джойса, который тискает пистолет, раздавая указания. Паре матросов в форт, одного к алькальду, остальным на пристань. Пушки крепости не стреляют, но это всего лишь пока.

— Сеньорита де Сальвадорес, что ж вы волнуетесь так?

Боцман язвителен даже сейчас, указывает взглядом на переломанный пополам веер. Лючита рассеянно смотрит на свои ладони, явно не понимая, когда успела это сделать.

— Что происходит?

Изображать наивность сложно, но братец говорил, что она стала врать куда как лучше. Грустно так говорил.

— Ничего хорошего, сеньорита. Но вас это тревожить не должно.

— Том, придержи язык! — бросает капитан, и боцман замолкает на полуслове, — Марита, дорогая, прошу простить за прерванное веселье, но дела не терпят отлагательств. Возвращайтесь к себе и никуда не уходите. Дело может быть серьезным.

"Дело более чем серьезно", думает Лючита и с неудовольствием слышит, как Джереми просит кого-нибудь проводить невесту до дому. И как вызывается на это дело сеньор Кингсли, говоря, что он проследит за тем, чтобы сеньорита не испытывала неудобств. Сеньор Джойс кивает коротко. Вскоре уже улица оказывается пуста, матросы во главе с капитаном спускаются к морю. Но до того девушка привлекает к себе жениха, припечатывает губы сочным поцелуем, так же резко отстраняется и велит: иди. Тот, удивленный страстью и даже отчаянием, следует совету под одобрительные смешки.

Сеньор Кингсли идет поодаль, до дома, где она снимает комнаты, недалеко, и Лючита злится молча, косясь на спутника. Сама настояла, чтобы Унати с ней не было. Для него опасно, если узнают что-то — убьют, — это она девушка, ее тронуть не посмеют, или хоть не сразу, а он что? Он — негр и бывший раб, материал расходный. Не взяла с собой, а сейчас жалеет, что верного здоровяка нет рядом. Наскоро расправились бы с бдительным боцманом, и... самое время спешить за город, где ждут в лесу ее люди, уже с вечера готовые ко всему.

— Сеньор Кингсли, думаю, вам стоит отправиться вслед за остальными. Можете за меня не волноваться, я доберусь.

— Ну что вы, сеньорита, как я могу оставить вас, да одну?

— А если там пираты? И они попытаются украсть корабль? Ваша помощь может понадобиться.

— Пираты? Тем более! Наш капитан голову мне оторвет, если с вами что-то случится. Сеньорита.

Отвешивает поклон, полный насмешки. Девушка в досаде отворачивается, продолжая вышагивать по мостовой.

Вот и дом, у лестницы на второй этаж прощаются, желая друг другу доброй ночи. Войдя в комнату, Чита закрывает дверь на засов, выпутывается из платья. Ярко-желтое творение Мэрисоль летит на кровать, чтобы никогда уже не быть хозяйкой надетым. При виде юбок, развешанных на спинке стула, шляпки, туфелек и перчаток проскальзывает тень сожаления, но лишь тень, ибо душой Лючиты никогда не владели вещи. На место платья приходят штаны, свободная рубашка, колет. В сапоге прячется кинжал, пояс оттягивают сабля и пистолеты, треуголка занимает свое законное место.

Дела сделаны все, и девушка, тихо прикрыв за собой дверь, спускается по лестнице в общий зал. Кивок хозяину, быстрые уверения, что все хорошо. Сальные взгляды местных выпивох натыкаются на оружие и гаснут, Лючита уверенно шагает к выходу... где ее настигает голос, набивший уже оскомину своей язвительностью и подозрением.

— И куда же вы собираетесь, сеньорита де Сальвадорес? Подождите немного, я вам составлю компанию.

И только девушка решает не замечать его, как в спину летит уже гораздо более жесткое:

— Стойте, я сказал! Иначе буду стрелять.

Оборачивается она медленно — чем черт не шутит, вдруг и вправду пальнет. Боцман сидит в углу, под лестницей, увидеть его сверху нельзя. Но злит не факт его присутствия здесь, а пистолет, направленный ей в грудь. Очень не кстати.

— Сеньор Кингсли, я вас не заметила даже.

— Вы и не должны были. Так что, куда вы спешите?

— Спешу.

— Что же, я с вами.

— Как знаете, сеньор. Лишь уберите пистолет для начала. Меня он пугает.

— Конечно.

Мужчина встает, движется мимо столиков к ней, пистолет убирать и не думает. Девушка фыркает и разворачивается, чтобы уйти. Спина ее, гордо выпрямленная, мишень просто идеальная.

— Сеньорита де Сальвадорес, когда я говорил, что буду стрелять, я не шутил!

— Как знаете, но капитан вас убьет, — бросает она и скрывается за дверью.

Выстрела так и не следует, и Томас, чертыхаясь и перепрыгивая стулья, бросается следом. На улице коротко рявкает пистолет, вьется дымок, пуля сбивает шляпу с головы боцмана, что едва успел высунуться. Мужчина ныряет вниз, пригибается, отползая обратно в зал, стреляет наугад, но в ответ ни вскрика, ни стона — ничего, что говорило бы об удаче.

Время вновь идет ей на руку: не дожидаясь, пока опомнится боцман, пока явятся на помощь постояльцы и посетители во главе с хозяином, пока станут разбираться, а то и вовсе убивать ее, Лючита, как быстроногая лань, летит прочь.

В голове стучит одна мысль: только бы все удалось.

* * *

— Мерзавка!

Сеньор Джойс взрыкивал, будто раненный зверь, и наверняка напомнил бы Чите отца, если б девушка была здесь. Но ее здесь не было, и это-то как раз и вызывало бурное огорчение сеньора, его же ярость и желание убить "дражайшую невесту".

— А я этой сучке предложение делал, на коленях стоял, как дурак. Ооо!

Джереми в ярости уставился на окно, за которым виднелись крыши домов и гавань... пустая. Боцман, первый помощник и канонир старались казаться в его присутствии тенями, не рискуя напоминать о том, как капитан эту негодяйку совсем недавно любил, едва ли не боготворя.

Сеньор Кингсли поднял с пола скомканный лист бумаги, длинные пальцы аккуратно расправили его на столе. В письме девушка сообщила свое имя, тоже едва ли настоящее, но достаточно звучное и известное и, насколько смогла, постаралась смягчить горечь утраты. Но... никому и ни при каких обстоятельствах Джереми Джойс не простил бы кражи его корабля, его детища, ЕГО Золотой Рыбки. И ни мешок с деньгами и драгоценностями на весьма нескромную сумму, ни слезные уверения, что ей "очень жаль, что так все получилось", не могли его усмирить и утешить. Сеньор Джойс готов был рвать и метать, проклиная ту, что забрала его сердце, рассудок и, как оказалось, корабль.

— Лючита Фелис, — проговорил он, выплевывая четко слова, — ты мне за это заплатишь!

* * *

Пуэрто-Саградо, с гаванью глубокой и закрытой от всех ветров, небольшим фортом и отсутствием кораблей, как инглесских, так и хистанских, показался Лючите городком на диво уютным и милым. Даже несмотря на прием.

Прибытие двух кораблей, тридцатишестипушечного фрегата и десятипушечной бригантины, произвело эффект гранаты, упавшей в курятник. Жители военные ощетинились алебардами и мушкетами, жители мирные попрятались по домам. В крепости зарядили и выкатили пушки. Город, подобно щенку, показывал зубы.

Лишь убедившись в искренности благих намерений, чуть-чуть успокоились, но и то, поглядывали все в сторону чужаков. Корабли военные бывали здесь редко.

Городом управлял сеньор Альберто де Морадо, человек мудрый и по возможности честный, экономный в деньгах и щедрый в замыслах. Он мечтал сделать из Пуэрто-Саградо порт коммерческий, торговый, но — увы. Близость Пуэрто-Ондо и Санта-Моники, куда как более посещаемых, лишала надежды на развитие. Да и соседство с Ислас-де-ла-Байя, где, по слухам, часто вставали на якорь пираты, экономике не способствовало. Так едва ли не идеальную гавань обходили стороной. И это сеньориту Фелис более чем устраивало.

После мероприятия наглого и рискованного, унесшего жизни троих матросов — не все пошло так, как хотелось, вахтенный с Золотой Рыбки поднял тревогу, — команде нужны были свобода и отдых. А еще новое имя фрегату, его перекраска и оформление нужных бумаг у алькальда, не слишком щепетильного в вопросах чести и права собственности. "Не щепетильность" гарантировалась парой крупных изумрудов, прихваченных из Дарьены.

— Я назову его Вьенто, — бормотала Лючита, как когда-то давно.

Только теперь она поглаживала штурвал своего корабля и смотрела с его палубы полновластной хозяйкой.

Сеньор де Морадо оказался человеком приличным: не требовал с капитана, явно занимающегося делами темными, лишних денег, не спрашивал ни о чем, попросил лишь не бесчинствовать в городе, да быть осторожнее — все-таки, девушка, да красивая. Лючиту он, в отличие от многих представителей власти, не раздражал. Напротив, вести умные беседы, попивая легкое вино, ей понравилось.

— ...и вы полагаете, уважаемая сеньорита Фелис, что Старый Свет не сгинул в пучине океана, а легко и непринужденно развивается по ту сторону штормов и мертвых морей?

— Возможно, не очень легко и не так уж непринужденно, но развивается. Огромные континенты не могли просто пропасть. К тому же, доказательством существования Старого Света могут служить немногочисленные, но сложные, механизмы, над которыми ломают головы ученые всего мира. Нашего мира. А рисунки и чертежи конструкций, долженствующих помочь человеку подняться в воздух и даже перелетать с места на место? Это же...

Девушка замолчала, подбирая слова, чтобы выразить удивление прогрессом.

— Если верить мистеру Хоуку, все именно так и есть.

— Вы с ним знакомы? — ахнула Чита.

— Нет, но читал. А вы, так понимаю, знаетесь лично.

— Случалось...

Вспыхнули воспоминания: о полном жизни инглесе, о сеньоре Фернандес, о восхитительном кофе и шоколаде, за который можно убить, о городе, показавшемся столь чудесным, но скрывающем столько тайн. Лючита перебирала их иной раз, воспоминания эти, словно бусины, нанизанные на нитку — разные все и яркие, они представляли странное сочетание.

— Да, случалось. Но вернемся к нашей теме. Вы считаете, что Старого Света нет?

— Отчего же, есть.

— Но... вы только что говорили, спорили...

Девушка казалась растерянной. Мягкая улыбка осветила лицо пожилого хистанца.

— Хотел услышать ваши доводы и понять, осознаете ли вы то, что говорите, или попросту повторяете услышанное. В наше время мало встретишь разумных молодых людей, среди женщин в особенности. Потому... мое почтение, сеньорита.

Приподнял бокал, как бы чокаясь. Голову склонил вбок, выказывая интерес, глаза загорелись золотом, но насмешки в них не было. Лючита приподняла уголки губ, обозначая улыбку.

— Я слышал теорию, невероятную, но весьма любопытную. Некий ученый олланец предположил, что континенты на земной коре движутся, медленно, но неотвратно. И что это, возможно, способствовало наступлению так называемого Исхода. А еще по одной теории с небес упал огромнейший камень и потряс землю до глубин, встряхнув все, что было сверху.

— Сеньор де Морадо, при всем моем уважении, в это верится ровно настолько, насколько и в Господа Бога, пославшего на мир страшную кару.

— О, сеньорита не верит в Бога?

Чита с досадой подумала, что за язык ее никто не тянул, а вещи она говорит явно лишние.

— Я верю в удачу и в то, что мир этот — для людей. А Богу нет до нас дела, — резко ответила она, удивляясь самой себе.

Как пришла она к этому? Сказалась ли набожность матери, ее слепая вера, или оказали влияние команда да всяческий сброд, с которым приходилось общаться, но желания поклоняться Всевышнему Лючита в себе не чувствовала.

Опять эта мягкая улыбка будто в ответ на мысли, свет золотых глаз.

— Вы не правы, Лючита. Я вам кое-что покажу, но не сейчас, конечно. В один из ясных дней возьмем пару лошадок и прокатимся немного. А сейчас, возвращаясь к нашей теме, хочу спросить: что вы думаете о современных достижениях науки и возможностях их применения?

— О чем именно вы желаете поговорить?

Чита понимала прекрасно, что ее не слишком богатых знаний явно недостаточно, чтобы вести полноценную полемику, но сеньор де Морадо то ли искусно подыгрывал ей, разговаривая на равных, то ли и вправду не замечал неосведомленности, наслаждаясь беседой.

— Паровые машины и корабли. Что об этом вы думаете?

— Ммм... думается мне, все это слишком дорого и опасно. Я своим кораблем рисковать не стала бы.

— А если бы стали? — спросил он, наклоняя голову к правому плечу.

Лючита рассмеялась звонко.

— Точно не стала бы.

Разговоры эти продолжаться могли долго, пока слуга не стучался в дверь, напоминая тактично, что уже вечер, и сеньора де Морадо велела на стол подавать не позднее, чем через полчаса. Лючита от ужина непременно отказывалась, принося свои извинения и пожелания приятного аппетита.

Закаты она предпочитала встречать в порту, каждый раз удивляясь той грани, переходу между светлым временем суток и темным.

* * *

Капилья-де-Санта-Мария-де-Ондурас-Реконсилиадора оказалась скромной деревушкой, и если бы не сеньор де Морадо, Лючита ни за что не нашла бы ее в лесах предгорий. Сама поездка, занявшая половину дня, показалась даже приятной, не испортили настроения ни зной, ни отвыкший от конных прогулок, и оттого ноющий, организм. Потому, когда из-за деревьев выглянули первые дома, девушка не испытала по этому поводу буйной радости, лишь удивление.

— Сеньорита Фелис, помните, вы говорили, будто бы Богу нет дела до тех, кто живет на земле? Пока мы не добрались до нашей цели, хочу рассказать вам историю. Одного из основателей Пуэрто-Саградо звали Луис-и-Барра...

...чистокровный хистанец, отважный и горделивый, настоящий воин, он пришел из-за океана завоевателем. Сопротивления конкистадоры встречали мало, да и что могли противопоставить полуголые дикари блестящим, словно солнце, людям с жалящим на расстоянии оружием. Поселение ютилось уже на побережье, а экспансия продолжалась. С двумя десятками верных людей и индейцами-проводниками Луис-и-Барра дошел до здешних земель. И — все. Двадцать человек сгинули, будто не бывало. Сам благородный дон добрался до корабля через неделю, измотанный и полуживой, он все твердил, что нет в его сердце зла, и надо построить часовню. Его посчитали умалишенным, а в леса выслали очередной отряд. Стоит ли говорить, что и тот пропал бесследно, а капитан вернулся, бормоча не более вразумительно, нежели первопроходец. Этого расспрашивали подробнее и выяснили, что привиделась ему во сне Дева Мария, которая говорила ласково, но настойчиво, и уверяла не ступать далее, ибо нет радости для души в завоеваниях и разрушениях чужих святынь. Также велела она построить часовню там, "куда укажет ее перст".

Сеньор де Морадо остановил коня, вздохнул тяжко, спешиваясь. Лючита глянула на него с сочувствием, вспоминая, что сеньор этот, крепкий еще и статный, годится в отцы ей, если не в деды. А туда же — на лошадях ездит, фехтует и дерется, будто дьявол, пьет вино, говорит о вечном.

— Вот она, часовня.

Девушка обернулась, проследив за его взглядом. Маленькая, сложенная из серых камней, Капилья-де-Санта-Мария-де-Ондурас-Реконсилиадора, давшая имя деревне, внешне кажется несуразной для святого места, но есть в ней что-то, отчего притихнуть хочется и упасть на колени.

— А что же отряды те? — прошептала Лючита, дотрагиваясь до рукава алькальда.

Тот весь в задумчивости, и вопрос пришлось повторить:

— Отряды, которые с Луисом-и-Барра были, что они? Так и сгинули?

Добавить хотела: и это Бог Милосердный, если по воле его люди безвинные пропадают бесследно? Но не добавила, ибо какие безвинные среди тех, кто пришел на чужую землю с оружием?

— Мы слишком рано прибыли, сеньорита, я не успел довести историю до конца. Впрочем... идите, а мы подождем. И после я расскажу. Если вам захочется слушать. Идите. Да-да, внутрь.

Удивляясь дрожи в коленях и легкости в животе, Лючита шагнула к часовне. В церквах не бывала вечность, по большей части оттого, что не чувствовала святости в них. А наставника, чтоб побудить, рядом не оказалось. Вот и вышло так, что пташка, вырвавшись из дома родного, летала на свободе, по инерции лишь говоря Энрике не ругаться, когда тот чертыхался. А сама проникалась неверием.

Перед дверью, простой и крепкой, встала, перекрестясь.

— Мария Сантиссима... нет в моем сердце зла.

И шагнула в проем.

* * *

— Чита, черт тебя дери, да что с тобой?!

Девушка оторвала взгляд от книги, брови нахмурились сурово. Поведения брата она не одобряла, впрочем, такое часто бывало и в обратном отношении.

— А что со мной?

— Тебя подменили будто. Неделя прошла, а ты никому ничего не рассказываешь, больше молчишь. Ходишь, словно не в ладу с собой, бормочешь что-то...

Лючита погрызла нижнюю губу.

— И что?

— Ничего, — огрызнулся братец, — ты капитан, и команду волнуют твои состояния. Они, если надо, любого обидчика по косточкам разберут — не поморщатся.

— Знаю.

— И это все, что ты хочешь мне сообщить? — после паузы вопросил Кортинас.

— Да. Энрике, скажи честно, что тебе от меня надо?

— Рассказывай, что там было, в этой Капилье-де-Санта-Мария-де... в часовне той.

— Хочешь знать что-то — сам съезди, сеньор де Морадо проводника даст охотно. А рассказывать... словами не передашь.

И девушка вновь ушла в себя и книгу, которую, казалось, держала для виду лишь. Очередное поминание черта, сдобренное парой ругательств, осталось без ответа.

* * *

...отряд Луиса-и-Барра, сгинувший в лесах, не пропал бесследно. Люди выходили из джунглей парами и по-одному, так продолжалось семь дней. Они не помнили, где были все это время и как нашли путь к селению, в голове стучалось одно: дальше с войною идти нельзя. Примирительница не велела.

Так и остались нетронутыми земли от часовни и далее... еще долгое, долгое время.

* * *

— Сеньор де Морадо, я уж не знаю, чем она так впечатлилась в этой вашей часовне, но если вы не вернете нам сеньориту Фелис, я обещаюсь вызвать вас на дуэль.

Кортинас сказал это едва ли насмешливо, слишком много металла звенело в голосе.

— Братец, дорогой, не донимай хозяина дома, он тут не при чем.

Голосок Читы прозвучал за спиной, Энрике стремительно развернулся.

Сестра, как всегда, хороша. Красуется в новом творении Мэрисоль, белом с зелеными лентами, волосы рассыпаются темным шелком по плечам и спине. В руке мелькает веер, которым донья изящно обмахивается.

— Сеньорита Хуанес скучает, — девушка указала взглядом на подругу, которая безуспешно строила гримаску приветствия, слушая восхваления некоего пожилого сеньора.

Под черными усиками плеснула улыбка. Кортинас отметил кивком почтение, притянул за локоток Лючиту. Волосы у виска пощекотал его шепоток:

— Намекаешь, что пора бы мне и исчезнуть?

Чита присела в книксене, кусая нижнюю губу.

— Ваш брат волнуется, — подчеркнул очевидное сеньор де Морадо, когда Энрике ушел прочь.

— С ним такое часто бывает.

— Его можно понять. Я тоже бы волновался, будь у меня такая сестра... или дочь.

Девушка лукаво сощурилась.

— У вас ведь есть дочери.

Сеньор отмахнулся небрежно.

— Все давно уже замужем, произвели на свет по наследнику, живут тихой, спокойной жизнью. Ни одна из них, заметьте, не сбегала из дома с желанием бороздить моря. И капитаном фрегата не становилась.

— Это укор?

— Нисколько. Наоборот, восхищение.

Он предложил руку, ладошка Читы скользнула на предплечье, и пара, вышагивая чинно и отдавая приветствия благородным гостям, проследовала в сад.

