Влюбленные в море

Спускаясь по сходням, девушка прошипела почти в ухо брату:

— Если с-сеньор этот тебя убьет, я не буду страдать! Все, как ты велел.

— Не дождешься, сестренка.

Плеснула под черными усиками улыбка, шальная, безумная. Подумалось, что жизнь ценить он начнет, лишь постарев. И будет это очень не скоро.

Выбор оружия пал на шпаги, как когда-то давно. К поединку готовились ровно и методично, обыденно даже. Ни горячей ярости, ни холодного пренебрежения. Просто дело, которое нужно окончить. И тот, и другой бойцы хорошие, у одного опыт за спиной, у другого — молодость и сила. Встали в позицию, салютуя шпагой, закружили в медленном танце с редкими выпадами, приглядываясь и прощупывая противника.

Тихонько проклиная глупых мальчишек, Лючита смотрела за происходящим.

Вот Энрике делает выпад, шпага падает сверху вниз и наискосок, чтобы через секунду клюнуть острием воздух, где только что было плечо сеньора. Капитан, бывший капитан Блистательного, проводит комбинацию из обманных ударов и удара настоящего, который Кортинас с трудом успевает блокировать.

Мгновения, будто вспышки, взгляд не успевает следить за их действиями, сердце колотится, замирая каждый раз, когда сталь мелькает в опасной близости от тела брата, но все не решается впиться.

Мгновение — и один из противников качается, хватаясь за бок, но не падает, пытаясь удержать равновесие. Второй морщится, подхватывает его, уже не нападая.

Мгновение — и уставшая голова не понимает, кто победитель, а кто побежден, и после уже, по вздохам облегчения Уберто и мистера Нэда, по радостному "Э!" Малкольма и сосредоточенному, но не тревожному лицу сеньора Бри, осознает, что Энрике жив вполне и, возможно, даже не ранен.

— Э! Сеньор Кортинас, вы удовлетворены?

— Вполне.

— А вы, сеньорита Фелиция? Довольны ли вы?

— Просто безумно!

Девушка зла и на спокойствие их, и на нелепую эту дуэль, и на себя — из-за того, что не сумела предотвратить.

— Сеньор Бри, помогите сеньору Сьетекабельо, — просит Кортинас, и вдвоем они, доктор и дуэлянт, опускают мужчину на землю.

Выглядит тот неважно. От былой надменности и высокомерия не осталось и следа, лицо бледнеет, на камзоле расплывается красным пятно. Амори сдирает одежду лишнюю, обнажая рану, длинные пальцы прощупывают правый бок. Корабельный врач велит отрывисто:

— Раненого в мою каюту. Ничего серьезного, но лучше осмотреть внимательно и зашить.

Девушка смотрит на то, как человека, который недавно ее оскорблял, а после сражался на ее стороне, а потом дрался с братом, переносят бережно и осторожно на Вьенто. Все это — деловитая сосредоточенность мужчин, взгляды зевак, комментарии совершенно спокойного Энрике — кажется фарсом, непонятной игрой со странными правилами. В бою — настоящем бою — все понятно и просто. Есть ты и есть враг. Бей, не сомневаясь, пока не убили тебя. Все. А тут... нет, все понятно, с детства понятно, что честь и достоинство превыше всего, даже жизни — своей и чужой. Но... понять не значит принять.

Лючита фыркает и уходит, думая, что она, как настоящая женщина, склонна к прощению.

* * *

Порт-Артур, следуя и суровому названию своему, и истории, вовсе не мирной и к теплоте душевной не располагающей, прощается скупо, сухо. Нет никому дела, что ушел очередной корабль из порта. Приходят когда, другое дело, а так... попутного ветра, что еще скажешь?

Дела все решены, и направление ясно, и команда готова, никого не забыли. Но медлят чего-то, ждут.

Сеньор Сьетекабельо остался на берегу, хоть и напирал доктор, что нужно раненому наблюдение, но Лючита наотрез отказалась видеть сего человека на борту сколько нибудь долгое время. Так и сказала: видеть его не хочу.

А Даррена Хоука ждет, до последнего, когда уже коситься начинают и спрашивать, какого черта они все еще тут. С отчаянной надеждой ждет, что придет. Гуляли вчера и с ним, и с отцом его, говорили, смеялись, желали друг другу ясного будущего и удачи, пили вместе. Простились сумбурно.

— Видимо, не сложилось что-то, — шепчет она, перекатывая на языке горькие слова. — А может, и лучше... так. Может, и прав братец. Мистер Нэд, выбираем якорь!

Запевают матросы, выхаживая якорь на шпиль. Кантара и Гранд в порту остаются, а Вьенто, ставя паруса, будто крылья, снимается на Пинтореско.

Домой.

И все, что остается — остается позади.

* * *

От сна, сморившего в полдень, будят нежные переливы гитары, которые сменяются резкими и энергичными ударами по струнам. Слышится сильный голос.

— Опять Васко петь надумал, — бормочет, потягиваясь, Чита и осекается тут же.

Матрос — гитарист и танцор, весельчак, отменный боец и форменный негодяй — давно не с ними. Умер. Убит... причем ею самой.

Вместе с грустью приходит любопытство: кто же тогда играет? Причем... Лючита вслушивается и чувствует, как музыка начинает захватывать и увлекать. Хорошо играет, зараза! Любопытство обнимает мягко за плечо, выводит из каюты как есть — разнеженную и все еще сонную. Тащит по палубе, заставляя щуриться от солнца, светящего в правый глаз. Оставляет тихонько на пространстве между фок и грот мачтой, заполненном матросами: стоящими, сидящими и даже полуразвалившимися у фальшборта.

Музыкант ласкает изгибы гитары, будто самое дорогое, пальцы живут своей жизнью, пряди русых волос падают на лицо, скрывая глаза, но он, кажется, не замечает их. Поет: о море и кораблях, о доме, оставшемся за горизонтом, о людях, чье дело — "разрезать под парусом волны", о ливнях, штормах и штиле, об удаче, о темных глубинах и чистом небе. О любви поет и о тех, кто остался, дожидаясь или забывая на следующий день. О волосах женских, руках и губах, о стане гибком и знойном взгляде. И — снова о море и людях. Песни, странные и никогда ею не слышанные, или заученные едва не наизусть, перетекают одна в другую, меняется ритм, интонация, но остается голос: сильный, уверенный и красивый.

Лючита, будто во сне, проходит вперед, ее пропускают, расступаясь неслышно, садится на палубу, обласканную солнцем. Тихо все, чтоб не помешать ненароком и не спугнуть то чудесное, что витает в воздухе.

Звучат слова на древне-ильетском, и смысл, вполне ясный в целом, исчезает, когда девушка пытается разобрать фразы. Красивые слова, мелодичный напев. Мирная и нежная — колыбельная морю.

Пробегаются пальцы по струнам, накрывают ладонью, гася прощальный звон. Открываются глаза, серые, опушенные густыми ресницами. Моряк оглядывается с удивлением, явно не понимая, где он, и почему вокруг так много людей. Смешки, поздравления, хлопки по спине, а серые глаза все смотрят в карие неотрывно. Лючита, укрытая волосами почти до пояса, улыбается и молчит.

— Я и не знала, что ты так играешь.

Говорит после уже, вечером, когда сидят рядышком, будто дети, на марсе, и смотрят вдаль. Натягивается и хлопает под ними грот, качаются снасти, поскрипывает рангоут, открывая дверь в мир, о котором мечтали давно, мир свободы и сказки.

— Играю. Только... ты вряд ли слышала.

Девушка кивает с пониманием. Конечно, вечера она проводила чаще с Энрике и мистером Нэдом, с Питером... сердце колет тихонько, но иначе, гораздо слабее, чем раньше.

— Верно говорит братец, — бормочет тихонько Лючита, — все забывается и проходит, и важно лишь то, что есть сейчас.

— О чем ты?

— О жизни. Знаешь, Уберто, наверно, старею я, раз думать о таком начинаю: о жизни и смерти, о правильности выбора. Мда...

Во взгляде его ирония, и юношу можно понять. Девушка, красивая и молодая, говорит, что стареет... смешно.