— Вашу историю я частью знаю, слухи разные доходили, да и вы рассказывали. Стоит теперь поведать историю мою.

Так Лючита узнала, что алькальд Пуэрто-Саградо, достопочтенный Альберто де Морадо, был моряком. Не сказать, чтобы очень плохим, но не таким уж блестящим. Ему в семнадцать, как отпрыску известной семьи, доверили управление двухмачтовой шхуной Консепсьон, которую он успешно потопил месяца через три, напоровшись на рифы. Казалось бы, такое не прощается, и плакала карьера молодого человека, но судьба оказалась к нему благосклонна. Через год, плавая на бригантине с романтическим именем Амадо Луна, юный капитан схлестнулся в неравном бою с двумя олланскими кораблями: двенадцатипушечной Дальмой и десятипушечным Рааго. Положил большую часть команды, был ранен в левую руку, но выстоял, потопил одно судно и умудрился взять трофейным второе. Получил очередное офицерское звание и прощение семьи своей и королевской.

Рано женился, вновь заслужив неодобрение родных, так как невесту выбрал отчасти метиску: мать ее матери была из индейцев. С Кэтери, в католичестве Тринидад, Альберто прожил три года. Она родила ему двоих девочек и умерла родами третьей. Он, как всегда, был где-то в море...

Следующие пять лет прошли будто в бреду: начались стычки с инглесами, пираты более чем оживились. Сеньор де Морадо участвовал в кампаниях и на воде, и на суше, усмирял мятежных рабов и отбивал вражеские атаки. А в тридцать пришло назначение, и офицер королевского флота оставил службу морскую, чтобы сменить ее на службу не менее важную, но — сухопутную.

— Так я попал в Пуэрто-Саградо. Первое время казалось — дыра, задница чер... о, прошу простить меня, сеньорита. Воздуха не хватало, простора, палубы под ногами. Я же все умудрялся делать не так, как надо, а тут стал человеком важным, серьезным. Странно было. Но понемногу привык, полюбил этот город даже.

Второй раз женился, расширил дом, занялся делами: фортом, внутренней экономикой и торговыми связями. Жизнь стала ровной, размеренной, ценности поменялись. Романтика вечных странствий уже не прельщала его, недавнего мальчишку Альберто, а теперь сеньора де Морадо.

— ...теперь у меня восемь детей, пятеро внуков, красивая все еще жена, положение в обществе. А смотрю я на вас, сеньорита, слушаю... и начинаю завидовать отчаянно вашей жизни. Удачливости, красоте, силе духа, но больше молодости, тому факту, что у вас все еще впереди.

Он замолчал, да и Лючита голоса не подавала, смущенная откровением. Наконец сеньор произнес, по-отечески похлопывая по руке:

— Цените то, что у вас есть. И — берегите себя.

* * *

Санта-Мария-Реконсилиадора, нет в моем сердце зла, как нет и подлости. Склоняю голову пред ликом твоим, Примирительница, смиренно прошу о прощении. Много творила всякого, но больше от глупости да по велению сердца, горячего и молодого. Прошу о терпении, ибо много во мне дурной ярости, которая хлещет наружу, когда что-то идет не так, как того хочется. О стойкости прошу, ибо жаждется иной раз бросить все, и притвориться маленькой и несчастной, и прятаться в уголке, зажмурив глаза. О вере молю, ибо видится мне иногда путь мой черным-пречерным, и ведет он будто бы в пропасть. Молю о... любви... ибо во мне лишь благодарность и капля симпатии, но чудесного того нет, что сжигает сердца, возрождая из пепла. О, Мария Сантиссима, Пресвятая заступница наша, не оставь нас в беде... и в радости тоже.

Верю тебе.

* * *

Город остался за бортом. Уплывал все, теряясь в зелени, пока не стал точкой на берегу. Месяца в Пуэрто-Саградо хватило Лючите, чтобы затосковать по открытому морю, соленым ветрам, дням и ночам на палубе, по местам, новым и еще неизведанным.

Вместе с городом остались за бортом и сеньор де Морадо, удивительный собеседник и человек, по-отечески ее оберегающий, и Мэрисоль, ставшая за несколько месяцев подругой. Девушка, к морской жизни не подготовленная, в плавание отправиться не пожелала, и ей сняли домик, двухэтажный, с балконом. На втором этаже сеньорита Хуанес планировала жить, а на первом организовать мастерскую и заниматься тем, что очень любила: платьями, шляпками и веерами.

Остался и... Питер. Этот инглес долго не выражал желания подняться на борт Вьенто, и когда Лючита попросила его присмотреть за подругой, за обустройством ее на новом месте, он, похоже, даже обрадовался.

Они прощались на пристани и отводили глаза, стараясь не встретиться взглядом.

— Лючита, ты ж понимаешь, что делать мне на фрегате нечего, не морской уж я человек, и здесь пользы от меня гораздо больше, да и сеньорита Хуанес...

Он говорил что-то, но Лючита его не слушала, уходя все дальше в непонятную грусть.

— Я все понимаю, Питер. Ступай с миром. Нас уже ждут.

Она отвела взгляд, рассматривая блики на волнах. И лишь отойдя на два шага, девушка вновь обернулась и откровенно им залюбовалась.

"Питер... Питер, высокий и статный, светловолосый и голубоглазый, насмешливый, словно брат, и обольстительный совсем не по-братски, умный, честный и верный. Мой не-случившийся. Прощай"

Грусть обволакивала предчувствием. Чита видела омут и добровольно в него шла.

* * *

На борту, выведенное золотом на голубом фоне, красовалось: Viento. Корабль и летал, словно ветер, казалось, нет никого быстрее во всем Мар Карибе. Узкий корпус, паруса, будто вата над коробочкой хлопка, сработавшаяся команда. Девушка наняла еще канониров, матросов, солдат, и люди шли к ней, Лючите Фелис.

— Да с таким кораблем мы догнать можем любое судно! — в восторге говорил Беккер, сжимая кружку с ромом, и красное лицо его лоснилось от удовольствия. — А с капитаном нашим хоть в пасть к демону морскому идти готов — все одно выберемся. Ты бы, Чита, могла таких дел натворить... не даром же ты удачлива...

— Я и так всякого натворила. А удачливость... не думали ль вы, что удачливость моя есть недостаток ума практического, что это легкой степени безумие даже, и везет мне до тех пор, пока следую велению сердца и иду за судьбой.

Беккер почесал рыжий затылок.

— Судьба... удача... безумие... игры все это. И у тебя играть получается ой как!

Девушка усмехнулась. Игр она не любила, но побед это отменить не могло.

* * *

Время летело птицей, Лючита дней не считала, как не считала и городов, и фрахтов торговых, меняющихся один на другой. Команда несильно пока, но ворчала, что грех такой корабль как торговца использовать, тут и пушки, и скорость, и надежность бортов — все при нем. А она кофе и паприку возит. Экая неразумность!

Чита лишь отмахивалась, говоря, что не пришел случай, и госпожа удача мешает кости в стакане, готовясь выбросить нечто интересное. Как в воду глядела. Удача, насмешливо фыркнув, перевернула стакан.

Новость пришла ударом в грудь, выбила воздух, оставив открываться беззвучно рот, скрутила и выбросила. Время упало камнем, и неделя прошла, словно во сне. А после — счастливая Мэрисоль, раскрасневшаяся от смущения, белое платье облаком, церковь, цветы, Питер, гордый и невыносимо красивый.

Лючита стояла почти что у алтаря, как самая близкая обоим возлюбленным. Слова священника отдавались под сводами церкви, дробились, возвращая недоброе эхо, свечи с цветами пахли густо и душно, тугой лиф не давал нормально дышать.

— О, Санта-Мария-Реконсилиадора, нет в моем сердце зла, — шептала Лючита тихонько, — молю о смирении...

Хорошо, не в Ее часовне все это проходит, иначе Чита не выдержала бы. Хотела надеть черное платье, да брат не позволил. Вот и сейчас пихнул локтем в бок и зашипел злобно, что она своей кислой мордочкой всем настроение портит.

— Она, конечно же, лучше, — бормотала Лючита тихонько, для самой себя, и слезы наворачивались на глаза, — и формами, и душой лучше. Милая, добрая, заботливая. И в дальние страны ее не тянет, не то, что меня... а ну и пусть! Пусть! Мое счастье — море и путешествия. Да. Пусть будет так...

Голос звучал неубедительно, но резко, на нее начали коситься, и девушка замолкла, страдая одиноко среди радостной толпы.

— Вот что ты теперь грустишь? — спросил братец, когда церемония кончилась, и отправились все пить и гулять. — Сама ведь хотела, чтобы ушел, сама! И сама их вдвоем оставила. "Питер, дорогой, присмотри пожалуйста за сеньоритой Хуанес, ей так сложно одной..." Присмотрел. Оч-чень хорошо присмотрел. А что ты еще хотела?

Слова Энрике падали каплями, горькими и тяжелыми, переполняя чашу самообладания.

— Они идеальная пара, — ответила тихо девушка.

— Да, конечно. Только на ее месте могла бы быть ты.

— Я — обрученная с морем, иного мне и не надо.

— Верится только с трудом. И этот мужчина, — он повел рукой в сторону Питера, кружащего в танце молодую жену, — больше не твой. И твоим уже никогда не станет.

— Братец, ты слишком жесток, — простонала Лючита. Моргнула, стряхивая с ресниц слезы.

Энрике сел ближе, заглядывая в глаза.

— Любишь?

— Не знаю. Не могу отпустить. А впрочем... пустое все!

Она промокнула краешком юбки глаза и вздернула нос.

— Налей мне еще вина да пойдем танцевать. Все-таки свадьбу гуляем.

И она танцевала — гибкая, тонкая, звонкая, будто натянутая струна, — извивалась, прыгала и вставала в горделивые позы, и алое платье плясало тоже, то обвиваясь вокруг ног, то надуваясь колоколом. Пила вино, смеялась, ловила восхищенные взгляды, мучила кавалеров своей неутомимостью. Скрылась вместе с восходом луны.

Море успокаивало своей величиной и мерностью движений. Раз, два, три — набегали волны на берег, вскруживая песок. Лизали его с упорством, достойным лучшего применения. Наступали и отступали. Качали лодочки и корабли, и отражение круглой, будто монета, луны.

Захотелось вбежать в воду, ощутить кожей прохладную влагу, такую родную, нырнуть и плыть, будто рыба, двигаясь всем телом.

Скинула туфли, изогнулась, пальцы вцепились в завязки лифа, но те никак не желали распутываться и освобождать тело от надоевшей уже материи. Чертыхнулась, оступившись в темноте, тут же укорила себя за это.

— Я помогу.

Голос заставил вздрогнуть.

— Уберто, ты всегда бываешь там, где я встречаюсь с морем? — спросила Лючита не без язвинки.

— Почти, — ответил моряк, прикасаясь к спине девушки, отчего та снова вздрогнула.

Но возражений не последовало, и он продолжил заниматься шнурками. Чита закусила губу. Прикосновения пальцев вызывали дрожь в теле, подобную той, что возникала при приближении Питера...

— Нет уж! — сердито воскликнула девушка, — нет-нет, Уберто, это я не тебе.

Слишком расстроена, слишком много пила, слишком лунная ночь. И красивый мужчина рядом, надежный и нежный. И лишние мысли в ее голове.

— Спасибо, дальше я сама справлюсь, — быстро проговорила она, когда завязки наконец поддались и платье начало падать с плеч, оставляя на теле лишь тонкую рубашку.

Так она ступила в воду — босая, с растрепанной гривой волос и почти что нагая. Зайдя по пояс в воду, стянула последнее покрывало через голову и швырнула белый комок на берег.

Море встретило, утешая и смывая лишнее. Оно всегда было нежнее матери и надежнее отца... нет! Лючита нырнула и вынырнула, рассмеялась счастливо. Страх затаился под сердцем, но теплая радость все же оказалась сильнее.

— Уберто, а ты бывал в Пинтореско?

— Пару раз. Это совсем близко к Пуэрто-Перле.

— А... хотел бы вернуться?

Не дожидаясь ответа, она откинулась на спину, качаясь в ладонях моря, словно морская звезда.

Глава 9

— Левый борт, залп! — рявкнула Чита, срывая голос.

Крик ее повторился на орудийной палубе, корабль на мгновение замер и тут же вздрогнул весь, от носа до кормы, от киля до топов мачт. Палуба дернулась под ногами, но девушка устояла, привычно распределив вес между ногами. Долетел треск, крики, порыв ветра отнес дым, обнажив скрытую до того бригантину. Грот-мачта переломилась и начала падать, сети от обломков рангоута уже не спасали, кто-то стонал, придавленный, борт и половина пушечных портов оказались раскурочены.

— Обожаю этот корабль.

Девушка погладила ласково штурвал, ухмыльнулась зло, глядя на попытки капитана бригантины выровнять судно. Огляделась. Двое противников уже не противники, но остаются еще бриг и фрегат, что дали несколько залпов по Тео, а теперь разворачиваются в сторону новой угрозы.

Тео, которым командовал сын мистера Хоука, и привлек внимание сеньориты Фелис. Она, как и планировала, следовала курсом на Хаитьерру, пока не столкнулась у берегов Ямайки с четырьмя хистанскими кораблями, взявшими в тиски инглеса. И ладно бы какого-то там инглеса, но к семейству Хоуков у нее было много вопросов, и... не могла она оставить ситуацию так, потому, проклиная себя за неразумность, Лючита велела передать на дружественную бригантину сигнал готовиться к бою.

Хистанский флаг на Вьенто и Ла Кантаре, родной и для них, сыграл с нападающими злую шутку. Каково же было их удивление, когда прекрасный белокрылый фрегат, подойдя к Марии-Сесилии почти что вплотную, открыл с правого борта огонь. Шхуна огрызнулась слабеньким залпом, который не причинил большого вреда противнику, а Вьенто пошел в бой с Эль Сол, двенадцатипушечной бригантиной. И она стала почти что безвредной.

Теперь Ла Кантара рвется к бригу, обходит его с наветра, стремясь подойти с отстрелявшегося только левого борта и не попасть под удар с фрегата. Капитаном на ней Якоб Беккер, старый надежный Беккер, ворчун, пьяница и хороший человек. Лючита одобряет мысленно его действия, взгляд обращается к последнему из хистанцев, сорокачетырехпушечному Гранду.

Тео им не помощник, едва держится на плаву, того и гляди, на дно пойдет. А под удар соваться ой как не хочется, у фрегата пушек даже побольше, вот только в ходкости и поворотливости проигрывает, тяжеловат, и этим можно пользоваться.

— Курс на Гранда!

Когда сходятся корабли для артиллерийского боя и последующего абордажа, всегда немножечко не по себе. Надвигается огромный корпус, медлит все, не поворачиваясь для бортового залпа, дрожат, наполняясь ветром, паруса, поскрипывает рангоут. Рявкают пушечки на баке, ими тоже можно дел натворить — при определенном умении и удаче, — но уходят в основном ядра впустую, так, для острастки стреляют. А время все тянется, ибо бой морской — дело не быстрое.

— Гранд этот, ядро ему в печень, поворот начал! — вопит с марса Чуи и добавляет нечто вовсе нелицеприятное в адрес хистанского дона.

— Поворот на девяносто! — слышится в ответ.

Корабли подставляют друг другу правый борт, Вьенто чуть больше на ветре, но идет в крутой бейдевинд. Одна надежда — что успеют выстрелить раньше, до того, как пальнут по ним.

— Правый борт... залп!

— Огонь! — доносится рык снизу, множится, повторяясь.

Фрегат знакомо вздрагивает, выплевывая огонь и металл.

— Ложись! — кричат со шкафута.

Меньше чем через минуту раздается грохот, фрегаты окутываются дымом вновь, в борт что-то толкает, корабль содрогается, вышибая палубу из-под ног, летят щепки, кто-то кричит, и полно в том крике боли.

Лючита не сгибается даже, хотя екает сердце и норовит убежать в пятки. Находит взглядом врача, велит:

— Сеньор Бри, у нас раненые.

Лекарь кивает коротко и, невозмутимый, сходит со шканцев, а девушка думает, что ему встречаться со смертью приходилось куда как чаще, нежели ей.

— Крюки и кошки к бою!

Иной раз кажется, что приказы ее не нужны, потому что команда и сама знает все, но голос капитана, который рядом, с ними, стоек и отважен, всегда вдохновляет.

Стреляют с мушкетов, жалящий метал прошивает пространство так, что становится жарко. Летят на палубу вражеского фрегата гранаты, приносят смерть. Борта сближаются, рассмотреть можно искаженные страхом и яростью лица, ладони, сжимающие оружие.

— На абор-р-рда-аж!

Крик разносится ревом по палубе, гуляет от носа и до кормы, злит, горячит кровь, разжигая жажду драки. Молодые и те, что постарше, высокие, худые, толстые и коренастые, с длинными волосами, коротко стриженные или же вовсе лысые, католики, протестанты, верящие в лоа или в черта, или не верящие ни в кого, с тесаками, топорами и саблями, ножами длинными и короткими, пистолетами за пазухой и даже с баграми, кидаются они в бой.

Лючита общему безумию не поддается, чем заслуживает одобрительный кивок братца. В синих глазах его решимость и смерть — всякому, кто встретит отпором. Ухмыляется, перебираясь на чужую палубу.

Крики, стоны, звон оружия... боль и ненависть захлестывают душной волной. Чита думает, что лучше быть там, в самой гуще, бить и кричать вместе со всеми, или поодаль, пить кофе и смотреть на картину баталии. Издалека кровь не видна, совсем близко же — не ощущается. А вот так, с соседнего борта...

Пофилософствовать не дали, планширь рядышком с ней лизнула пуля. Девушка поискала взглядом стрелявшего, зацепилась взглядом за шляпу с перьями на квартердеке вражеского корабля. Что-то в облике сеньора, невысокого и холеного, в франтоватом камзоле и со шпагой в руке, показалось знакомым.

— Подожди-ка, — пробормотала Лючита, внимательно вглядываясь в его лицо, но мужчина ушел из поля зрения так же неожиданно, как появился. — Уберто, ты тут за главного.

— Могу я узнать, куда вы направляетесь, сеньорита Фелис? — сквозь зубы проговорил он, принимая вид суровый и непримиримый.

— Сеньор Димаре, я рвусь в бой, как и каждый из нас.

Пистолет перекочевал в ладонь, девушка взлетела на планширь и перебежала по абордажному мостику на палубу. Уберто увязался следом.

— Если вас ранят или, не дай бог, убьют, то Кортинас убьет меня! — проворчал обычно добродушный ильетец, отмахиваясь саблей от встречающего их матроса.

— За себя беспокойся, милый! — ответила она звонко, разряжая пистолет в грудь его противника. — Мне надо на квартердек.

— Зачем?

— Старые счеты. Да что ж ты... каналья, пшел вон отсюда!

Поднырнув под замах, с силой пихнула она вражеского матроса, что стоял вполоборота и перегораживал путь. Тот потерял равновесие, больше от неожиданности, и тут же рухнул на палубу: клинок Васко вонзился ему под ребра.

— Грасиас, сеньорита Фелис!

— Де нада, сеньор Габино.

Лючита — сама любезность, однако глаза остались холодными. Вдоль фальшборта она добралась до грот-мачты.

На шканцах была настоящая бойня: противник стоял насмерть, моряки с Вьенто тоже не отступали, готовые едва ли не зубами вцепляться в врагов. Человека, так ею искомого, нигде не было видно.

— Гранат бы сюда, — с тоской произнесла Лючита, оглядываясь на свой корабль.

Он казался прекрасным, несмотря на поврежденные пушечные порты и зияющие в обшивке дыры.

— Есть одна, — отозвался Уберто, откидывая со лба волосы, мокрые от пота.

Девушка готова была его расцеловать, когда увидела ее: кругленькую, хвостатую, увесистую. Молодой человек присел, разжигая огонь, а Чита прикрывала его со спины, ибо дело было то еще: чиркать кресалом по кремню под аккомпанемент криков и стонов, каждую секунду рискуя убитым быть. Момент — и граната полетела за спины защитникам Гранда. Хлопнуло, часть людей попадала, кто-то закричал. Абордажники с Вьенто моментом воспользоваться не преминули, ринулись в бой. Лючита, разрядив второй пистолет в некоего сеньора, схватилась за саблю.

Скоро все кончилось, остатки противников сложили оружие в обмен на сохраненную жизнь.

— Эй, вы! Где капитан корабля, столь вероломно на нас напавшего? — воскликнул один из пленников.

Оказался он помят и растрепан, но неплохо одет, горд и надменен. Кто-то из помощников капитана, а то и сам капитан.

— Представьтесь для начала, сеньор.

Голос Лючиты не баловал теплотой, когда шагнула она из толпы матросов.

— Фелипе Анунсьянте, первый помощник на Гранде.

— Лючита Фелис, капитан Вьенто. А где ваш капитан?

— Убит, — не сказал, а выплюнул благородный сеньор. Смерил девушку презрительным взглядом, произнес, — а вы... сеньорита... действительно капитан?

— Более чем.

— Бабелико пута, перра...

Когда он заговорил, Чита почувствовала неладное, наполняясь праведным гневом, но сделать что-либо не успела. Исказилось злобой лицо сеньора, рука мелькнула за пазуху. Два выстрела прогремели одновременно. Что-то толкнуло в живот, девушка увидела, как упал мужчина, из ладони его выскользнул пистолет, сверху навалились моряки с Вьенто, скрутили. Время вокруг нее остановилось. Хотелось пошевелить рукой, сказать что-нибудь, похвалить своих за быстроту или воскликнуть хотя бы: "негодяй!" Но руки не двигались, а губы будто бы онемели.

"Что происходит?", пыталась спросить она, но из груди вырвался только сип. Пришла боль, настолько сильная, что потемнело в глазах. Тело обрело волю и, задрожав, опустилось на палубу.

— Лючита, какого черта ты тут де...

Не шуми, братец, прошу тебя, не шуми.

* * *

— Ночью приходили демоны, зеленовато-черные и смердящие, и хотели забрать море и ветер. Но я не отдала. Я велела им убираться отсюда и больше не возвращаться. Они только смеялись и говорили, что всегда будут со мной. Тогда я взяла кости и погнала их прочь, и Удача стояла у меня за плечом. А демоны, гневливые и злые, грозили когтями, говоря, что придет время, и я ничего не смогу сделать, и потеряю все, что любила. А потом они нырнули за край.

Уберто тяжко вздохнул. Врач, задремавший было в кресле, вздрогнул, как от удара, светлые глаза оглядели цепко каюту. Все на своих местах. Матрос бессменным стражем у постели капитана. Вода на столе не тронута, воздух душен, несмотря на открытые окна.

— Снова бредит?

Юноша грустно кивнул.

— Бредит, — подтвердил он словесно. — И каждый раз говорит так... убедительно, четко, словно ко мне обращается.

Он хотел сказать еще что-то, вернее, спросить, и сеньор Бри знал даже, что, но ответить на его вопрос не смог бы даже под страхом смерти. Потому как никто не знал, когда очнется Мария Лючита Альтанеро де Контильяк, прозванная сеньоритой Фелис.

Да и очнется ли?

* * *

На Вьенто держали совет. Кают-компания, просторная и светлая, как нельзя лучше подходила для общих сборищ, ужинов и попоек, но сейчас вместо атмосферы дружеской и непринужденной царило напряжение.

— А если она не придет в себя?

— Выкарабкается наша малышка, деваться ей некуда, кхе, — пробасил Беккер, почесывая рыжие бакенбарды.

— А если все-таки нет? — с нажимом повторил Васко.

Обвел взглядом присутствующих. Беккер — ныне капитан Ла Кантары, Кортинас, судовой врач Амори Бри, мистер Нэд, абордажник Дидье Терье, выдвинувшийся при Васко, Унати — черная тень Лючиты, марсовый Чуи, Йосеф, который вырос и возмужал. Посмотрел и промолчал, так и не сделав предложения, что на языке вертелось.

— Может быть, спросим у нашего доктора уважаемого? — задал вопрос Кортинас, хмуро посматривая на ильетца. — Что вы гадаете? Ему лучше знать состояние Читы.

Взгляды обратились к Амори Бри. Тот качнул головой, в линии губ сквозила печаль, едва ли не скорбь.

— Как врач хорошего не скажу. У сеньориты Фелис рваная рана, сильное заражение. Конечно, она молода и здорова, но... с такими ранами не выживают. Как человек же и друг замечу, что... она хочет жить и жить она будет, — голос стал жестким, — я в нее верю.

— Одной веры здесь не достаточно, вам не кажется, доктор? — язвительно вопросил Васко.

— На все воля Господа нашего, сеньор Габино, — невозмутимо ответил Амори, — я же делаю все возможное. И вам, если желаете выздоровления сеньориты Фелис, того же советую.

— На что вы намекаете? — сквозь зубы проговорил ильетец.

— Лишь на то, что вам, как командиру абордажников, следовало бы следить за настроениями в команде.

— Что-то не так с настроениями, доктор?

— Вам лучше знать.

И прежде, чем Васко успел что-то ответить, сеньор Бри поднялся, принося глубочайшие извинения и направляясь в каюту капитана. Провожал его жгучий взгляд, не суливший ничего хорошего.

* * *

На корабле стало трудно дышать. И не воздух тому причиной, а тяжелая, густая атмосфера недовольства и тихой злости, что рождалась в маленьких группках матросов и растекалась далее, захватывая все больше народу.

Йосеф не единожды слышал, спускаясь в кубрик, как говаривали ильетец Васко и рандис Дидье о том, что болтаются они в море уже давно, а капитан в бессознанье лежит, и не лучше ли ее, капитана, того... немножечко отстранить. Говаривали и замолкали тут же, завидев бывшего юнгу.

Кортинас сделался зол, срывался на всех, чуя общие настроения, но не ведая, что со всем этим делать. Мистер Нэд строил команду, и слишком часто его грозный рык раздавался над палубой.

Корабли подходящий порт искали. Вьенто с Ла Кантарой во время боя почти не пострадали, но из-за Гранда, трофейного судна, потрепанного изрядно, они тащились медленно. Для мелкого ремонта пришлось искать удобную бухту, латать дыры, и потом уже отправляться дальше.

Тео, который уже к приходу фрегата и бригантины едва на плаву держался, спасти не удалось. Он затонул, медленно и печально. Пока занимались абордажем, а после носились с Лючитой, Эль Соль куда-то скрылась, искать ее не стали, удовлетворившись шхуной и бригом, которые потопили после грабежа.

Время шло, а капитан в себя не приходила.

— Если она так и дальше будет лежать, то либо умрет от истощения, либо... либо будет бунт, — мрачно предрекал Уберто, и Йосеф, что приходил проведать девушку, грустно кивал.

— Надо же с этим что-нибудь делать! — восклицал мальчишка, а Кортинас резко ответствовал:

— Что? Перевешать половину команды? Всех тех новых матросов, канониров и большую часть абордажной команды, которая не прониклась еще читиным руководством? Так что ли?

Юноша почесал в рыжем затылке.

— А что же Хоуки?

— А у них теперь корабля своего нет, так что, черт их знает, Хоуков этих! Я думал фрегат им трофейный отдать, но... подождем.

— Не будет ли ожидание слишком дорого стоить? — подал голос Уберто.

Кортинас не съязвил даже в ответ. Двинул только плечами, глядя с сочувствием и досадой на бледную девушку, без движения лежащую на кровати.

— Чита, до чего же некстати... и как тебя туда понесло?

* * *

Голос из темноты звал настойчиво и упорно. Демоны давно не являлись, стало тихо и хорошо, только голос этот... назойливый и противный, все звал к себе. Лючита велела ему убираться, но он не послушался, даже громче стал. И такое говорил, что начала она невольно злиться.

— ...Чита, глупое ты существо, вот кто тебя просил лезть туда, а? Женщина. Нет, ребенок и есть ребенок. Девчонка! Если ума своего нет, какого черта соваться туда, куда не просят? Капитан... Удачливая... тьфу ты, тонта! Сеньоритой Фелис ее еще прозвали. Вот где твоя удачливость? Подохнешь на этой самой кровати, кому хорошо будет? Никому...

Он бы еще говорить продолжил, но осекся, увидев сердитые глаза и плотно сжатые губы, которые выплюнули зло:

— Сам ты тонто! Не спеши меня хоронить, братец. Я пока что жива. Ай!

Девушка вскрикнула, когда Энрике сгреб в объятия, приподнимая с кровати. Опомнился, опустил обратно с величайшими предосторожностями.

— Раздавишь, кот ты лесной, — укорила она, постанывая. — Попроси сеньора Сорменто кофе сварить. И рома туда... с перцем... побольше.

— Сопьешься, — предрек с усмешкой Кортинас.

Лючита фыркнула и тут же поморщилась.

— Что-то неважно я себя чувствую.

— Еще бы ты себя чувствовала хорошо! Десять дней проваляться в постели в бреду... любой бы отошел в мир иной. О! Надо обрадовать сиделку твою.

— Какую сиделку?

— Уберто, какую ж еще? Чтобы ты знала, сеньор Димаре от тебя не отходил почти. Все виноватым себя считал за произошедшее.

Вспомнилось, как не хотел он пускать на борт Гранда, как следовал тенью, норовил прикрыть от ударов.

— Что он?

— Живой, что ему станется? Здоров, как вол. А чего это ты так им интересуешься?

Кортинас заухмылялся и взъерошил волосы.

— Братец, не начинай.

— Не буду. — И совсем другим тоном добавил, — напугала ты нас. Теперь-то поправишься хоть?

— А разве есть у меня выбор?

Умолчала она о том, что голова кружится и дышать сложно, что руки-ноги плохо слушаются, а в животе поселился будто бы кто-то. Ни к чему ему знать. Ведь и вправду, не собирается же она помирать! Вот отдохнет чуть-чуть...

Энрике тихонечко вышел за дверь, а когда вернулся — с Уберто, Йосефом и доктором, — Лючита уже спала.

* * *

На поправку она шла хорошо и вскоре, хотя сеньор Бри настойчиво не советовал делать этого, начала вставать. По-прежнему все болело, тело казалось чужим, но Лючита, стиснув зубы и превозмогая накатывающую быстро усталость, вышагивала по каюте на дрожащих ногах, а после опускалась на кровать, совсем обессиленная. Уберто, который всегда страховал от падения, смотрел с укоризной.

О былых занятиях с Кортинасом и речи не шло, потому Чита взялась за книги. Дамские романы, истории о приключениях и трактаты о судостроении, очерки о растительном и животном мире, стихи и поэмы. Голова оказалась загружена, но тело все равно жаждало деятельности.

— Иногда жаль даже становится, что книги, попадая в руки одного человека, так у него и оседают, — говорила она в задумчивости, поглаживая корешок небольшого томика. — Не всегда, конечно, но очень часто. Понимать начинаешь сеньора Кальяреса, открывшего библиотеку.

Девушке сеньор книгопечатник вспомнился, а брату ее Хоуки, отец и сын, которые обещались быть к ужину, если сеньорита не возражает, конечно, и будет хорошо себя чувствовать.

— О, передай Малкольму, что я его с радостью увижу. Как и сына его.

— А вы с Дарреном Хоуком не знакомы, так понимаю.

— Не имела чести быть представленной.

Энрике ухмыльнулся, в синих глазах запрыгали бесенята.

— Советую приглядеться. Он, как ты говорить любишь, настоящий.

— Настоящий кто? — спросила Лючита, не принимая его игру.

— Моряк, благородный дон, мужчина. Присматривайся внимательнее.

— Братец, дорогой, а не изволишь ли ты... пойти прочь!

Ухмылка негодяя стала еще шире.

— Конечно, дорогая сестра! Прислать вам горничную?

Девушка погрустнела. Одеться самой казалось задачей едва ли выполнимой.

— Обойдусь, — буркнула она.

В штаны с рубашкой вползала долго, устав так, как не уставала и после боя. Колет множеством пуговиц и завязок вызвал ужас, Чита, не долго думая, откинула его в сторону. Одно хорошо — мокасины надевались без усилий. Теперь осталось добраться до кают-компании. Девушка тяжко вздохнула.

— Вы?

С мужчиной, высоким и молодым, столкнулась почти у дверей, и глядя в его глаза странного цвета — зеленовато-голубые — вспомнилась сразу Картахена-де-Индиас, порог дома сеньора Кальяреса, дверь, открывшаяся едва ли не в лоб.

— Э! Сеньорита Фелиция! Радость моя, вот вы где!

Мистер Хоук, подъявившийся невесть откуда, сгреб Читу в объятия. Девушка только пискнула, а после застонала. Отстранил, оглядел внимательно и после лишь поклонился церемонно, снимая шляпу.

— Рад видеть! Наслышан о ваших приключениях.

Спросить, от кого, Лючита не успела, у дверей показался автор рассказов. Приветствуя сеньоров кивком, Энрике произнес:

— Вижу, вы уже встретились и... — быстрый взгляд на сестру, — познакомились.

— Аа... не совсем, — пробормотала девушка.

— Э! Прошу простить меня, сеньорита Фелиция, за оплошность. Мой сын, Даррен Хоук, капитан Тео... в недавнем прошлом, — быстро поправился мистер Хоук.

Сын метнул такой взгляд на отца, что показалось: скажет резкость, но тут же остыл, кланяясь Чите.

— Лючита Фелис, капитан Вьенто, — представил девушку брат. Добавил, улыбаясь, — наш талисман удачи и всеобщая любимица.

Чита поморщилась. "Любимица", как же! Ситуация с Васко не разрешилась, ушла в скрытое состояние. Моряк не говорил ничего, не действовал, но атмосфера разряжаться и не думала.

Ужин удался. Мужчины шутили и рассказывали истории, выдавали остроумные колкости, говорили комплименты единственной за столом женщине. Лючита от обильной еды, вина и восхваления ее персоны раскраснелась и жалела, что нет при ней веера, которым лицо и обмахнуть можно, и прикрыть.

Ночью уже, когда солнце нырнуло в океан, и пришла на его смену луна, протиснулся в дверь Ахэну, юнга-индеец, быстрый и юркий, он казался обеспокоенным. Приблизившись к девушке, зашептал быстро на ухо. Чита скривилась.

— Точно?

— Сам слышал. Сегодня на рассвете.

— Что — сегодня на рассвете? — вопросил Кортинас, который следил за сценой с любопытством.

— У нас на борту есть предатели. Сегодня на рассвете они хотят поднять бунт.

Голос Лючиты звенел, пальцы стиснули с силой кружку.

— Малкольм... сеньор Хоук, — Чита замешкалась, не зная, как обращаться к сыну и отцу, носящим одну фамилию. — Надеюсь, вы не будете мешать нам разбираться с внутренними вопросами.

Мистер Хоук поспешил заверить девушку в своей преданности и расположении. Сын его, Даррен, произнес:

— Сеньорита Фелис, никогда не умел оправдывать людей, отвечающих черной неблагодарностью капитану. Тем более, если капитан столь... хороша. Если нужна наша помощь, то считайте, мы с вами.

Короткий поклон, сдержанная улыбка Лючиты. Некогда теперь радоваться комплиментам, все более чем серьезно, и опасность близка.

— Сколько ваших людей на Вьенто?

— Двенадцать, не считая нас.

— Они вам преданны в достаточной степени, чтобы...

Девушка вновь замялась, подбирая слова. Бунтом и мятежом это называть не хотелось, но иных слов она не находила. Подумалось вдруг, что равным за равное воздается. Как когда-то давно захватывали они власть на пиратской Кентаврии, отправляя на тот свет всех несогласных, так и сейчас... но сейчас — дело иное. Матросы ее не пленники и вольны выбирать.

"Вот и выбирают", — подумала она горько. Что не так делала — разве поймешь теперь?

— Преданны ли? Вполне.

В тоне его послышался укор-превосходство или показался лишь, Чита не обратила внимания, понимая, что не время цепляться к таким мелочам.

— Соберите людей, только так, чтобы не было это заметно своей спешкой.

Бывший капитан Тео не ответил, покинул стол, извинившись перед сотрапезниками. Девушка возбужденно потерла ладони, передернула плечами в нервном ознобе.

— Бартемо, усиль охрану оружейной комнаты. Унати, собирай своих. Энрике, Уберто, наготове будьте. Доктор, надеюсь, помощь ваша сегодня не понадобится.

Голос девушки крепчал, она чувствовала себя гораздо лучше, чем пару часов назад. Вцепилась пальцами в плечо мальчика, разворачивая его к себе.

— Ахэну, при Васко с Дидье, если понадобится, сможешь сказать все услышанное?

Он дернулся, но Чита не отпускала.

— Это очень важно, Ахэну. Есть у меня одна задумка...

Энрике, когда услышал задумку, выругался, но почти сразу же сник и сказал, что согласен. Взгляды обратились на мальчика. Тот с серьезным выражением лица кивнул.

— Отлично. Йосеф, пригласи сеньора Габино на ужин. Будет спрашивать если, зачем, жми плечами и говори, что капитан пьяна и хочет общения. Иди. Сеньоры, еще вина?

— Э, сеньорита Фелиция, возможно, не в свое дело вмешиваюсь, но... вы понимаете, что это вызов?

Мистер Хоук смотрел внимательно, голос девушки прозвучал жестко:

— Я все понимаю. Но не ждать же утра.

Ожидание показалось долгим, хоть и не было таковым. Чита крутила в руках кружку, но все поглядывала то на дверь, то на пистолет, который аргументом, вполне весомым, лежал на столе. Напряжение разлилось в воздухе и звенело натянутыми, как тетива, нервами.

Дверь распахнулась, впуская людей. Ильетец, не дожидаясь приглашения, ухватил ближайший стул и сел, следом втекли и расположились за его спиной другие абордажники, здоровые все и дурные. Человека три осталось снаружи, в ладонях тускло блеснули тесаки.

— И зачем чудесная наша сеньорита Фелис хотела меня видеть? — не скрывая издевки, спросил Васко.

— Хотела узнать, почему мой офицер отказался от ужина. Или вы брезгуете нашим обществом, сеньор Габино?

— Ну почему же?

Встал, сгребая со стола бутылку вина, отпил прямо из горлышка.

— Ваше здоровье. Кстати, как оно?

— Более чем хорошо. Вашими стараниями, видимо.

Чита была сама любезность, а в душе кипело все. Рано еще, слишком рано, Даррен Хоук со своими запропастился куда-то, Унати тоже, а здесь надежных и верных мало: Уберто и братец, Йосеф и мистер Хоук. Доктор с Ахэну не в счет: одному нет резона сражаться, другой слишком мал.

— Мы что, разговаривать сюда пришли? — проворчал Дидье, перехватывая удобнее саблю.

— А почему бы и не поговорить? — вопросом на вопрос ответил Васко, широко ухмыляясь.

— Вы правы, сеньор Габино, — не менее сладко улыбаясь, произнесла Лючита. — Отчего бы и не поговорить? Например о том, как вы надумали сделаться капитаном. Или о том, как подговариваете команду поднять бунт на корабле.

— Вижу, вы знаете все, — проскрежетал Васко, но тут же развеселился. — Значит, для вас это неожиданностью не будет... капитан.

Чита спросила, отбрасывая хождения вокруг да около:

— Васко, зачем тебе все это? Хороший ведь абордажник, да и человек... неплохой. Я так думала.

— Людям свойственно ошибаться, — заметил он, глядя исподлобья.

— Ты прав, к сожалению. Есть люди, которым доверять никак уж не стоит.

Они беседовали, будто старые знакомые, словно и не кипел вокруг воздух, и не собирались люди хвататься за оружие. Дидье снова не выдержал.

— Кончать их, сколько мож...

— Заткнись! — рявкнули разом Чита и Васко.

Ильетец осклабился.

— Хоть в чем-то мы сходимся.

— И не только в этом, — пробормотала Лючита. Страха не было, одна лишь грусть. — Жаль... а вы? Люк, Жозе, Понс, дурьи бошки, вам-то оно зачем? Или плохо было? Или мало славных побед? А?

Мужчины, названные и те, что остались в тени, бормотали что-то, один выкрикнул зло:

— Да просто ты девка, а под девкой ходить...