— Сеньор Димаре, расскажите лучше о жизни своей, той, что была до Ветра и Песни.

— Что о ней говорить? Это совсем не интересно.

— Мне — интересно, — напирает Лючита и тут же смущается, отворачивая лицо.

Солнце тонет за горизонтом, ветер качает мир. Уберто Димаре, ныряльщик из Пуэрто Перлы, начинает рассказ. Он и вправду оказывается не очень длинен, но вовсе не так скучен и прост, как могло бы казаться.

И отец его, Дженнаро, и мать, Паола, оба ильетцы, выходцы нации, малым числом представленной в Мар Карибе, да и вообще во всем Новом Свете. Венчались, когда невесте было пятнадцать, а жениху тридцать восемь, через год родился наследник, радость матери и гордость отца. Рос, не доставляя проблем: спокойный и рассудительный не по годам. И все бы хорошо, да Дженнаро, торговец и капитан собственной маленькой шхуны, не вернулся однажды из плаванья. Паола, женщина умная и хозяйственная, хоть и любила покойного мужа, но горевала не долго: вышла вторично замуж уже через год. Было тогда мальчишке шесть лет.

До потомка рода Димаре и дела-то никому не стало, мать занялась новой семьей, а "отец" отцом-то и не был, не признавая в Уберто сына. Да и свои дети у сеньора в скорости появились: девочки-близнецы и мальчик, а после еще один.

Ильетец стал в порту пропадать да в окрестных бухтах, куда уплывали они с рассветом на маленьких лодочках и ныряли весь день за жемчугом, чтобы после вернуться с "уловом". Так, сам того не замечая, он вырос и возмужал, окреп телом и духом, помогать стал матери и тому, которого отцом называть не желал. Но помнил всегда о море и деле жизни Дженнаро Димаре, надеясь когда-нибудь, как и он, бороздить великий простор.

— Я мог бы и раньше уйти, но ждал все чего-то, медлил. Верного случая что ли. И чудится, я дождался.

На губах его играет улыбка, взгляд пронзает насквозь, и девушка, залюбовавшаяся было рассказчиком, опускает ресницы, услышав во фразе намек недвусмысленный.

* * *

Пинтореско. Чудный город в обрамлении гор, будто донышко зеленой чаши. Каждая черточка знакома до боли, все эти улочки хожены не единожды. Уютная гавань светится золотыми бликами, ветер шалит, донося запахи: свежего хлеба и рыбы, старых сетей, мокрого дерева, дыма из труб. Родной город встречает, разнеженный, мирный — не скажешь даже, что центр Хаитьерры, — и сердце стучит с перебоями, замирает дыхание, когда понимает она: вот и вернулась. Вовсе не так, как уходила, и совсем не такой, как была. Да и домашние, наверное, изменились...

К Чите в последние дни никто не суется, даже Кортинас задумчив стал и понимает, как сложно для сестры путешествие это. Как отец еще примет? Потому, когда говорит в порту имя — Лючита Фелис — все, знающие ее тайну, только кивают. И вправду, не сообщать же всякому, что ты — дочь местного губернатора.

Время идет, сменяются дни, а девушка на встречу не спешит.

— И долго ты будешь сидеть тут, словно мышь в норе? — возмущается Энрике.

Он-то успел много где побывать и с некоторыми даже повидаться.

— Меня тут спрашивали о тебе.

— Кто?

Голову она вскидывает резко, отрываясь разом от всех дел.

— То ли знакомый семьи, то ли вовсе родственник — разве упомнишь их всех? Интересовался, не знаю ли я, где находится кузина моя, дочь дона Хосе Гарсия Альтанеро.

— И что ты?

— Я? Сказал, что не слежу за тобой и знать не знаю, где есть. Самое интересное: я им не врал и действительно за тобой не слежу.

И только Лючита хочет сказать язвительное "спасибо", как он добавляет:

— Хотя следовало бы. Но я сейчас не об этом. Когда ты с отцом встретишься, Чита?

Девушка отводит взгляд и пожимает плечиком.

— Не знаю.

— Это даже уже не смешно. Все волнение твое и неуверенность.