Он не окончил, сплюнул на палубу. Девушке подумалось: мистера Нэда на тебя нет.

— Ну и что? — вопросила она, — или была я где-то несправедлива?

На этот раз никто не ответил.

— Что вы ее слушаете? — раздражаться начал Васко, чувствуя, что теряет влияние. — Наш ка-пи-тан все равно что змея с языком, полным яда.

Продолжить он не успел. В дверях схватились за сабли и тесаки матросы, заволновались, увидев снаружи то, чего видеть явно не хотели. Чита выдохнула: наконец-то. Ее будто в спину что-то толкнуло: пора. Пистолет лежал за кружкой, мало кому видный, рукоять так и просилась в ладонь — приласкать, курок взвести, нажать на спуск.

Выстрел грянул раньше, чем мужчина что-либо сообразил. Столь любимый нож, которым владел виртуозно, ничем ему не помог.

— Рандис! — выкрикнула она и скатилась под стол, сдернутая со стула Уберто.

Но Кортинас с мистером Хоуком дураками не были тоже, рявкнуло, взвился дымок, и Дидье стал оседать, взмахнув на прощание саблей.

— Не стрелять, идиоты! — рявкнула Чита, приподнимаясь. — Оружие быстро сложили!

Абордажники, потеряв командиров, замешкались, и это стоило потери численного преимущества. В дверь после недолгой заминки начали вваливаться черные и оскаленные люди Унати и серьезные — Даррена Хоука. Девушка кивнула на бунтовавших.

— Братец, проследи, чтобы дурни эти получили по две вахты сверх положенных. У них будет время подумать о жизни.

Определив таким образом свое прощение, отерла мокрый лоб. В глазах прыгали черные точки, подкатывала к горлу тошнота. Слаба она еще, чтобы так нервничать.

— Что стоите? Расходимся. Боя не будет, — добавила слабым тоном, проваливаясь в яркую черноту.

* * *

— Это я-то упала в обморок? Быть не может!

Фраза ее вызывала сдержанные смешки, Лючита и сама улыбалась, радуясь благополучному столь исходу. Боя действительно не случилось: абордажники, хоть и назвала их Чита так, дурнями вовсе не были. Сложили оружие, отстояли заслуженные вахты, о бунте постарались забыть, тем более капитан обещалась повесить каждого, кто вспомнит о произошедшем.

Васко с Дидье похоронили по правилам, не поленившись даже спустить шлюпки на воду и сойти на берег. Надгробную речь читал доктор, девушка сказала несколько слов о том, как ей жаль, очень жаль, что не нашла другого выхода и не решила все мирно.

Говорила она одно, а в душе трепыхалось подленькое облегчение: проблемой меньше стало. И еще мысль: давно бы пора, и раз уж в абордаже не сгинул, то тут случай представился. Чита гнала эти мысли дальше, но... разве ж от себя убежишь?

А тут всплыла проблема еще одна. Может, и не проблема она вовсе, но воспоминание не самое приятное, и человек...

— Одно понять не могу: чего ты туда сунулась? — спросил как-то братец, и девушка будто очнулась.

— Хороший вопрос, — пробормотала она. — Никогда не поверишь, кого я там видела. Каэтано Сьетекабельо!

Имя его она не сказала — выплюнула, но не от злости больше, а по давней привычке. К капитану Блистательного никогда любви не испытывала.

— На квартердеке Гранда он был, весь холеный, яркий, ты же знаешь, он любит одевать так, словно решил затмить оперением птиц.

— Нет, конечно, это возможно, — размышлял вслух Энрике, — но каков проходимец! От пиратов выбраться да на королевский фрегат пролезть!

— А среди пленных его я не видала.

— Как и среди раненых или убитых. А ведь мы на суше так и не встретились...

— Братец, не надо, — попросила Лючита.

— А как же решимость двух благородных донов пустить друг другу кровь? — с насмешкой спросил Кортинас. — Как же слово данное?

Девушка закатила глаза, выказывая таким образом все свое отношения к глупым мальчишкам, словам, дуэлям, обещанным когда-то давно, будто бы в прошлой жизни.

— Не о том думать надо. А о королевском фрегате.

— Что с ним? — притворился непонимающим братец.

— Хорошего — ничего.

Так и слышалось в голове: напали на корабли хистанской короны, отбили атаку на пиратское судно, захватили фрегат, потопили шхуну и бриг, а по бригантине такой залп дали, что не известно еще, не потонула ли она сама. И это — "мирные", в общем-то, торговцы. Честные контрабандисты. "Пираты, негодяи и висельники", как сказал бы Питер. Питер... снова лишние мысли.

— Я одно теперь чую, — подвела итог девушка, делаясь все более хмурой, — домой нам нельзя.

— А есть ли он — дом? — спросил Энрике.

Легче от этого ей не стало.

* * *

Поправлялась она на удивление быстро, доктор лишь головой качал да улыбался. Быстро взяла в руки оружие и упражняться начала с братом, на занятия, подбадривая возгласами, смотрела часть команды, не занятая делами. Все, как и раньше, только не было рядом ни Беккера, ни мистера Нэда, и если эта парочка находилась в полном здравии, то сеньор Феррер — старый добряк Висенте — вспоминался с тихой грустью и укором самой себе.

Пару раз Чита вызвала на шутливый поединок Малкольма, и тут уж ей пришлось тяжело. Кортинас хоть и молод, и силен, и быстр, но изучен давно и подробно, а за спиной у мистера Хоука годы драк и дуэлей, и сам он словно дворовый кот, давно уж не юный, но зубастый еще и когтистый.

— Малкольм, вы невозможны! — возмутилась девушка, когда удар ее, как и многие другие, мужчина отбил и провел успешную контратаку, завершившуюся уколом в плечо.

На острие надета была пробка, вполне безопасно, но досады это не отменяло.

— И очень хороши, — справедливо добавила она, салютуя шпагой.

Любимая сабля дожидалась в каюте, потому как братец решил, что Чите нужно разнообразие, да и вообще, капитану положено оружие благородное, требующее искусства в обращении.

— И вы, Лючита, более чем хороши! Таких бойцов среди прекрасного пола я не встречал. Э! Да и, признаться честно, юных сеньорит, владеющих шпагой не хуже многих сеньоров, не встречал вовсе! Мое почтение.

Он кланялся, а Чита краснела от комплиментов и быстрого боя. Все ж не совсем от ран оправилась, хоть и сильна, но устает быстро.

— Приятно с вами дело иметь, сеньорита Фелиция. Но увы, я стар, и потому вынужден извиниться и отдохнуть. Э! А не выпить ли нам вина?

— Конечно, сеньор.

Она улыбнулась, понимая в глубине души, что это не он стар, а она слаба, и кому еще отдых требуется. К сеньору Сорменто, корабельному коку, отправили юнгу с просьбой сварить кофе — напиток, столь любимый на обоих континентах и островах.

— А что же вы, Даррен, в развлечениях наших не участвуете? — спросила девушка, решив для себя называть обоих Хоуков, и старшего, и младшего, по именам, дабы не путаться, тем более что они сию прихоть позволяли охотно.

Темные волосы в аккуратной косице, резкие черты лица, глаза, сине-зеленые, будто море. Четкая линия губ, но нет в ней ничего от пресыщенности людей красивых и знатных. Даррен Хоук благороден, вежлив и почтителен, иногда до скрежета зубовного.

— Признаю вашу силу и мастерство, сеньорита Фелис, но предпочитаю с женщинами не драться. У них есть предназначение куда как лучшее.

— И какое же? — звонко спросила Лючита, чувствуя в голосе его нотки превосходства и вскипая почти мгновенно.

Она ожидала пошлости, но сеньор ответил неожиданно:

— Украшать этот мир. Любимыми быть и любить.

Губы его изогнула улыбка с легким оттенком насмешливости, он вдруг напомнил Питера и Энрике одновременно, тот тип мужчин, который так нравился ей... и не только ей одной.

Чита нахмурилась, гоня мысли прочь.

— Вы мало понимаете в женской натуре и женских желаниях.

— Зато достаточно — в желаниях мужских.

— И чего же хотят мужчины?

— Возможно, мы не будем затрагивать эту тему? Она не всегда подходит для женских ушек.

— Не беспокойтесь, мои ушки и не такое слыхивали. Так чего же хотят мужчины?

Девушка злилась, и злость эта была даже веселой, а разговор — "вкусным", и начинал нравиться.

— Многого, иногда даже слишком. И одно из желаний — видеть рядом женщину, красивую, нежную и истинно благородную, хозяйку дома и мать долгожданных детей.

Лючита чуяла, что он хочет добавить: "а не девчонку в штанах, растрепанную и со шпагой в руках, лазающую по вантам, пьющую ром, танцующую в кабаках и думать не думающую о доме и продолжении рода". Чуяла и злилась несказанно, потому что слишком для многих он был прав. Прав — но не в ее мире.

— Удачи вам в поисках сеньориты, — не сказала — выплюнула она.

Взметнулись волосы, шляпа качнула рыжим пером — девушка пошла прочь, не оглядываясь. В каюте швырнула на постель шпагу, влажная от пота рубашка полетела следом. Отчаянно хотелось купаться, а еще не хватало Мэрисы и задушевных с ней разговоров.

— Ооо! — Чита застонала, получив новую порцию мыслей волнующих, но вовсе нежелательных.

Простить подругу и человека, которого в глубине души любила... чуть-чуть... она не смогла. Но надеялась, что рана со временем зарастет, ибо зла на них не держала. Только... болело что-то и ныло под сердцем.

"Он выбрал ее — не меня!" — вот мысль, которая давала обиде пускать глубже корни, заставляя считать себя любви недостойной. И ничего с этим поделать не получалось.

За такими мрачными размышлениями и застал Лючиту брат. Дверь начала открываться, девушка взвизгнула, что не одета, в косяк полетел для верности сапог. Энрике проворчал что-то, но подождал благоразумно, пока нервная сеньорита сменит рубашку и причешет волосы.

— Чита, ты не уснула тут, случаем? Мы тебя уж заждались.

— Братец, а ты тут при чем? Мистер Хоук вино пить звал меня.

— Конечно, — проворчал Кортинас, — а чье вино-то?

Что-что, а выбор драгоценнейшего напитка он не доверял никому, в каждом порту самолично мотаясь, пробуя и выбирая. И наверняка собрал бы неплохую коллекцию, не уничтожайся она столь методично.

Девушка фыркнула и швырнула в брата второй сапог, от которого тот увернулся. Взвизгнула коротко, когда юноша кинулся в атаку, пнула, ударила кулаком в бок, но все равно оказалась скручена.

— Энрике... тьфу! Пусти, дурак!

Она пыхтела, уткнувшись носом в постель, а заломленные в жестком захвате руки покоились за спиной, и не было сил двинуться.

— Выпороть бы тебя, чтобы знала, как со старшими разговаривать, — задумчиво проговорил он.

— Энрике! Не смей! Ай!

Вскрикнула, когда ладонь ударила пониже спины, несильно, но чувствительно.

— Энрике, я ж тебя пришибу, негодяй, — зашипела девушка, дергаясь, будто придавленная к земле ящерица.

— Верю.

Братец отпустил и, давясь смехом, исчез за дверью, крикнув на прощание, что ждет с нетерпением.

— Дождешься ведь, — проговорила Чита, с ненавистью глядя на дверь, но поймав свое отражение в зеркале — сердитая, растрепанная, глазищи блестят — рассмеялась.

"Грозная маленькая леди", как сказал бы Питер.

— Ррррр! Черт бы тебя побрал, сеньор Стоун! — в сердцах воскликнула девушка, злясь на саму себя.

И начала заново причесываться.

* * *

Порт-Артур, официально инглесский, не произвел на Лючиту должного впечатления. Хоть и говорили моряки о нем, что "хороший порт, большой, и стража не строгая, а кабаков там полно, и какие там шлю...", говорили и замолкали, капитана увидев, но город не сказать, что понравился. Ну большой, ну стража, ну кабаков полно... остальных прелестей она испробовать не пожелала и, возможно, потому лишь не поняла бурного восторга команды при заходе в гавань. Про себя же с удовольствием отметила, что хистанские городки больше по сердцу, теплее вроде как даже. Или то кровь говорила в жилах?

Торговцам местным не было разницы, на каком языке ты изъясняешься и которой ты нации — лишь бы товар предлагал хороший и деньги платил. Словом, сброда тут всякого хватало: и беглых каторжников из всех стран мира, и негров-маронов, спустившихся с гор, и людей занятий сомнительных и опасных — пиратов и контрабандистов, и разорившихся лавочников, сбежавших из родных мест, дабы не быть убитыми за долги, и... много людей всяких встречалось.

Однако, при всем непонимании Лючитой этого города, остаться в нем планировали надолго. Гранду и Вьенто требовался ремонт, на Ла Кантаре собрались заменить фок-мачту — Беккер сказал, будто старая долго не протянет.

Присутствия Читы на корабле не требовалось, Порт-Артур интереса не вызвал, далеко плавать местные настойчиво не советовали, пугая обилием акул. К тому же исчез мистер Хоук-старший, и девушка заволновалась сначала, но после утверждения мистера Хоука-младшего, что "так бывает, и часто", сожалела лишь, что не успела расспросить Малкольма о его приключениях.

Она заскучала даже на время, пресыщенная и отдыхом, и чтением, и едой, и питьем. Вспомнилось то, как собиралась домой, и как нелепо оборвалось это волнительное путешествие. И кого тут винить, кроме как не саму себя? В бой никто лезть не просил. Однако ж, полезла. Чужих людей спасла, часть своих потеряла, нажила неприятностей и — наверняка — нелюбовь хистанской короны. В итоге в Пинтореско лучше бы не соваться, из прибыли лишь скудный груз и то, что в каютах было у офицеров, скомканные извинения и благодарности Хоуков, и... корабль. Конечно, корабль.

Что делать с Грандом, Лючита не знала. Ей и второе-то судно казалось лишним, а фрегат в планы точно уж не входил. Первой мыслью было "подарить", после — "продать", совсем тоскливой, когда шли еле-еле, поджидая хистанца, взятого как трофей, — "послать к морскому дьяволу", то бишь, утопить. После уже, когда прибыли в порт, успокоилась и начала размышлять.

Но размышления продуктивными не оказались. Мысли, словно взбесившийся ураган, проносились по чувствам, не оставляя после себя ничего живого. Потому как мысли были — о Пуэрто-Саградо и Санта-Марии-Реконсилиадоре... о Питере, Мэрисоль и их свадьбе.

Сеньор Стоун за ту неделю, что прошла в бешеной подготовке к венчанию, не единожды пытался встретиться с глазу на глаз, объясниться, но Чита упорно его избегала. Лишь раз удалось застать капитана в каюте, но уже после события, перед самым отплытием из города. Она была холодна и строга, он смущен и вовсе неубедителен...

— Мил... Лючита... пойми же меня! Мы любим друг друга, и свадьба в этом случае — естественное желание.

— Я все понимаю, сеньор Стоун, можете не продолжать.

— Только прощать меня не собираетесь.

— А за что мне вас прощать? За желание личного счастья? Тихой семейной жизни на берегу?

На последних словах она сделала ударение, намекая на то, что уж она-то сама не тихая и не семейная, и берег ей не очень по нраву.

— Мне не за что вас прощать, — повторилась, вздыхая. — Жена ваша чудо как хороша. Надеюсь только, что любовь будет долгой.

Питер едва не зарычал. Подошел стремительно, Лючита даже отпрянула, взял за руки, удерживая в своих ладонях ладони ее едва ли не силой.

— Да, я дурак последний, да, негодяй и висельник! Но не пират, не моряк даже, и романтика вольных скитаний не для меня. Я честно пробовал, но... мы разные, Чита. Как ни горько признавать это, но — разные. И... я любил тебя.

— Да, конечно. Но ожидание — страшная вещь. Как и женская красота — тех женщин, что рядом.

Девушка отступила к столу, мужчина шагнул следом.

— Лючита, послушай. Пожалуйста, взгляни на меня и послушай. Чудеснее тебя женщины не было и нет. Как и женщины более отважной и сильной, но нежной, красивой и доброй, но и жесткой тоже — когда того требует время. Отличная танцовщица и обожаемый капитан, вдохновенная спорщица и тонко чувствующий человек. Ты — прекрасна.

Ресницы ее дрожали, а глаза влажно блестели не первую уже минуту. Налилась силой и покатилась по щеке слезинка, Питер не удержался, стер, пальцы замерли на гладкой коже. Лючита от прикосновения дернулась, но не отстранилась. Взгляд несмело встретился со взглядом его, девушка нырнула в прохладную глубину глаз, чувствуя, что так же тонет и он в омуте глаз ее. Дыхание сбилось, по спине прошла снизу вверх волна мурашек, тело сделалось будто бы не свое.

— Питер, не нужно, — пробормотала она, продолжая барахтаться в голубой лагуне, но теперь барахтанья стали осмысленными, — ты — мастер слова. Не нужно.

"И быть-то рядом с тобою сложно" — подумала, но не сказала.

— Мои пожелания... счастья и долгой жизни... сеньорите... сеньоре Хуанес Стоун...

Она бормотала что-то, глядя на губы его, которые стали вдруг ближе, еще ближе, и, собравшись с силами, толкнула в грудь, отпихивая от себя.

— ...достатка и детишек побольше, всего хорошего... только, Питер Стоун, пойди прочь из моей жизни! Я прощаю тебя за все. Уходи.

Поклонившись, он ушел тогда. Как ей хотелось реветь...

— Сеньорита Фелис, не возражаете, если я к вам присоединюсь?

Голос вырвал девушку из воспоминаний, она вздрогнула и обернулась, рассматривая незваного гостя.

— Простите, я, кажется, вам помешал. Испугал даже.

Мужчина замешкался, думая, не лишний ли он, и Чита сказала поспешно:

— Нет-нет, что вы! Не уходите, пожалуйста.

Еле заметно улыбнувшись, Даррен Хоук опустился рядом на деревянный настил пирса. Некоторое время они сидели, покачивая ногами над волнами, которые тянулись и не могли все достать до них. Вдыхали влажный воздух, кожей принимая ласки ветра. Лючита поймала себя на мысли, что с ним приятно сидеть вот так — тихо и молча. Острое одиночество отступило, но не ушло, притаившись где-то неподалеку.

Подумалось: чудесная ночь.

— Да, ночь чудесная, — проговорил тихо мужчина.

— Вы читаете мысли? — спросила она с усмешкой в голосе.

— Только когда они слишком явные, сеньорита.

— Вы, верно, шутите.

Чита воззрилась на него с недоверчивым любопытством. Даррен тронул двумя пальцами краешек шляпы.

— Конечно, шучу.

Девушка фыркнула и отвернулась, явственно чувствуя, что он насмешничает.

— Так зачем вы пришли? — спросила, не оглядываясь.

Перед глазами вздымалась лоснящаяся шкура моря — ласкового, но дикого зверя.

— Извиниться.

Лючита скосила глаза на сидящего рядом мужчину.

— Я вас внимательно слушаю, — произнесла она, заслужив в ответ усмешку.

— Признаю, я многое вам наговорил из того, что говорить не собирался, и совсем не в той форме и не в тех словах, чтобы вы поняли меня правильно. Вы должны бы ненавидеть меня — из-за столкновения с теми кораблями теперь и вы не в ладах с хистанской короной. И тогда, в Картахене, слышал, неприятности у вас были с властями местными.

— Это у них неприятности были со мной, — зло ответила Чита.

— Так это вы дворец...

— Да, я.

Улыбнулась хищно, прищурив глаза.

— Правильно говорил отец, вы — маленькая, но очень опасная сеньорита.

— Так он говорил обо мне?

— Уши все прожужжал. Не говорил — восхищался.

Смущенно пробормотала:

— Он удивительный человек. Чудесный.

— Да, чудесный. Еще бы коки меньше жевал, — вздохнул Даррен. Опомнился и сразу же перевел тему, — так вы на меня не сердитесь?

— А должна?

— Но я так часто ваш путь пересекал... не в самые удачные моменты.

— То лишь одному Богу ведомо — удачные или нет. А сердиться... что сердиться на собственную дурную голову? Как говорит мой брат Энрике, человек сам выбирает свой путь. Нельзя встать в двух портах разом, и что будет, нам не известно тоже. Мы можем лишь выбирать из того, что нам предлагают, надеяться на удачу, молиться и делать все, что в наших силах. А ругать кого? Только себя.

— Мудро весьма.

— Это все братец, — открестилась Лючита от незаслуженной похвалы.

— Значит, мудр он.

— Энрике? Он шутник и задира, и ветер в его голове...

— Дорогая сестренка, что ж ты на меня наговариваешь?

Голос Кортинаса раздался за спинами, сидящие повернулись, одновременно хватаясь за оружие — Чита за пистолет, Даррен за шпагу.

— И давно ты здесь нас подслушиваешь?

— Что ты? Как можно?! — преувеличенно бурно возмутился юноша, — сеньор Хоук, Лючита, не возражаете, если я к вам присоединюсь?

Так хотелось ответить: шел бы ты, братец... но промолчала, нахмурив лишь брови. С приходом Энрике делось куда-то очарование ночи.

— Может быть, прогуляемся лучше? — предложила девушка, понимая, что очарование это вряд ли вернется.

Взгляд ее обратился на собеседника, но тот лишь качнул головой, отвечая, что забыл про дела, увы, неотложные, и вынужден извиниться. Попрощались тепло, Чита невольно залюбовалась ровной спиной, широкими плечами, длинными сильными ногами, но смутившись взгляда Энрике, быстро отвернулась.

— Значит, совету моему следуешь? — спросил он, когда шли не спеша до таверны, где гуляла часть команды Вьенто, Кантары и призовая команда Гранда.

— Ты о чем?

— Даррен Хоук, — раздельно проговорил юноша, ухмыляясь нахально.

— Братец, лишнее говоришь.

— А ты иногда лишнее делаешь.

— Разговариваю с людьми?

— Я не о том. Хочу сказать тебе кое что.

— И что же?

— Не стоит принимать решений необдуманных и поспешных.

Голос ее зазвенел:

— О чем это ты?

— Все о том же Даррене Хоуке, Питере и о тебе.

— Братец, связь между людьми, о которых ты говоришь, есть лишь в твоей голове.

— Чита, ну кому ты тут врешь? — спросил Кортинас. — Я знаю тебя лучше кого бы то ни было. И все видели, как вы общались с сеньором Стоуном. Многие думали даже, что в один прекрасный день он попросит твоей руки, ты пообещаешь хранить ему верность до гроба, а у команды появится еще один повод выпить и погулять. И будете жить вы долго и счастливо. А что получилось? Повод выпить и погулять у них появился. Вот только тебя он мало коснулся. Теперь ты обижена и оскорблена, что более чем естественно, и он конечно же негодяй, но это ничего не меняет. Ты обижена и жаждешь признания, любви и нежности. А тут появляется он — сильный, молодой, красивый. Капитан, спасенный из передряги. А ты любишь так помогать тем, кто нуждается. Дальше мне продолжать?

Лючита молчала, глядя себе под ноги. Брату хотелось возразить, но — что? Внезапно накатила усталость, желание спорить улетучилось. Никогда еще в споре не рождалась истина.

— А в общем, делай, что хочешь, сестренка. Мне ли тебя учить?

— Ты всегда этим занимался, — отозвалась девушка.

Кортинас невесело усмехнулся.

— Одно прошу: научись смотреть не только вперед и думать иногда головой, а не сердцем. Ты удачлива, да, не зря тебя так прозвали. Удачлива ты на приключения и счастливое их завершение. Но не всегда тебе будет везти. Помни об этом.

* * *

"Танцуй, сеньорита, танцуй, пока можешь ты танцевать" — поет мужчина, кудрявый и черноглазый, терзая гитару, и струны поют вместе с ним. Второй выводит ритм, бешеный, дикий, он врывается в грудь вместе со вздохом, заставляя сердце сбиваться на непривычный стук.

Ола! Танцуй, сеньорита! Танцуй!

Сеньорита танцует. Вздернутый подбородок, стан горделиво прям. Взглядом можно обжечься — столько в нем страсти. Взлетают руки, взмывает платье красной волной, хлопки и дроби ритм повторяют, соперничая, споря. Она знает, что хороша, знают это и остальные.

Танцует. Красное с черным — по нервам, по чувствам, стук каблучков раной по сердцу. Мантилья давно уж слетела с плеч, волосы растрепались, живут своей жизнью, словно тысячи темных шелковых нитей на сильном ветру.

Команда вскрикивает от восторга. Куда там плясуньям местным! Их движения призваны разжечь похоть и порадовать тело, но забывают они о душе. Здесь же — гордость, и злость, и свобода.

Красное с черным, гитара и песня, выкрики и хлопки — все, как когда-то давно, — и вовсе не так. Старше стала, путь прошла, пусть и недолгий, но насыщенный очень. Многое было, а сколько будет еще! Танцевать самое время — пока молода и красива, смела и сильна. Пока жива. Долго ли это продлится? Кто знает... потому — танцуй, сеньорита, танцуй!

Энрике кружит, держат за талию руки, смеются глаза. Хорош ее братец! Играют разные роли — следующая лучше предыдущей. То влюбленных изобразят, то неприступность или вовсе не знакомы будто они.

Музыканты ритм меняют, повествование идет медленней и печальней, с надрывом и грустью. На смену приходит новый партнер. Ведет уверенно, руки его крепки, плечи широки, губы гнутся в улыбке, а глаза...

Море во время шторма, небо в грозу.

— Уберто? Что ты...

— Танцую.

Обнимает, нежность и сила в каждом движении. Закручивает и роняет, но вовремя ловит, чтобы она, вывернувшись из объятий, убежала, смеясь, маня и отталкивая одновременно. Танец — общенье без слов. Будто немые они говорят: позицией рук и ног, головы, улыбками, взглядами, выпадами и жестами. С ним легко понимать друг друга и саму себя. Так легко, что кажется, будто знала мужчину этого — юношу и мальчишку — вечно, до рождения даже. А сейчас лишь снова нашла.

Прощаются — ее пальцы в его ладони — и партнером приходит другой. Порывистый, резкий, но строгий и вежливый, иногда чересчур. Глаза его странные зелены сегодня, а нрав буен. Танец с ним будто хожденье над пропастью: кто первым оступится, тот и проиграл. А бой сдавать ой как не хочется, и Чита танцует: быстро, зло даже, втягиваясь все больше в действо и замечать переставая то, что вокруг происходит.

Звенят струны гитары, летит пыль из-под каблуков, вскрикивают зрители, держа ритм хлопками. Мгновение долгим полетом — и все стихает, обрываясь на высокой ноте. Девушка замирает, качается чуть, будто потеряв опору, мужчина поддерживает, предлагая руку, и Лючита ее принимает, спускаясь с настила деревянного на каменную мостовую.

В глазах у людей лихорадочный блеск, это все ром, музыка, танцы и чувство прекрасного. Говорить не хочется, сильны слишком переживания, но все ждут чего-то, и она произносит:

— Благодарю вас, сеньоры.

Запыхалась. Грудь бурно вздымается, платье липнет к телу, во всем теле такая нега, что хочется лечь и не двигаться, и смотреть на звезды, слушая шепот моря. Мысль эта цепляет навязчиво, и девушка, забирая бутылку вина и отпивая прямо из горлышка, слушает восхваления, а сама думает все, как бы исчезнуть более незаметно.

Музыканты что-то играют, пляски продолжаются дальше, но уже без нее. От всех попыток затащить в круг отмахивается и смеется, говоря, что с нее на сегодня хватит. Море, звезды и отдых на прохладном песке так близки, сказала уже всем "спасибо" и пожелала доброй ночи, идет, оставляя веселье за спиной. Ее догоняет кто-то, оказывается — местный мальчишка, — сует в руки записку, не говоря ни слова.

— Эй! — окликает она его, но тот уносится прочь, теряясь в темных закоулках Порт-Артура.

Почерк незнакомый, буквы крупные и неровные, будто выводил их человек старательный, но к письму не привычный. Но впечатление производят сами слова. Руки дрожат, пальцы вцепляются в лист, будто в величайшую ценность.

В нем — предложение встретиться завтра в таверне "Синеглазая рыба", обещание новостей из дома и обращение — как к Марии Лючите Альтанеро де Контильяк.

Перед глазами встает образ отца, все в нем — сила и власть. Аккуратно зачесанные назад волосы, жесткие черты лица, упрямые глаза цвета дарьенского шоколада, всегда идеально подобранная одежда.

— Что-то случилось? — спрашивает, подходя ближе, Уберто.

— Нет-нет, — отвечает быстро девушка, складывая записку и убирая ее за корсаж. — Все хорошо.

— Ты странно так выглядишь.

— Как?

— Будто духа увидела.

— Наверное, так и было, Уберто. Даже наверняка. Не бери в голову.

Юноша откидывает со лба волосы, лицо серьезно.

— Проводить?

— Куда? — спрашивает рассеянно, мыслями она вовсе не здесь.

— К морю. Ты ведь туда собиралась?

— Да, да...

Идет, все так же погруженная в себя и в размышления о предстоящей встрече, вызывая все большее беспокойство спутника. Берет себя в руки, улыбается криво, говорит что-то.

Море не успокаивает. Кажется даже, что всплесками своими и нервным дыханием возбуждает лишь больше, заставляя метаться душой. Долго так Чита выдержать не может, приносит извинения сеньору Димаре. Тот хмур и насторожен, понимает, что с ней что-то не так, но ничего сделать не может, ведь капитана не встряхнешь за плечи, требуя вразумительного ответа. И девушка уходит, чтобы провести ночь в каюте — в терзаниях и взглядах на не желающее светлеть небо.

* * *

Утром Лючита выглядела разбитой.

— Тебя будто черти морские всю ночь за волосы таскали, — сказал Энрике. — Отвечай, где была?

— У себя, — простонала девушка, дотрагиваясь до висков.

Голова раскалывалась, ни вода холодная, ни крепкий кофе не помогли. Пришлось идти к доктору. Тот посмотрел с пониманием, дал какую-то мазь для растирания, точки нужные показал. Спросил:

— Что вас тревожит, сеньорита Фелис?

— Это долгая история, сеньор Бри.

— Разве мы куда-то торопимся?

И она, странным образом доверяя этому человеку, начала рассказывать. О том, как влюбилась и брошена была, о дороге в монастырь и побеге с Энрике, о Блистательном и сеньоре Сьетекабельо, о "честных контрабандистах" и Питере Стоуне, о пиратах и перезахвате Кентаврии, теперешней Ла Кантары, о Васко, о смерти Висенте, о путешествиях своих и приключениях, об Уберто и снова о Питере, о Картахене и мистере Хоуке, о глупостях своих и желаниях.

— А дальше вы всему свидетелем были.

Рассказала она и об отце, о том, как боялась его совсем маленькой — сильно, и так же сильно любила, куда как больше, чем мать. Как начала возражать и спорить, сначала из упрямства природного, а после все больше входя во вкус, как приучилась иметь на все свой собственный взгляд.

— Я не могу о нем забыть. Выкинуть из памяти и жить, будто бы сирота. Не могу. Это мой якорь и порт, который манит всегда.

— Но что корабль без якоря? Щепка в море. Они нам нужны, якоря эти, без них человек теряется и места себе не находит. Оттого все дела дурные — когда нет за спиной дома и людей, которые любят и ждут.

— Любят... если бы так! — воскликнула горько Лючита.

Повертела в пальцах пустую чашечку. Кофе кончился, в скромной каюте доктора вновь запахло лекарствами и притираниями.

— Он забыл про меня и видеть не хочет.

— Разве может отец забыть дочь? Тем более, такую. Если судить по рассказам вашим, вы — плоть от плоти, и кровь у вас одна. Отец ваш человек достойный. Не бойтесь, он примет и, возможно, даже поймет.

— Если бы так.

Девушка качнула лишь головой, полная грусти. Но от беседы с сеньором Бри стало все же легче, будто поделилась той ношей, что тащила всю жизнь на загривке.

На обед собиралась тщательно: белая с красным рубашка, красный колет, любимая шляпа с пером. Сабля и пистолеты на месте, под штаниной спрятался, прилепившись к ноге, нож-наваха. Глянула с удовольствием в зеркало. Молода, хороша и опасна. Улыбнулась, пытаясь унять волнение.

Замешкалась у дверей, вспоминая совет доктора не ходить на встречу одной, и, при всем своем сумасбродстве, решила ему последовать. Унати, вечного охранника, на месте не было, чего и следовало ожидать — его вахту отпустили на берег. Братцу говорить не хотелось, а Уберто, которому могла бы довериться, как раз оказался занят делами с ним. Девушка отчаялась уж найти себе спутника и начала спускаться по сходням, когда столкнулась нос к носу с мистером Хоуком-старшим.

— О! Малкольм! Какими судьбами? Где вы пропадали все это время? — выпалила удивленная Чита и замолчала смущенно, понимая, что отчитываться перед ней он не обязан.

— Осматривался, так сказать, — уклончиво ответил мужчина. — А Даррена вы не видели, случаем?

— Нет, к сожалению.

— К сожалению? — прищурил один глаз сеньор, и девушка подумала с досадой, что и этот туда же пошел.

— Он же вам нужен, — пояснила она.

— Э! Не так уж и нужен. Вижу, вы направляетесь в город, сеньорита Фелиция.

Чита кивнула и осмотрела придирчиво, оценивая на предмет благонадежности.

— Мистер Хоук, а вы умеете хранить семейные тайны? — поинтересовалась так вкрадчиво, что тот хекнул и горделиво выпрямился, напрягая мышцы.

— Э! Сколько я их похоронил... — неопределенно ответил он. — А что требуется?

— Составить компанию одной маленькой, но очень опасной сеньорите.

В общем зале "Синеглазой рыбы" воцарилась атмосфера сонливости: хозяин протирает кружки, пышногрудая служанка, подоткнув подол, вымывает полы в углу. За дальним столиком сидят, обсуждая что-то, двое матросов с Кантары. Лючита морщится, когда они, завидев капитана, бурно ее приветствуют. Кивает коротко, но присоединяться не спешит, и они, заметив спутника девушки, благоразумно углубляются в разговоры о жизни.

Час проходит впустую. Местное пиво вовсе не так плохо, но от волнения кажется, будто горчит. Истории Малькольма Чита слушает вполуха, и если в другое время завалила бы кучей вопросов, то сейчас тревожные мысли в голове довлеют, заставляя не отрывать взгляда от двери. Посланник, кем бы он ни был, являться не спешит.

— Он не придет...

Неожиданно понимает, что приходить он и не собирался. Тревога захлестывает, девушка срывается с места, подлетает к хозяину.

— Здравствуйте, почтенный. Вам что-нибудь для Лючиты Фелис передавали?

Он трясет головой, явно не понимая, чем так рассержена эта красивая, но хмурая сеньорита.

— А для Марии Лючиты Альтанеро де Контильяк?

Он продолжает трясти головой, и Чита говорит совсем уже зло:

— А если хорошенько подумать?

— Н-нет... а! — вскрикивает, когда девушка направляет на него пистолет и начинает бормотать, — хотя, приходил сеньор, говорил, что если будет шуметь тут юная сеньорита, то сказать ей, чтоб шла к синему дому на гончарной улице, недалеко тут, от дверей налево, прямо и в первый проулок направо. Ай, не стреляйте, сеньорита, я тут не при чем!

— Э! А при чем тут ты? — спрашивает Малкольм, выныривая из-за спины Лючиты.

— Не при чем!

— Дурак, — бросает сердито хозяину девушка и отходит прочь, делая знак матросам, что все в порядке, она пошутила. Неудачно так, но пошутила.

— Э! Не знаю, что вы тут делаете, но мне все это не нравится, — заключает мужчина.

— Мне тоже не нравится, но... нам нужно туда.

— Не думаете ли вы, что все это ловушка? Э! Сеньорита Фелиция! — выкрикивает уже в спину девушке, а она ступает на улицу, стремительная и злая.

Из-за дверей слышится возглас:

— Вы?!

Сеньор, встреченный ею на пороге таверны со странным названием, удивлен не меньше самой сеньориты. Невысокий, плотненький и холеный, с выбритым начисто лицом, он производит впечатление франта, которому в подобной дыре явно не место.

— Чито? Перра и пута, девка в штанах...

Пощечина будто выстрел — звонкая, резкая и беспощадная. Сеньор багровеет, хватаясь за шпагу, девушка тянет из-за пояса пистолет. Из дверей вылетает и верещит нервный хозяин.

— Сеньоры, сеньоры! И сеньориты тоже! Не здесь, умоляю, только не здесь! Немножечко дальше, о, Санта Мария, за что мне такое? Каждый день ходят и пьют, и дерутся, и убивают друг друга. О!

Сеньор с сеньоритой обмениваются злобными взглядами, причина прихода сюда забыта, всплывает давняя вражда, приправленная ядом оскорбления.

— Э! И правда, уважим хозяина, — произносит миролюбиво Малкольм, оборачивается к лощеному незнакомцу и добавляет совсем другим тоном, — сеньор, вы недостойны называться мужчиной. Вы оскорбили человека, которого я уважаю, мало того — прекрасную сеньориту, созданную лишь для восхищения, но никак не для слов, вами сказанных. Я требую дуэли.

— И она будет! — охотно откликается тот. — Не смею быть с вами знакомым...

— Малкольм Винсент Хоук к вашим услугам.

— Отлично. Каэтано Сьетекабельо. Приступим?

— Постойте, сеньоры, — вмешивается Лючита, — Малкольм, у вас не будет дуэли, простите. Я сама пристрелю этого гада!

— Сеньорита Фелиция, не стоит так горячиться, я...

— Сеньоры, прошу вас, только не здесь!

— Мистер Хоук, я знаю, что делаю.

— Да-да, Чито знает, что делает...

— Молчите, сеньор, пока я не пристрелила вас без всяких дуэлей!

— Сеньорита, сеньоры, умоляю, не здесь!

— Ррр! Исчезни!

Лючита направляет на хозяина дуло пистолета, тот, вскрикнув, прячется в доме. Уже оттуда слышатся его причитания. Дверь с пинка отворяется, бедный мужчина едва успевает посторониться, и на улицу вываливаются не пьяные еще, но уже в приподнятом состоянии духа, матросы.

— Кэп, вам помочь?

На шумную компанию у таверны оглядываются прохожие.

— Пойдемте отсюда, — велит Чита и первой шагает прочь по улице.

Проулок по правую руку кажется очень удобным, через десяток шагов он изгибается, скрывая путницу от посторонних взглядов.

Краем глаза девушка видит движение, дергается, уходя вниз и в сторону. Удар приходится в плечо — вместо затылка. Что-то тупое, тяжелое, Лючита вскрикивает, морщится: рука рабочая, правая, пистолет едва не падает. Успевает отпрянуть, когда хватают сзади, стремясь не повредить, но обездвижить.

Пинается, но получает тычок под ребра, в отчаянии спускает курок, пуля уходит в землю, рикошетит, никого не задевая. Накидывают на голову мешок, и тут, из-за душного плена, слышится знакомое:

— Э! Какого черта тут творится?!

Звук выстрела, чей-то вскрик, звон металла. Ее пытаются тащить, но вскоре бросают, защищая собственную жизнь. Девушка стаскивает пыльное покрывало, перекатывается, утыкаясь спиною в стену. Нападающих пятеро, один валяется у противоположной стены, подвывая и хватаясь за бок. В рядах сторонников Читы тоже потери: один из матросов ранен и бой продолжать не может. Лючита всматривается в сереющее лицо и понимает, что продолжить бой он не сможет, наверное, никогда.

Второй пистолет заряжен, и она пускает его в ход. Мужчина вскрикивает и валится неловко на мостовую, зажимая царапину на бедре. К девушке, незаслуженно забытой поначалу, оборачивается противник.

Чита уже на ногах, любимая сабля поет в ладони и жаждет крови. Делает выпад, метя в шею, он легко отбивает. В руках у него огромный тесак, и орудует владелец им виртуозно. Вскоре Лючита уходит в защиту, закрываясь и парируя удары, приберегая силы в надежде на брешь для контрудара. Возможность предоставляется, когда противник делает неверный шаг, взмахивает рукой, чтобы сохранить равновесие, и девушка бьет в живот. Тот изворачивается, и удар соскальзывает, цепляет кончиком ребра. Но это мужчину только лишь злит. Он наступает, дикий и злой, лицо кривит гримаса ярости, это уже не задание, а личная месть, и Чита прижимается к стене, отмахиваясь саблей, экономно, умело, но все же не столь умело, как он.