— Да, братец, но...

Сцепляет тонкие пальчики, на лице — мученье души.

— Или ты ждешь обвинения в трусости? И ладно бы от меня, но на тебя команда смотрит. И это ты — капитан?

Вскидывается было, но остывает тут же, качая головой.

— Не начинай, братец, меня этим не пронять.

— Странно, всегда действовало.

Энрике улыбается так задорно — мальчишка, какой же мальчишка, — что кажется, не она, а он младше.

— Встречусь я с ним, не волнуйся. Только... не торопите меня.

* * *

В неторопливости этой прошел еще день. А затем Лючита отослала с письмом домой юнгу Ахэну и ждать стала в тревоге и нетерпении.

Мальчишка явился достаточно быстро, и девушка затормошила его, расспрашивая, что видел и слышал.

— Что же отец? Дон Хосе который...

— Он как прочитал, брови нахмурил, лицо стало, будто запор у него...

— Ахэну!

— Я-то что? Это все он.

— Продолжай.

— Так вот. Сделал лицо суровое и сказал: явилась, значит.

Он замолчал и Чита спросила нервно:

— И все?

— Нет. Велел передать, чтобы приходили завтра к обеду, сама или с негодяем Кортинасом. Так и сказал, про негодяя это не я. А еще сеньора одна, когда сеньор этот показал ей письмо, ахнула и упала, а все кинулись ее поднимать. Тогда я и ушел.

— Спасибо, Ахэну, — в задумчивости проговорила Лючита. — Можешь идти.

— Ничего больше не надо?

Мальчишка с подозрением уставился на капитана. То она дергала его и впивалась взглядом, будто голову хотела прожечь, то забывала разом и становилась рассеянной.

— Ничего. Иди.

Тот двинулся к двери, но тут же остановился, когда девушка окликнула:

— Подожди. Передай сеньору Кортинасу, чтобы зашел, когда сможет. И желательно, чтобы смог поскорее.

Уже за порогом настиг его выкрик:

— И попроси сеньора Сорменто кофе сварить! Он знает, как я люблю.

Вздохнув, мальчишка отправился исполнять поручения.

* * *

С оружием в дом отца? Да, если это — единственное, что успокаивает и придает уверенности в себе. Потому устраиваются удобно на перевязи любимая сабля и пистолеты, наваха прячется в сапоге.

Думала поначалу надеть платье, одно из тех многих прекрасных одеяний, которыми обросла, будто знатная сеньорита. Но уязвимой быть ой как не хочется, и вместо юбок и кружев на ней штаны, рубашка белого цвета и винно-красный колет, шитый золотом. Этаким злым "ну и пусть!" распущены непокорные волосы, прикрывает макушку треугольная шляпа, покачивается на ней перо.

Лючита волнуется и потому держится резче обычного. Вздергивает подбородок, поглядывая горделиво из-под полуопущенных ресниц. Подрагивают пальцы, комкающие на коленях платок. Сложно быть спокойной, когда возвращаешься к родным.

Мощеные улицы Пинтореско текут за окнами нанятого экипажа, мелькают дома. Вот булочная сеньора Бальдеса, там пекут самые вкусные на свете пирожки и корзиночки со свежими ягодами. Салон сеньоры Пэтти, рандиски по рождению. Здесь они с доньей Леонорой всегда покупали ленты и кружева и заказывали новые платья. Поворот, идут дома ювелиров и оружейников, и девушка понимает вдруг, что направление не верно.

— Мы не туда едем... — начинает она, но братец быстро перебивает.

— Чита, отец твой теперь — губернатор, и дом ему положен другой.

Девушка замирает в молчании, ждет.

Дом и вправду хорош — огромный, красивый, с вычурными решетками и парком, в котором можно ненароком потеряться. Дом губернатора. Она здесь была всего раз, тем вечером, когда повстречала Мигеля. Как давно это было.

— Сеньорита Фелис.

Братец подает руку, помогая выйти, хотя помощи ей не требуется, но правила, правила в действии.

— Сестренка, не делай такого скорбного лица, — шипит на ухо, а сам улыбается, будто безумно рад происходящему.