Помощь приходит, когда не ожидает. И человек-то... не тот, от которого следовало бы ожидать. Сеньор Сьетекабельо бьет в незащищенный бок, и мужчина падает под ударом, не успев ничего поставить против.

— Спасибо, — слетает с раскрасневшихся губ девушки.

Сеньор только кивает и отворачивается тут же, чтобы встретиться с новым противником.

— Всех не убивать! — следует едва ли не запоздалое пожелание Читы, потому как сторонники ее заканчивают, тесня нападающих и задавливая массой.

Последний сдается, моля пощадить. Мольбу его принимают.

Девушка встречается взглядом с человеком, имевшим когда-то над нею власть, пусть и в пределах насущных дел, но — капитаном.

— Вы хороший боец, сеньор Сьетекабельо, — признает неохотно Лючита.

— Ты тоже, Чита, очень неплохой, — не более охотно признает это бывший капитан Блистательного.

Вытирает шпагу клочком чьей-то рубахи, во взгляде нет уже той снисходительности и злости, которая сверкала в глазах при столкновении у таверны. Но нет и приязни. Да и неоткуда ей быть.

— Э! Надо выяснить, кто их послал, — высказывается мистер Хоук, подходя к пленному.

Ни допрос, ни угрозы ничего не дают. Мужчины не знают, кто их послал.

"Какой-то сеньор, неприметный такой, одет просто, в дорожное. Велел захватить, желательно невредимой, указанную сеньориту: среднего роста, темноволосую и темноглазую, ходит в штанах, при себе всегда сабля и пистолеты. Денег дал. Потом обещал найти"

Так надежда на вести из дома обернулась досадой и грустью. Проясняться ситуация никак не желала.

— Братец опять недоволен будет, — пробормотала Лючита, строя сконфуженную гримаску.

Глава 10

Энрике показался загруженным донельзя, но Читу это не остановило. Прошествовав к столу, она села на свободный стул и поведала новость:

— Я продала Гранд мистеру Хоуку.

— Старшему или младшему? А, впрочем, какая разница! Ожидаемо, ожидаемо...

Братец вновь погрузился в раздумья, словно забыв о присутствии в каюте сестры.

— И ты даже не спросишь о сумме и о том, когда эти деньги попадут к нам в руки?

— Я верю в тебя, дорогая, и в то, что ты не оставишь нас без гроша в кармане.

Лючита нахмурилась, острые локотки встали на стол, девушка заглянула в синие глаза.

— Братец, что это с тобой? Ты — да чтобы не выспросил все? Быть не может!

Тот, покусывая в грустной задумчивости перо, смотрел на девственно чистый лист бумаги.

— Кому письмо?

— Одной сеньоре, вы с ней не знакомы.

— Дела амурные? — улыбнулась Лючита, решив поддеть его немного в отместку за вечные намеки.

— Увы, но нет. Это вдова Нила Хаттингса, того самого, который был смертельно ранен в недавней вашей потасовке. Ребята говорят, трое детей осталось на Санта-Каталине.

— Я не знала.

Девушка резко поникла, смутившись своей шутки и того, как мало внимания уделяет команде. Зарылась в собственные переживания, не замечая никого вокруг. Да и людей стало много, не запомнишь уж всех, кто где жил и как. Но смущения и вины это не отменяет. Из-за нее, по сути, погиб матрос, оказавшийся не в то время и не в том месте.

— Не терзайся, — произнес Энрике, вставая рядом с девушкой и кладя ей ладони на плечи. — Такое бывает, и часто.

— Но... жена, дети...

— Семье Хаттингса мы пошлем письмо и денег. Чита, ну ты чего? — вопросил он, видя подавленное состояние сестры, — ты так наивна порой, просто до безобразия! Это жизнь, все умирают. А ты... то ты раздаешь указания с капитанского мостика, как быстрей и надежней уничтожить противника, так, чтобы не успел даже огрызнуться... думаешь, у них семей нет? То коришь себя за каждого, кто пострадал якобы из-за тебя. Да даже из-за тебя если! Это жизнь, Чита, все умирают.

— Я так не могу!

— Сходи в церковь, помолись, тебе наверняка все простят.

— Дурак ты, Энрике!

— Возможно. Только я определился в отношении к жизни, а ты... мечешься все.

Девушка вздернула голову, встала, стряхивая с плеч ладони Кортинаса.

— Ну и что! У меня хоть за кого-то сердце болит.

— А у меня не болит?!

— Не знаю, — буркнула Чита и вышла вон.

Мир встретил солнцем и ветром, яркими красками, запахами, звуками. Подумалось вдруг, что не должны в этом прекрасном мире страдать люди, но...

"Это жизнь, Чита, все умирают"

Девушка поежилась от мрачного предчувствия, что спокойствия ей ждать не придется, и выкинула тут же его, утопив камнем в море.

— Нет, братец, не смогу я ровно относиться к смертям. Пусть это так, но... всегда можно что-то, да изменить. Наверное, можно...

* * *

Кто желал похитить Лючиту, так и не выяснили. С одной стороны, не было у нее противника, пожелавшего бы преследовать девушку по всему Мар Карибе. С другой... с другой стороны, каждый обиженный и ограбленный, захваченный на абордаж мог поклясться отомстить жестоко. Тот же Джереми Джойс, обманутый и лишившийся всего. Или губернатор Дарьены, чей дом она подожгла в Картахене. Но ни один из них не знал ни полного имени ее, ни имени ее отца и тонкостей семейных отношений. Значит, кто-то, связанный с домом? Но кто? Узнать это не представлялось возможным.

Так разговоры не сделали картину яснее. Более того, благородные доны вспомнили старые распри и пожелали сразиться.

— Сеньоры, возможно, вы оставите это дурное дело? — спросила в раздражении Чита.

Но никто из мужчин ее не поддержал. И мистер Нэд, и Малкольм, и Даррен, и Уберто с Унати, и даже более чем миролюбивый врач были за дуэль сеньора Кортинаса с сеньором Сьетекабельо. Дело чести просило крови.

— А алькальд местный не будет против?

Лючита с надеждой посмотрела на мистера Хоука-старшего.

— Э! Сеньорита Фелиция, властям все равно, как решат проблемы свои эти сеньоры. Лишь бы других не трогали.

Спускаясь по сходням, девушка прошипела почти в ухо брату:

— Если с-сеньор этот тебя убьет, я не буду страдать! Все, как ты велел.

— Не дождешься, сестренка.

Плеснула под черными усиками улыбка, шальная, безумная. Подумалось, что жизнь ценить он начнет, лишь постарев. И будет это очень не скоро.

Выбор оружия пал на шпаги, как когда-то давно. К поединку готовились ровно и методично, обыденно даже. Ни горячей ярости, ни холодного пренебрежения. Просто дело, которое нужно окончить. И тот, и другой бойцы хорошие, у одного опыт за спиной, у другого — молодость и сила. Встали в позицию, салютуя шпагой, закружили в медленном танце с редкими выпадами, приглядываясь и прощупывая противника.

Тихонько проклиная глупых мальчишек, Лючита смотрела за происходящим.

Вот Энрике делает выпад, шпага падает сверху вниз и наискосок, чтобы через секунду клюнуть острием воздух, где только что было плечо сеньора. Капитан, бывший капитан Блистательного, проводит комбинацию из обманных ударов и удара настоящего, который Кортинас с трудом успевает блокировать.

Мгновения, будто вспышки, взгляд не успевает следить за их действиями, сердце колотится, замирая каждый раз, когда сталь мелькает в опасной близости от тела брата, но все не решается впиться.

Мгновение — и один из противников качается, хватаясь за бок, но не падает, пытаясь удержать равновесие. Второй морщится, подхватывает его, уже не нападая.

Мгновение — и уставшая голова не понимает, кто победитель, а кто побежден, и после уже, по вздохам облегчения Уберто и мистера Нэда, по радостному "Э!" Малкольма и сосредоточенному, но не тревожному лицу сеньора Бри, осознает, что Энрике жив вполне и, возможно, даже не ранен.

— Э! Сеньор Кортинас, вы удовлетворены?

— Вполне.

— А вы, сеньорита Фелиция? Довольны ли вы?

— Просто безумно!

Девушка зла и на спокойствие их, и на нелепую эту дуэль, и на себя — из-за того, что не сумела предотвратить.

— Сеньор Бри, помогите сеньору Сьетекабельо, — просит Кортинас, и вдвоем они, доктор и дуэлянт, опускают мужчину на землю.

Выглядит тот неважно. От былой надменности и высокомерия не осталось и следа, лицо бледнеет, на камзоле расплывается красным пятно. Амори сдирает одежду лишнюю, обнажая рану, длинные пальцы прощупывают правый бок. Корабельный врач велит отрывисто:

— Раненого в мою каюту. Ничего серьезного, но лучше осмотреть внимательно и зашить.

Девушка смотрит на то, как человека, который недавно ее оскорблял, а после сражался на ее стороне, а потом дрался с братом, переносят бережно и осторожно на Вьенто. Все это — деловитая сосредоточенность мужчин, взгляды зевак, комментарии совершенно спокойного Энрике — кажется фарсом, непонятной игрой со странными правилами. В бою — настоящем бою — все понятно и просто. Есть ты и есть враг. Бей, не сомневаясь, пока не убили тебя. Все. А тут... нет, все понятно, с детства понятно, что честь и достоинство превыше всего, даже жизни — своей и чужой. Но... понять не значит принять.

Лючита фыркает и уходит, думая, что она, как настоящая женщина, склонна к прощению.

* * *

Порт-Артур, следуя и суровому названию своему, и истории, вовсе не мирной и к теплоте душевной не располагающей, прощается скупо, сухо. Нет никому дела, что ушел очередной корабль из порта. Приходят когда, другое дело, а так... попутного ветра, что еще скажешь?

Дела все решены, и направление ясно, и команда готова, никого не забыли. Но медлят чего-то, ждут.

Сеньор Сьетекабельо остался на берегу, хоть и напирал доктор, что нужно раненому наблюдение, но Лючита наотрез отказалась видеть сего человека на борту сколько нибудь долгое время. Так и сказала: видеть его не хочу.

А Даррена Хоука ждет, до последнего, когда уже коситься начинают и спрашивать, какого черта они все еще тут. С отчаянной надеждой ждет, что придет. Гуляли вчера и с ним, и с отцом его, говорили, смеялись, желали друг другу ясного будущего и удачи, пили вместе. Простились сумбурно.

— Видимо, не сложилось что-то, — шепчет она, перекатывая на языке горькие слова. — А может, и лучше... так. Может, и прав братец. Мистер Нэд, выбираем якорь!

Запевают матросы, выхаживая якорь на шпиль. Кантара и Гранд в порту остаются, а Вьенто, ставя паруса, будто крылья, снимается на Пинтореско.

Домой.

И все, что остается — остается позади.

* * *

От сна, сморившего в полдень, будят нежные переливы гитары, которые сменяются резкими и энергичными ударами по струнам. Слышится сильный голос.

— Опять Васко петь надумал, — бормочет, потягиваясь, Чита и осекается тут же.

Матрос — гитарист и танцор, весельчак, отменный боец и форменный негодяй — давно не с ними. Умер. Убит... причем ею самой.

Вместе с грустью приходит любопытство: кто же тогда играет? Причем... Лючита вслушивается и чувствует, как музыка начинает захватывать и увлекать. Хорошо играет, зараза! Любопытство обнимает мягко за плечо, выводит из каюты как есть — разнеженную и все еще сонную. Тащит по палубе, заставляя щуриться от солнца, светящего в правый глаз. Оставляет тихонько на пространстве между фок и грот мачтой, заполненном матросами: стоящими, сидящими и даже полуразвалившимися у фальшборта.

Музыкант ласкает изгибы гитары, будто самое дорогое, пальцы живут своей жизнью, пряди русых волос падают на лицо, скрывая глаза, но он, кажется, не замечает их. Поет: о море и кораблях, о доме, оставшемся за горизонтом, о людях, чье дело — "разрезать под парусом волны", о ливнях, штормах и штиле, об удаче, о темных глубинах и чистом небе. О любви поет и о тех, кто остался, дожидаясь или забывая на следующий день. О волосах женских, руках и губах, о стане гибком и знойном взгляде. И — снова о море и людях. Песни, странные и никогда ею не слышанные, или заученные едва не наизусть, перетекают одна в другую, меняется ритм, интонация, но остается голос: сильный, уверенный и красивый.

Лючита, будто во сне, проходит вперед, ее пропускают, расступаясь неслышно, садится на палубу, обласканную солнцем. Тихо все, чтоб не помешать ненароком и не спугнуть то чудесное, что витает в воздухе.

Звучат слова на древне-ильетском, и смысл, вполне ясный в целом, исчезает, когда девушка пытается разобрать фразы. Красивые слова, мелодичный напев. Мирная и нежная — колыбельная морю.

Пробегаются пальцы по струнам, накрывают ладонью, гася прощальный звон. Открываются глаза, серые, опушенные густыми ресницами. Моряк оглядывается с удивлением, явно не понимая, где он, и почему вокруг так много людей. Смешки, поздравления, хлопки по спине, а серые глаза все смотрят в карие неотрывно. Лючита, укрытая волосами почти до пояса, улыбается и молчит.

— Я и не знала, что ты так играешь.

Говорит после уже, вечером, когда сидят рядышком, будто дети, на марсе, и смотрят вдаль. Натягивается и хлопает под ними грот, качаются снасти, поскрипывает рангоут, открывая дверь в мир, о котором мечтали давно, мир свободы и сказки.

— Играю. Только... ты вряд ли слышала.

Девушка кивает с пониманием. Конечно, вечера она проводила чаще с Энрике и мистером Нэдом, с Питером... сердце колет тихонько, но иначе, гораздо слабее, чем раньше.

— Верно говорит братец, — бормочет тихонько Лючита, — все забывается и проходит, и важно лишь то, что есть сейчас.

— О чем ты?

— О жизни. Знаешь, Уберто, наверно, старею я, раз думать о таком начинаю: о жизни и смерти, о правильности выбора. Мда...

Во взгляде его ирония, и юношу можно понять. Девушка, красивая и молодая, говорит, что стареет... смешно.

— Сеньор Димаре, расскажите лучше о жизни своей, той, что была до Ветра и Песни.

— Что о ней говорить? Это совсем не интересно.

— Мне — интересно, — напирает Лючита и тут же смущается, отворачивая лицо.

Солнце тонет за горизонтом, ветер качает мир. Уберто Димаре, ныряльщик из Пуэрто Перлы, начинает рассказ. Он и вправду оказывается не очень длинен, но вовсе не так скучен и прост, как могло бы казаться.

И отец его, Дженнаро, и мать, Паола, оба ильетцы, выходцы нации, малым числом представленной в Мар Карибе, да и вообще во всем Новом Свете. Венчались, когда невесте было пятнадцать, а жениху тридцать восемь, через год родился наследник, радость матери и гордость отца. Рос, не доставляя проблем: спокойный и рассудительный не по годам. И все бы хорошо, да Дженнаро, торговец и капитан собственной маленькой шхуны, не вернулся однажды из плаванья. Паола, женщина умная и хозяйственная, хоть и любила покойного мужа, но горевала не долго: вышла вторично замуж уже через год. Было тогда мальчишке шесть лет.

До потомка рода Димаре и дела-то никому не стало, мать занялась новой семьей, а "отец" отцом-то и не был, не признавая в Уберто сына. Да и свои дети у сеньора в скорости появились: девочки-близнецы и мальчик, а после еще один.

Ильетец стал в порту пропадать да в окрестных бухтах, куда уплывали они с рассветом на маленьких лодочках и ныряли весь день за жемчугом, чтобы после вернуться с "уловом". Так, сам того не замечая, он вырос и возмужал, окреп телом и духом, помогать стал матери и тому, которого отцом называть не желал. Но помнил всегда о море и деле жизни Дженнаро Димаре, надеясь когда-нибудь, как и он, бороздить великий простор.

— Я мог бы и раньше уйти, но ждал все чего-то, медлил. Верного случая что ли. И чудится, я дождался.

На губах его играет улыбка, взгляд пронзает насквозь, и девушка, залюбовавшаяся было рассказчиком, опускает ресницы, услышав во фразе намек недвусмысленный.

* * *

Пинтореско. Чудный город в обрамлении гор, будто донышко зеленой чаши. Каждая черточка знакома до боли, все эти улочки хожены не единожды. Уютная гавань светится золотыми бликами, ветер шалит, донося запахи: свежего хлеба и рыбы, старых сетей, мокрого дерева, дыма из труб. Родной город встречает, разнеженный, мирный — не скажешь даже, что центр Хаитьерры, — и сердце стучит с перебоями, замирает дыхание, когда понимает она: вот и вернулась. Вовсе не так, как уходила, и совсем не такой, как была. Да и домашние, наверное, изменились...

К Чите в последние дни никто не суется, даже Кортинас задумчив стал и понимает, как сложно для сестры путешествие это. Как отец еще примет? Потому, когда говорит в порту имя — Лючита Фелис — все, знающие ее тайну, только кивают. И вправду, не сообщать же всякому, что ты — дочь местного губернатора.

Время идет, сменяются дни, а девушка на встречу не спешит.

— И долго ты будешь сидеть тут, словно мышь в норе? — возмущается Энрике.

Он-то успел много где побывать и с некоторыми даже повидаться.

— Меня тут спрашивали о тебе.

— Кто?

Голову она вскидывает резко, отрываясь разом от всех дел.

— То ли знакомый семьи, то ли вовсе родственник — разве упомнишь их всех? Интересовался, не знаю ли я, где находится кузина моя, дочь дона Хосе Гарсия Альтанеро.

— И что ты?

— Я? Сказал, что не слежу за тобой и знать не знаю, где есть. Самое интересное: я им не врал и действительно за тобой не слежу.

И только Лючита хочет сказать язвительное "спасибо", как он добавляет:

— Хотя следовало бы. Но я сейчас не об этом. Когда ты с отцом встретишься, Чита?

Девушка отводит взгляд и пожимает плечиком.

— Не знаю.

— Это даже уже не смешно. Все волнение твое и неуверенность.

— Да, братец, но...

Сцепляет тонкие пальчики, на лице — мученье души.

— Или ты ждешь обвинения в трусости? И ладно бы от меня, но на тебя команда смотрит. И это ты — капитан?

Вскидывается было, но остывает тут же, качая головой.

— Не начинай, братец, меня этим не пронять.

— Странно, всегда действовало.

Энрике улыбается так задорно — мальчишка, какой же мальчишка, — что кажется, не она, а он младше.

— Встречусь я с ним, не волнуйся. Только... не торопите меня.

* * *

В неторопливости этой прошел еще день. А затем Лючита отослала с письмом домой юнгу Ахэну и ждать стала в тревоге и нетерпении.

Мальчишка явился достаточно быстро, и девушка затормошила его, расспрашивая, что видел и слышал.

— Что же отец? Дон Хосе который...

— Он как прочитал, брови нахмурил, лицо стало, будто запор у него...

— Ахэну!

— Я-то что? Это все он.

— Продолжай.

— Так вот. Сделал лицо суровое и сказал: явилась, значит.

Он замолчал и Чита спросила нервно:

— И все?

— Нет. Велел передать, чтобы приходили завтра к обеду, сама или с негодяем Кортинасом. Так и сказал, про негодяя это не я. А еще сеньора одна, когда сеньор этот показал ей письмо, ахнула и упала, а все кинулись ее поднимать. Тогда я и ушел.

— Спасибо, Ахэну, — в задумчивости проговорила Лючита. — Можешь идти.

— Ничего больше не надо?

Мальчишка с подозрением уставился на капитана. То она дергала его и впивалась взглядом, будто голову хотела прожечь, то забывала разом и становилась рассеянной.

— Ничего. Иди.

Тот двинулся к двери, но тут же остановился, когда девушка окликнула:

— Подожди. Передай сеньору Кортинасу, чтобы зашел, когда сможет. И желательно, чтобы смог поскорее.

Уже за порогом настиг его выкрик:

— И попроси сеньора Сорменто кофе сварить! Он знает, как я люблю.

Вздохнув, мальчишка отправился исполнять поручения.

* * *

С оружием в дом отца? Да, если это — единственное, что успокаивает и придает уверенности в себе. Потому устраиваются удобно на перевязи любимая сабля и пистолеты, наваха прячется в сапоге.

Думала поначалу надеть платье, одно из тех многих прекрасных одеяний, которыми обросла, будто знатная сеньорита. Но уязвимой быть ой как не хочется, и вместо юбок и кружев на ней штаны, рубашка белого цвета и винно-красный колет, шитый золотом. Этаким злым "ну и пусть!" распущены непокорные волосы, прикрывает макушку треугольная шляпа, покачивается на ней перо.

Лючита волнуется и потому держится резче обычного. Вздергивает подбородок, поглядывая горделиво из-под полуопущенных ресниц. Подрагивают пальцы, комкающие на коленях платок. Сложно быть спокойной, когда возвращаешься к родным.

Мощеные улицы Пинтореско текут за окнами нанятого экипажа, мелькают дома. Вот булочная сеньора Бальдеса, там пекут самые вкусные на свете пирожки и корзиночки со свежими ягодами. Салон сеньоры Пэтти, рандиски по рождению. Здесь они с доньей Леонорой всегда покупали ленты и кружева и заказывали новые платья. Поворот, идут дома ювелиров и оружейников, и девушка понимает вдруг, что направление не верно.

— Мы не туда едем... — начинает она, но братец быстро перебивает.

— Чита, отец твой теперь — губернатор, и дом ему положен другой.

Девушка замирает в молчании, ждет.

Дом и вправду хорош — огромный, красивый, с вычурными решетками и парком, в котором можно ненароком потеряться. Дом губернатора. Она здесь была всего раз, тем вечером, когда повстречала Мигеля. Как давно это было.

— Сеньорита Фелис.

Братец подает руку, помогая выйти, хотя помощи ей не требуется, но правила, правила в действии.

— Сестренка, не делай такого скорбного лица, — шипит на ухо, а сам улыбается, будто безумно рад происходящему.

Слуги не узнают, старых мало осталось, а новые ее и не видели. Оружие приходится оставить внизу, но это уже мало волнует. Не воевать же сюда пришла.

Дон Хосе в кабинете встречает. Он все тот же: строгий и статный, одет с безупречным вкусом, темные волосы гладко зачесаны и заплетены, только... серебрится на висках седина, а на лбу прибавилось морщинок сердитых.

— Здравствуй, отец.

Больше всего на свете на шею кинуться хочет, но мнется в дверях, пригвожденная темным взглядом, и не отводит взгляда своего, не менее темного и упрямого.

"Один только шаг, пожалуйста, не отвергай... отец..."

Мысли крутятся в голове, время растягивается, замирает, и остаются лишь двое — они. Плоть от плоти, кровь одна.

"Пожалуйста, папа"

Будто услышав молчаливый призыв, мужчина делает шаг, взгляд теплеет. Один лишь шаг, разведенные в сторону руки, — и Чита, радостно взвизгнув, будто ребенок, кидается на шею ему, повисая на широких плечах. Шляпа летит прочь, волосы, будто мантилья, укрывают обоих, руки отца обнимают так сильно, что кажется, задохнется — от счастья. Катятся слезы, щеки мокрые уже совсем, но девушка улыбается и обнимает в ответ, боясь оторваться.

Наконец отстраняются, Лючита в смущении утирает лицо, а отец разглядывает внимательно, каждую деталь подмечая: и маленький шрамик-штрих на левой щеке, и загар густой, и намечающуюся морщинку между бровей.

— Ты подросла и повзрослела, Лючита, — говорит он. — Столько времени утекло.

— Целая вечность.

Энрике покашливанием обращает внимание на себя. Дон Хосе здоровается кивком, хмурит высокий лоб.

— Энрике Кортинас, ты берег дочь мою, как обещал?

— Конечно, сеньор Альтанеро.

Девушка переводит взгляд с одного на другого.

— О чем это вы?

— Давно, еще в детстве, отец твой просил приглядывать за малышкой Лючитой, упрямой и беспокойной. Я сделал, что смог.

От дверей слышится голос, неуверенный и удивленный:

— Мария-Лючита? О, мадре де дьос!

Шуршит платье, раздается стук, и прежде, чем девушка успевает помочь, донья Леонора падает в обморок.

— Ты ей не сказал?

— Твоя мать слишком чувствительна.

— Отец, ты жесток.

— Не больше тебя!

— Неужели?

Энрике, понимая, что сейчас начнутся баталии со взаимными обвинениями и выяснением отношений, приходит на помощь.

— Дорогие родственники мои! Может, поможем все-таки бедной сеньоре? Не думаю, что ей удобно вот так лежать.

Смерив его гневными взглядами, они повернулись к женщине. Вскоре уже восседали все в креслах в малой гостиной, попивая крепчайший кофе и разглядывая друг друга. Слуги косились все на юную сеньориту, так похожую на губернатора Хаитьерры и темными волосами, и формой скул, но особенно огромными, цвета темного шоколада, глазами.

Лючита поднесла чашечку к губам, отпила, сморщив носик.

— Вам надо кофе попробовать, который варит мой кок, Гойо Сорменто. Это нечто... восхитительное! Лучший кофе найти можно лишь у сеньоры Фернандес, в Картахене.

Она замолкла, заметив внимательный взгляд отца.

— Картахена де Индиас, столица Дарьены?

Девушка кивнула.

— Лючита, так понимаю, сеньорита Фелис — имя, под которым тебя знает большая часть людей.

— Да, — ответила Чита, не понимая, к чему он клонит.

— Мило. Моя дочь — бунтовщица и республиканка.

— Что?! — воскликнули одновременно брат с сестрой.

На этот раз удивленным выглядел сеньор Альтанеро.

— Еще скажите, не знаете!

— Да что мы не знает? — спросила в отчаянии девушка. — Мы оттуда... бежали, опасаясь гнева губернатора, дворец которого я случайно подожгла.

— Случайно?

Чита замялась.

— Почти случайно.

— И это твое "почти случайно" вошло в историю. Лючита, ты там едва ли не национальная героиня. Некая сеньорита Фелис, которая убила первого советника губернатора, подожгла дворец и таинственным образом исчезла. Породила волну возмущений и движение за свободу. Хотя, подозреваю, все это готовилось не один месяц, но именно твои поступки подтолкнули заговорщиков к активным действиям. Так-то вот.

Девушка слушала с распахнутыми глазами.

— Это... я не... и что теперь? — как-то тихо спросила она.

— Теперь земли, бывшие провинцией Нуэво-Гранады, провозглашены Свободной Республикой Дарьены.

Она уронила голову на ладони. Кажется, говорили что-то матросы про беспорядки в городе, но Чита не слушала. Другая проблема занимала ее голову: Мигель. Но почему же мистер Хоук молчал? Или он тоже не знал ничего? И как же сеньора Фернандес со своей "шоколатери"? И сеньор Кальярес, который, негодяй, конечно, но владелец такой чудесной библиотеки. И это в городе, который показался тогда едва ли не лучшим местом на земле.

— Я не знала, — пробормотала Лючита.

— Знаешь теперь, — ответил — как пристрелил — отец.

— А впрочем... — девушка вскинула голову, глаза загорелись злым огнем, — пусть! Ты не знаешь людей тех, что стояли у власти.

— А ты — знаешь?

— Приходилось общаться.

Передернула зябко плечами, вспоминая сеньора Мендоса.

— Так как ты с заговорщиками связана?

— Никак. Вернее, связана, но совсем по другим вопросам. Ох...

Побуждаемая внимательным взглядом отца, она начала рассказ: о Хавьере Фрэскуэло и намерении вытащить мистера Хоука из плена, о самом мистере Хоуке и о том, как вышла на заговорщиков этих. История выходила путаной, с отсылками к прошлому более или менее отдаленному.

— И это не я их нашла, вернее, я, но лишь после того, как Тарбен Брент и его люди напали на меня, намереваясь похитить. Конечно, их можно понять: лишившись двух судов с ооочень неплохой добычей, они лишились и большей части средств, на которые рассчитывали.

И она принялась рассказывать о нападении на Приму и Красотку Сью, о Питере, который немало помог, прошлась мельком по самому бою.

Мать, донья Леонора, слушала, напоминая о своем присутствии лишь вздохами да заламыванием рук, истинно аристократических своей бледностью. Отец хмурил брови, братец ухмылялся, слушая историю, участником которой и сам был, а Лючита думала, что все это — жизнь.

Жизнь, а не новомодный роман, в котором герои честны и определенно хороши, а злодеи мерзки и ничего, кроме презрения не вызывают. Враги или умирают в конце главы, или перевоспитываются, а если уж остаются злодеями, то всегда можно знать, что вернутся они вновь, дабы мешать героям идти к своей цели. И все, конечно же, получат по заслугам.

Но здесь — жизнь, и истории не заканчиваются, и люди, не плохие и не хорошие — просто люди — напоминают о себе порой неожиданно. И невинные все же страдают. И управляют городами и странами люди не такие уж честные... какая разница — те или другие?

В дверь постучали тактично, напоминая, что к обеду готово все уже давно, очень давно, и неплохо бы сеньорам и сеньоритам переместиться в столовую.

Не все истории поведала Чита и долго могла бы еще рассказывать, вызывая удивление и восторг, смех порой или неодобрение, а то и гнев, но обед, который скорее ужином стал, тоже кончился, день догорал, и собеседники порядком устали друг от друга.

— Лючита, постой.

Замерла на пороге, понимая, что сейчас все и начнется. Мать с Энрике вышли уже, а слуги неслышными тенями скользили вокруг стола, убирая посуду. Отец поманил в кабинет. Как послушная дочь, Лючита отправилась следом.

И там уже гремела, отражаясь от стен, буря. Надежды на то, что ее не будет, не увенчались успехом. Мужчина, столько часов слушавший с интересом, задававший вопросы, шутивший даже, решил напоследок указать дочери на то, как нехорошо она поступила, сбежав из дома.

А дочь посмела ответить. Молчать она и раньше не умела, а теперь уж тем более.

— Это ты! Ты сделал меня такой! — неслось ему в лицо. — Упрямой, не хуже тебя. Какой я еще могла стать при таком отце? Тихой и безответной, будто мама или Мария-Елена? Ну уж нет! Ты всегда хотел мальчика, и воспитание мне давал не такое, как всем остальным девицам на выданье. Я и стала — не такой. И море любила всегда. И ценным самым считала свободу. Или не ты говорил мне, что каждый имеет право на лучшую жизнь? Я и выбрала ее — жизнь, лучшую для меня. Сама выбрала. И ничуть не жалею. И даже счастлива. Только... простите, что доставила столько волнений. Этого я не хотела.

Она замолкла, так же быстро потеряв запал, как и найдя его. Отец смотрел неотрывно, сказал с горечью в голосе:

— Да. Ты мое дитя.

Но что-то еще звучало в том голосе... гордость?

* * *

Ночь, вступая в свои права, глушила цвета на земле, рассыпая щедрой рукой звезды на небе...

Все это было, было уже. Выходя в сад, Лючита вдохнула глубоко воздух, напоенный ароматом роз и жасмина, и почувствовала наконец, что вернулась.

— В довершение должен быть бал и некий сеньор, который покорит мое сердце, — сказала задумчиво девушка. Перехватила взгляд Энрике, полный любопытства, пояснила, — я не о Мигеле, не думай. Хотя именно здесь мы познакомились. Мадре де дьос! Как я глупа была и молода.

Покачала головой, улыбаясь мыслям и удивляясь самой себе. Что, если бы сеньор Сперасе оказался человеком более благородным и пришел тогда за ней? Или же, наоборот, вовсе не встретился на балу? Что бы было тогда? Лючита не знала, да и знать, по сути, не хотела.

— Братец, поедем домой. Отца я предупредила.

Еще одно место, которое тянет магнитом — дом, в котором выросли оба, в котором бегали и шалили, нагоняи получали и учились прилежно. Дом. Родной.

Ночные улицы Пинтореско шумели и кипели в центре, по окрестностям сводя активность на нет. В вилле, вскарабкавшейся на предгорья, царила тишина. Жили здесь, как сообщил дон Хосе, лишь кто-то из родственников — пара вдовых тетушек, да мелкие еще племянники, — часть прислуги, няня Ампаро.

Ее-то и встретила Чита первой, улыбнулась, заслышав квохтанье далеко не молодой уже женщины.

— О-ох, Мария-Лючита, золотая девочка наша, вернулась! Счастье-то, счастье какое. Ансельмо! Ансельмо, старый дурак, смотри, кто приехал! Дочка-то дона Хосе. Да не Морена, чего ей тут делать, а Лючита, нинья, солнышко наше. Милая, а ты отца видела-то? Да? О-ох, а как он зол был, как зол... помирились? Ну и отлично. О, а кто это с тобой... Энрике! Иди, обниму, шалопай!

Няня, невысокая и крепко сбитая, сгребла Кортинаса так, что тот от объятий закашлялся.

— Няня, тебе на фрегат наш — цены бы не было! Сильная женщина.

— Это что ж за фрегат-то, ребятки?

Лючита раскраснелась от гордости, говоря:

— Вьенто. Мой фрегат, самый быстрый во всем Мар Карибе. Он чудесный, няня!

— Ох, все бы игрушки ей. А что ж жениха, приглядела себе?

Кортинас, чувствуя, что Чита готова вспылить, перебил:

— Нянюшка, разговоры-то разговорами, а может найдется чего пожевать?

— Так что ж, вы не кормлены что ли?

— Кормлены. Только, — быстрый взгляд на сестру, — проголодались уже.

Женщина засуетилась, раздавая команды прислуге и создавая ненужный шум.

— Сейчас-сейчас, — приговаривала она, — скоро все будет.

— Вы идите, а я прогуляюсь чуть-чуть, — ответила Чита, которая и есть-то не хотела.

— Долго-то не гуляй, темно уже.

Не отвечая, кивнула и, обняв по пути Ансельмо, направилась в сад. Там, возвышаясь над городом, стояла с давних времен беседка, пронизанная ветром и запахами. Видно из нее и дома, и горы, и лес, и — море.

Ночь полнилась шорохов, небо хвасталось блестками-звездами, ветер играл с волосами.

— Хорошо-то как.

Лючита распахнула объятия, принимая в них весь мир. И тут же вздрогнула от голоса.

— Сеньорита Альтанеро, у меня сообщение от вашего отца.

Разглядеть лицо говорящего не получилось, поняла лишь, что закутан он в плащ и высок. Голос знакомым тоже не показался.

— Это важно. Он хочет вас видеть.

Мужчина на пороге беседки протянул что-то, она шагнула ближе, взяла письмо и тут поняла, что смутило в первый момент. Отец не стал бы писать ей, а просто позвал, на словах.

— Вы...

...уверены? — хотела спросить, но по голове чем-то ударили, чужие руки схватили запястья, мешая достать оружие. Ускользающим сознанием увидела, как из кустов выскакивают люди и направляются к ним.

— Кто-нибудь... Энри-ке...

Ладонь закрыла рот, мешая кричать.

* * *

На груди ворочалось и попискивало что-то теплое и тяжелое. Сознание включалось частями: сначала она услышала звук, потом в нос ударил затхлый запах подвального помещения и резкий — чего-то животного, и после уже Чита поняла, что грудь-то ее. И на ней кто-то шевелится.

Коротко взвизгнув, девушка стряхнула с себя лишнее. Голова от резкого движения закружилась, дернуло кисти, громыхнуло железом, и она с удивлением осознала, что рукам мешают двигаться тяжелые кандалы. Застонав от отчаяния и злости, она вспомнила ночь в доме, где родилась.

— Вот и попалась птичка, бедная птичка моя, — пришла на ум строчка из детской песенки.

Ощупывание себя большой радости не принесло: да, цела, на затылке лишь шишка намечается, да, больше не болит ничего, но исчезло оружие, шляпа, сапоги и колет. Хорошо хоть штаны и рубашку оставили.

Ощупывание помещения радости принесло еще меньше: голые стены, в углу соломенный матрас, кандалы продеты через кольцо в полу. Двигаться далеко не получается, рассмотреть что-либо — тоже. Усевшись обратно на ложе Лючита принялась ждать.

В голове крутились мысли одна мрачнее другой: от "убьют-изнасилуют" до "отберут фрегат". И второе почему-то вызывало ужас гораздо больший. Перебирала имена врагов, которые хотели бы отомстить, и имен этих получалось много. Вздыхала, понимая, что она не случайная жертва, как тогда в случае с мистером Хоуком, и все эти вести якобы от отца и пленение затеяны против нее, Марии-Лючиты Альтанеро де Контильяк, прозванной сеньоритой Фелис. Подумалось вдруг, что все это повредить может репутации отца, ныне губернатора Хаитьерры, и она ощутила укус совести. Сбегая из дома и совершая поступки, не оглядывалась на родных. А, возможно, стоило бы.

Вспомнился Энрике, который сейчас, наверное, с ума сходит, разыскивая сестру. Отец, мудро наступивший на горло принципам, дабы не потерять вновь свободолюбивую дочь, и все же ее потерявший. Мать, которая, услышав новость, наверняка сляжет с мигренью. Няня Ампаро, которая... о, мадре де дьос, пожалей ее сердце!

Команда вспомнилась. Мистер Нэд, суровый, но не злой, болтливый Чуи, задиристый Йосеф, немного зловещие братья — Марко и Мануэль, Унати, сильный и невозмутимый, здоровяк Бартемо и волшебник сеньор Сорменто, Амори Бри — человек, полный достоинства, и Уберто Димаре...

На этом лице сердце споткнулось и застучало дальше, а Лючита выгнала прочь лишние мысли.

На другом конце помещения осветился прямоугольник, загремели ключи, проворачиваясь в замке, скрипнула дверь, и девушка сощурилась, не в силах сразу разглядеть вошедшего.

Мужчина оказался невысок и худ и страшен лицом. Но не успела его рассмотреть, как следом в затхлую обитель ступил еще один, с оружием, и после только — сеньор. В том, что это сеньор, даже благородный дон, с землями и имениями, сомневаться не приходилось. Все в нем говорило о достатке и власти: манеры, голос, которым велел охране подождать снаружи, лицо, породистое и высокомерное, одежда, дорогая, хоть и лишенная тонкого вкуса, пальцы, толстые и в кольцах все.

— А, вижу, сеньорита наша очнулась, — проговорил он, и девушка сразу почувствовала приступ ненависти к этому холеному сеньору.

Или это сказались кандалы?

— Очнулась, — ответил сам себе.

— Что вам от меня нужно? — спросила Лючита, принимая горделивую позу, что в ее положении далось нелегко.

— От вас?

Вопрос, казалось, немало развеселил сеньора.

— От вас ничего. Хотя...

Для немаленькой фигуры двигался он поразительно быстро. Подскочил, так что успела только отпрянуть, наступил ногой на цепь от кандалов, одной рукой хватая за волосы на макушке, а другой сдирая с шеи камешек на цепочке. Возмущенная таким воровством, Чита ударила кулаком повыше коленки, сеньор дрогнул. Обрушилась на лицо оплеуха, щеку ожгло болью.

— З-забавный зверек, — процедил мужчина, возвращаясь на место, подальше от рванувшейся с привязи девушки.

— Отдай! — выкрикнула Лючита.

Дотронулась до щеки, чуя влажное, пальцы испачкались темным. Сеньор, вовсе не благородный — ибо какой дон станет бить женщину, скованную и безоружную, — повертел на пальце кольцо с массивным камнем.

— Мне он нужней.

— Какого черта?!

— Вот только не надо ругаться, не люблю этого, сеньорита Фелис... или правильнее сказать де Сальвадорес? Или называть вас все-таки именем, данным при рождении?

"Откуда он знает?" — пронеслось в голове, а вслух прошипела лишь:

— Как вам будет удобно.

— Замечательно. Мне больше нравится, что сеньорита Фелис оказалась не такой уж удачливой, как привыкла считать.

— Так что вам от меня нужно?

Мысли в голове метались лихорадочно. Этот человек знает слишком много, чтобы быть случайным прохожим. Да и неслучайным тоже.

— Повторюсь: от вас — ничего. Неужели думаете, что мир пляшет под вашу дудку? Что все завязывается на вас? Не слишком ли самонадеянно для столь молодой с-сеньориты?

Она молчала, позволяя говорливому мучителю продолжать.

— Вы хоть и причинили немало бед хистанской короне, но вовсе не так ценны, как люди иные. Например, ваш отец.

— Что — мой отец? — холодея, спросила девушка.

— Он — губернатор и крупный землевладелец. И присвоил кое-что из того, чем обладать должен я!

Последнее едва не выкрикнул, наклонившись вперед. Теперь пламя лампы освещало его лицо, и память ответила узнаванием. Вспомнился кабинет отца, разговоры с некими сеньорами и ссора с сеньором этим. Она тогда пряталась за шторой, и мужчины, не ведая о ее присутствии, в выражениях не стеснялись. После уже, когда гости ушли, отец возник перед укрытием, напугав до полусмерти, и сказал строго, чтобы так больше не делала.

— Как вас зовут? — спросила она, вздергивая подбородок.

— Не думаю, что это имеет значение.

— Вы ошибаетесь, сеньор.

— И зачем же вам мое имя?

В голосе зазвучала насмешка, глаза девушки еще больше сузились.

— Предпочитаю знать своих врагов. Особенно тех, кого собираюсь убить.

— Даже и не надейтесь, — бросил он.

— Я и не надеюсь.

Подумалось, что не будь на ней кандалов... то что? Задушила бы голыми руками? Лючита качнула головой, остывая почти мгновенно. Ни к чему тут горячая злость, гораздо полезней тихая хитрость. Где б еще взять ее.

— Как скоро вы собираетесь меня отпустить?

Мужчина, намеренный уходить, замер, не веря своим ушам. Захохотал раскатисто.

— Нет, вы, сеньорита, точно ненормальная. Кто ж отпускать-то вас будет?

Чита скрипнула зубами, но сдержалась.

— Допустим, вы получите от отца то, что хотите. Дальше что?

— Вам сообщат. Приятно оставаться, сеньорита.

— Радостно сдохнуть, сеньор, — в тон ему ответила девушка.

Мужчина вновь хохотнул и вышел, накручивая на палец сплетенную из разноцветных ниток веревку с камешком, подаренным отцом. Появилась и исчезла охрана, забирая источник света. Скрипнула дверь, провернулся ключ. Мир погрузился во тьму.

* * *

Он пришел еще раз через двое суток или около того — точно время Лючите определить не удалось. За это время девушке лишь еду давали и в достаточном количестве воду, не желая, видимо, морить голодом и жаждой.

Сеньор жаловался на то, что отец ее не торопится принимать решений, и послал таки людей своих искать дочь, хоть и велели ему шума не поднимать.

— Сеньор, признайтесь честно: вам не с кем поговорить? — спросила Лючита.

Ей надоел порядком рассказ его, перемешанный с издевками и нападениями. Не обращая внимания на ответ, девушка продолжила:

— Или вы боитесь отца и потому предпочитаете мучить дочь его?

За дерзкие слова ей досталась пощечина, голова загудела, а сеньор ухмыльнулся. Кажется, он входил во вкус. Лючита зашипела злобно:

— Только руки освободите, да дайте саблю...

— Что-что?

— Подойдите ближе — узнаете.

— Э нет. Зверек на цепи, но кусается. Вы послушайте лучше...

— Не хочу я вас слушать. Или освобождайте руки и готовьтесь смыть оскорбление кровью, или подите прочь.

Он продолжил усмехаться.

— Шустрая маленькая сеньорита. Не волнуйтесь, время ваше придет. И руки освободят, и отвечать придется.

Чуя неладное, Лючита спросила:

— За что отвечать?

— А то не за что? Потопленные хистанские корабли не в счет?

— Я вас не понимаю, — высокомерно ответила девушка, холодея в душе.

— Нет нужды притворяться, я все о вас знаю. И про корабли, и про пожар в Картахене, и про дела с мятежниками тамошними. Вы много задолжали хистанской короне, и расплатиться вряд ли получится. Да и с Инглатеррой войны нет, потому действия ваши в отношении их судов правильными тоже назвать нельзя. Подумайте об этом в свободное время... пока оно есть.

Он ушел, оставив девушку замирать от понимания. И ладно бы про губернаторский дворец только, то дело шумное, да и корабли хистанские не все захватить получилось, но про дела с заговорщиками знать человек мог, лишь находящийся неподалеку. Кто-то из команды? На вопрос "кто?" ответа так и не нашла. Команде она доверяла.

Может быть, зря?

* * *

— Выходи.

Лючита с легким удивлением взглянула на человека, снимающего тяжелые оковы с ее рук. Рядом стоят еще двое, оба при оружии. Усмехнулась горько. Ее здесь опасаются и недооценивать явно не собираются.

Встает, покачиваясь, ноги после долгого бездействия держат неохотно, норовят зацепиться за ступени. Девушка стискивает зубы и шагает, морщась от света. Два пролета лестницы — и солнце бьет в глаза, заставляя полностью терять ориентацию. Она как крот в этом сияющем мире, где все причиняет боль.

Охрана держится рядом, поглядывает хмуро, но с плохо скрытым сочувствием. Чита вздергивает подбородок. Еще не хватало казаться жалкой.

— Сеньор велел искупаться, — говорят конвоиры, указывая на ванну, стоящую посреди комнаты.

— А еще он ничего не велел? — спрашивает девушка, но те не чувствуют язвительности и сарказма.

— Велел. Одеться и ждать.

— Чтоб он сдох, ваш сеньор! — от души желает она.

Горячая вода манит, рядом лежит чистое покрывало и — то, что перевешивает чашу весов, — родной колет и сапоги.

— Выйдете! Ну отвернитесь хоть.

Ни того, ни другого мужчины делать не собираются, ухмыляются лишь и поблескивают глазами, и девушка, преодолевая смущение, стягивает рубашку со штанами и ныряет в ванну. Время идет и длится блаженство, Лючита растягивает его, сколько может, понимая внутренним чутьем, что события, для нее радостные, вряд ли за этим последуют.

— Сеньорита Фелис, понимаю, по воде вы соскучились, но сколько ж мокнуть можно?

Сеньор, разодетый пуще прежнего, в алом кафтане с синими вставками, бирюзового цвета штанами и в туфлях с пряжками, выглядит хитрым попугаем. Девушка под пристальным взглядом его вытирается, вся — вызов и презрение, — натягивает штаны и затертую порядком рубашку, застегивает на все пуговицы колет, сапоги надевает.

— Шляпу верните, — велит холодно.

— Прошу прощения, сеньорита, но головной убор ваш утерян. Но не спешите расстраиваться: он вам более не понадобится. Впрочем, скоро все сами узнаете. Пройдемте, нас уже ждут.

Он вежлив и мил, аж до тошноты, это-то и пугает. Руки не предлагает, напротив, держится подальше. Зал, куда приводит, похож на гостиную немалых размеров, за столом восседают мужчины числом чуть больше десятка. Увидев Лючиту, они оживляются, начиная переглядываться и даже шептаться.

— Кто все эти сеньоры?

— Дорогая сеньорита Фелис, мы собрали сию аудиенцию, чтобы судить... вас.

Происходящее кажется фарсом, за спиной и по бокам стоят люди с оружием, а сеньор-тюремщик продолжает говорить, что обсуждение уже прошло, и они готовы довести до сеньориты приговор. Один из мужчин, пользуясь ее оторопью, начинает читать с листа, украшенного какой-то печатью:

— Мария-Лючита Альтанеро де Контильяк, известная также как Фелис и де Сальвадорес, милостью хистанской короны приговаривается...

— Сеньор, потрудитесь сказать для начала, в чем меня обвиняют! — отчеканивает она, сверля его глазами.

— Что ж, вы имеете на то право, — соглашается мужчина. — Вас обвиняют в сговоре с лидером мятежников Хавьером Фрэскуэло и действиях против хистанской короны в Дарьене, нападении ни корабли: Марию-Сесилию, Эль Сол, Гранда и Буэнавентуру, в вероломном похищении корабля Голден Фиш дружественной Инглатерры, в...

Он долго говорит, включая в список этот все или почти все значимые ее преступления, а также небрежение дочерним долгом и богохульство. Чита звереет медленно, думая о том, что сведения эти собрать можно, лишь самому будучи участником событий. Жажда мести беспокоит ее теперь даже больше собственной судьбы, и потому голос, сообщающий о решении аудиенции, приходит издалека.

— ...приговаривается к смертной казни через повешение с последующим изъятием имущества, принадлежащего указанной персоне.

Лючита смотрит на сеньора, глаза распахнуты широко, в них удивление и неверие собственным ушам. Приговор этот будто та пуля по окончании боя на Гранде — неожиданно и обидно. Столько всего пройти, выжить в боях и дуэлях, вернуться домой, увидеть отца и получить негласное прощение его... и, в довесок, — "смертную казнь через повешение"? Ну уж нет!

— Вы желаете оспорить решение аудиенции?

Она готова уже ответить что-нибудь резкое, уничтожить обвинителей словесно, как — не знает еще, но — уничтожить. Дверь распахивается, впуская отца.

— Я желаю!

Вваливаются следом Кортинас с мистером Нэдом, Уберто, братья-буканьеры, черные тени: Унати, Баако и Арапмои, шустрые Йосеф и Чуи, и много еще кто. Едва ли не половина команды пришла спасать капитана. Сеньорам, которые здесь в меньшинстве, велят опустить оружие, выразительно указывая на пистолеты в своих ладонях.

Мужчина, что был тюремщиком Читы, возмущается громко:

— Что вы себе позволяете, сеньор губернатор?! Это же произвол! Вам это так не сойдет!

— Ни в коей мере не желаю мешать правосудию. Я только очень расстроен, сеньоры, что вы не пригласили на обсуждение меня.

Расстроен! Чита давит нервный смешок. Да он зол, как сто чертей! Ярость кипит, но наружу выплескиваются лишь слова, четкие, выверенные и порой даже смертельные.

— Сеньор Альтанеро, вы не можете представлять здесь непредвзятую сторону.

— А вы можете, сеньор Монтарео? Человек, вероломным образом пленивший девушку в моем доме.

— Она преступница!

— Я так не думаю.

Лючита смотрит на него, опасного для всех, кто пойдет против, и знать не знает, что такого придумать он смог, чтобы обелить ее имя.

— В чем ее обвиняют?

И вновь читают они список, длительный и ужасный, и Чита грустнеет с каждой минутой, потому как будь она на месте сеньоров этих, тоже вынесла бы смертный приговор, заслышав подобное. Но не все в нем правда, вернее, правда отчасти лишь. Надежда и есть, и нет одновременно, потому как убить ее просто так не даст дорогая команда, но имя, имя — ее и отца — связано будет с черными преступлениями, и привычная жизнь его кончится. Все больше мрачнея, думает девушка, что не следовало возвращаться ей и подвергать опасности родных и близких. Чересчур безответственно и по-детски захотела она домой, ни разу не думая о последствиях.

— Хочу заметить, — едва ли не впервые подает она голос, глядя все на довольную ухмылку сеньора-тюремщика, — что отец мой, сеньор Хосе Гарсия Альтанеро, к действиям моим не причастен. Все, что делала я — одна лишь моя вина.

Смотрит в глаза, такие же, как ее, просит взглядом: откажись, не возражай. Не защищай, пусть говорят, что хотят, пусть! Откажись...

— Дочь моя, видимо, повредилась рассудком, — отвечает отец строго. — Не знаю, как и где ее содержали, но на пользу ей это явно не пошло. И вы, сеньор Монтарео, за это еще ответите. По поводу сказанного. Я был прекрасно осведомлен о действиях своей дочери. Более того: некоторые из них я направлял.

Девушка уставилась на него едва ли не с разинутым ртом, а сеньор Альтанеро продолжил, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы не выглядеть слишком растерянной, потому что подобную версию событий слышала впервые.

По рассказу его, губернатора Хаитьерры, человека почтеннейшего и достойнейшего, получалось, что Чита чудо как хороша, едва ли не ангел возмездия в здешних водах. Корабль у Джереми Джойса она купила, с мятежниками не связана, это наглая клевета, но если уж на то пошло, то сам губернатор тамошних мест многим себя запятнал, в том числе казнокрадством и связями с Инглатеррой. С которой, стоит заметить, они в состоянии войны с недавних пор.

Новость вызвала шум и множество возмущений, когда все немного притихли, сеньор вновь продолжил. В свете последних событий, нападения девушки на инглесские корабли нельзя воспринимать столь критично, да, это преступление, но преступление, призванное усилить мощь великой некогда Хистании, и стоит ли винить чрезмерно усердную сеньориту?

Он врал, нагло и беспринципно врал. Но как врал! Убедительно и вдохновенно, приводя в свою пользу мельчайшие факты, почерпнутые из разговоров с Энрике и остальными, и как бы ни были далеки его слова от действительности, ему верили, едва ли не безоговорочно. Каждому действию нашлось объяснение, и Чита, которая слушала эту сказку про какую-то другую девушку, тоже верила ему. Не могла не верить.

Лючитин тюремщик в великом возмущении попробовал возражать, но остальные сеньоры сами велели молчать и ждать, пока выскажется защитник.

— Ваш рассказ, конечно, хорош, — заключил, причмокивая губами, пожилой мужчина, один из богатых и влиятельных людей города, — но очень уж отличается от того, что поведал нам сеньор Монтарео. Те же события, только... в совсем ином свете.

— Этого следовало ожидать. Наш уважаемый сеньор Монтарео лгун, каких еще не видали.

— Сеньор Альтанеро! — предмет разговора даже с места вскочил. — Выбирайте выражения!

— Это вы выбирайте, что говорить людям. А лучше молчите, мы вас достаточно слушали, а я еще не закончил. Сеньоры, поведаю вам еще одну историю, увы, не последнюю, но многое объясняющую. На корабле, которым командовала моя дочь, был человек, подосланный сеньором Монтарео.

Услышав имя, девушка выдохнула, многое стало понятным. Флавио, разорившийся лавочник из Пуэрто-Перлы. Мало контактировал с остальной командой, много молчал, много слушал, вел себя тихо, не то, что остальные матросы, в абордажи не лез, однако, во всех кутежах участвовал. Иногда о доме напоминал, о том, что неплохо бы там побывать. Говорил, естественно, про Жемчужную Гавань, но всегда при ней, Лючите.

— Но зачем?!

— А тут следует истории вторая, куда как более печальная. Все вы помните бывшего губернатора нашего, благородного дона Инеко, человека больших достоинств.

Дон Хосе замолчал, погружаясь ненадолго в грустные воспоминания, позволяя сделать это и остальным.

— И все помнят то, как он умер: от неизвестной болезни, в страшных мучениях. Врач, сидевший с больным, предположил, что был задействован яд, и... умер вскорости тоже. Конечно, других свидетелей трагедии не нашлось. На место управляющего Пинтореско и всей Хаитьеррой претендовало тогда два человека: достопочтенный сеньор Монтарео и я. Это тоже факт, вам известный. Чем руководствовался король, назначая меня на эту должность, не знаю, но не в этом суть. Смотрим на ситуацию далее, сеньоры. Мария-Лючита Альтанеро де Контильяк обвиняется в пиратстве и прочих грехах и приговаривается к смертной казни. Долго ли я, как ее отец, отвечающий за действия незамужней дочери, пробуду губернатором? И кто станет следующим после моего смещения? Стоит ли говорить, что сеньор Монтарео имел более чем достаточные причины...

— Сеньор Альтанеро, обвинения ваши беспочвенны! — выкрикивает предмет обсуждения, пальцы его подрагивают, явно готовые схватить оружие.

— Разве? Неужели я мало сказал? А как же слова ваши, возможно, забытые многими за давностью лет, о том, что вы бы убили старого дурака дона Инеко, будь такая возможность?

Некоторые из сеньоров закачали головами, припоминая ту ссору двух советников губернатора. Сеньор Монтарео возражал тогда против закона, предложенного сеньору Инеко сеньором Альтанеро.

Лючита смотрит на тюремщика своего, тот звереет быстро, сдерживается едва, и его можно понять: все идет вовсе не так, как планировал он, и вместо суда над негодяйкой-пираткой сыплются обвинения на него и вспоминаются старые грехи.

— У него пистоле... — взвизгивает она, когда видит движение, быстрое и уверенное движение ладони к рукояти оружия, но крик ее тонет в грохоте двойного выстрела.

Пистолет сеньора Монтарео падает на пол и следом падает и хозяин его. Отец Читы бросается к поверженному противнику первым, приподнимает голову, вслушаться пытаясь в предсмертные слова, слетающие с губ вместе с рваным дыханием и кровавыми пузырями.

— Негодяй. Ты... опять меня... обошел...

Больше мужчина ничего не говорит, кашляет и замирает. Навечно.

Тем временем сеньоры вскакивают с мест, поднимается шум, команда Вьенто хватается за оружие, как и охрана местная, и сами сеньоры. А девушка оглядывается все в поисках того, кто стрелял. Пистолет в руках отца так и не появился, тогда кто это сделал? Замечает Уберто, спокойного, с опущенными руками и понурой головой. Замечает его и сеньор, который вел аудиендию. Хмурит брови, наполняясь суровостью, говорит:

— А за это вы, молодой человек, еще ответите.

— Он защищал губернатора! — восклицает Лючита, получая в ответ улыбку, полную благодарности, и теплый взгляд серых глаз.

— Сеньор Монтарео умер, сеньоры, — сообщает отец Читы. — Почтим память одного из нас молчанием.

Его слушаются, и через некоторое время в полной тишине вновь раздается голос, сильный и властный:

— В свете последних событий предлагаю пересмотреть решение аудиенции.

— Но приказ подписан уже, — осмеливается возразить один из сеньоров.

— Не думаю, что он имеет законную силу без подписи губернатора, — парирует дон Хосе.

У сеньоров не остается выбора, кроме как согласиться с ним.

Лючита прижимается к отцу, когда уходят они из дома. Разговоры все кончены и дела завершены, розданы указания и успокоены люди, беспокоящиеся за свою судьбу. Карета катит колеса по солнечному Пинтореско, мир за окнами бурлит жизнью, не затихая ни на минуту.

Странно пусто под сердцем, будто сделала что-то не совсем правильное, но единственно возможное. И обидно — за человека, самого близкого и родного. Она долго молчит, думая, что надо бы уходить города, да подальше, так, чтобы не вышло хуже — и ей, и ему, но медлит, цепляясь за минуты тишины и покоя.

— Ты лучший в мире лгун, папочка, — шепчет, так что слышат лишь они двое.

— А ты самый невозможный ребенок.

— Прости.

Говорит это просто, вкладывая в слово все раскаяние свое и вину, все признания в прегрешениях и ошибках. Утыкается носом в плечо, широкая ладонь приглаживает волосы, тихонько лаская.

— Ты же дитя мое. Как тебя не прощать?

* * *

Столько пройдено всего и пережито, столько видела, пробовала и ощущала, других меняла и менялась сама. Разное было. Разное...

И не конец это истории, а лишь конец эпизода, потому что жизнь — это жизнь, а не модный роман о приключениях и о любви. Жизнь — она вечна и продолжается даже тогда, когда люди уходят, чтоб не прийти никогда.

И может настанет завтра... отец найдет, как бы вмешаться в ее решения, нарушая условия "мирного договора", узнает кто-нибудь о его лжи во спасение, и будут проблемы, даже большие, или найдется кто-то из старых врагов, клявшихся отомстить, или... или еще что-нибудь выкинет своенравная госпожа, мешающая кости в стакане. Усмехнется задорно, проверяя на прочность девушку, прозванную сеньоритой Фелис.

Ну и пусть! Все это будет... или же нет, но — завтра!

А сейчас есть лишь двое на берегу. Ветер играет, путая русые волосы с темными и гладкими, словно шелк, отражаются друг в друге глаза — серое небо и шоколад великолепной Дарьены. Нет у них будущего и позабыто прошлое.

Море бьется ласковым зверем у ног.