Влюбленные в море

— Ты так сюда припустила, что еле догнали, — налетает с жалобой братец, едва не сбивая с ног.

А Чита все смотрит, узнавание длится несколько долгих мгновений, и удивленные вскрики звучат почти одновременно:

— Питер!

— Лючита!

Бросается вперед, полная радости видеть старого знакомца, чернявый противник инглеса оглядывается ошалело, узрев вокруг себя множество улыбающихся лиц, бросает зло, поднимаясь с земли:

— Я это так не оставлю!

И протискивается через проулок на улицу.

Но на него уже не обращают внимания, мужчины здороваются и хлопают друг друга по плечам, скаля зубы. Все через тот же черный ход вваливаются в таверну, распугивая служанок и заставляя бледнеть хозяина. Сдвигают столы и рассаживаются, требуя громко вина и сочного мяса, но поглядывая при этом на тех самых служанок.

— Я так погляжу, моя милая леди, вы в полном здравии.

Питер, как и раньше, мил и обаятелен, словно дьявол. Голос бархатный, вызывает непонятный отклик в груди. Девушка отнимает ладонь, которую целовал чопорно и церемонно, торопится сесть, а у него в глазах пляшут искорки смеха.

— Как видите, сеньор Стоун.

Улыбка на прекрасных губах и благодарный кивок Беккеру, наливающему вина. Энрике, сидящий наискосок, смотрит пристально то на нее, то на инглеса, хмурит брови, тиская кружку.

— И какими судьбами здесь, в Порт-Артуре? Да еще в столь очаровательном виде?

Проходится взглядом по шитому золотом колету, подчеркивающему талию, задерживается на груди, вдоль кружева рубашки поднимается к изящной шейке и небольшой головке, лучшему творению естественного скульптора — природы. Волосы цвета шоколада рассыпаются по спине и плечам, приковывая восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин.

Девушка смущается, а говорун Чуи начинает вдохновенно:

— Это же наша сеньорита Фелис, прекраснейшая и удачливейшая из капитанов! Муза наших свершений и славных побед! Вот как она тогда инглесское судно взяла на абордаж, они даже пикнуть не успели. И не сопротивлялись-то толком, сукины дети, испугались видать. А она...

Девушка вздыхает, кружка касается губ, льется из нее напиток, столь похожий на кровь. Чуи слышал лишь половину историй, но рассказывает их, как собственные, будто бы свидетелем был.

Питер слушает и все улыбается, и смотрит упорно, словно сказать что-то хочет.

— Милая леди, вижу, вас любят столь многие, что мне и надеяться не на что, — говорит, наклоняясь, тихо, ей одной. — Но возможно ли верить, что вы проявите благосклонность и сообщите мне, куда направляетесь после решения здешних дел. Поверьте, это не праздный интерес.

Лючита вспыхивает сначала от смущения, а после от досады — что подумала лишнее. Чтобы он услышал, приходится грудью ложиться на стол, взгляды мужчин, сидящих напротив, обращаются к вырезу, и девушка поспешно оправляет ворот рубашки. Жест ее вызывает улыбки и добродушные шутки, мол, нужно оно нам, если вокруг столько кругленьких и аппетитных — шлепок по заду, вскрик, усмешки — девиц.

— Я... мы еще не решили.

— А возможно ли... впрочем, к чему говорить о делах здесь и сейчас? Ведь вы не покинете нас столь поспешно, как в прошлый раз?

Чита кривит губы, приподнимая их уголки.

— Как знать, сеньор. Судьба прихотлива.

— Но вы, говорят, с ней играете.

— Не слушайте чужих сплетен, в них мало правды.

— Даже если сплетни эти распускает ваша команда?

— О, особенно они. Болтуны жуткие.

Фраза ее, сказанная громко, заставляет Чуи умолкнуть с полуоткрытым ртом, не донеся до него ножку курицы и не договорив и половины новой истории.

— К тебе, Чуи, сие не относится.

И вновь — усмешки и добрые шутки. Вино и крепкий ром, зажаренные в собственном соку барашки и курочки, и черепаший суп, и картофель, и фрукты, и...

Дверь распахнулась, впуская людей вида потрепанного, но несущих свою потрепанность с изрядным достоинством. Встречают таких, да еще с инструментом, восторженным ревом и хлопками.

— А это что за чудо?

Лючита цепляет за рукав сидящего рядом Беккера, тот хекает удивленно и поясняет:

— Так то ж виолина. Э, неужто не знаете? А ну-ка, музыканты, играйте!

А они и играют. Виолина то рыдает и плачет, то начинает выводить такое, что ноги в пляс пускаются, гитарист перебирает струны в непривычной манере, еще один вторит, а последний из музыкантов отбивает на странном ящике ритм.

— Вот!

Беккер взмахивает кружкой, выплескивая содержимое ее на стол. Девушка морщит лоб.

— И как под это танцевать?

— Счас... — начинает матрос, но оказывается перебит Питером.

— Юная леди разрешит пригласить на танец?

— Э! Да чтоб у Якоба Беккера увели даму из-под носа? Да еще какой-то инглес!

— Вы имеете что-то против моей нации или лично против меня?

— Да я...

— Молчать!

Удивленные взгляды обращаются на сеньориту Альтанеро, рык ее непривычен, девушка оправляет кружево рубашки и продолжает уже спокойнее:

— Я буду танцевать с вами обоими. В порядке живой очереди, сеньоры.

Улыбка, самая обаятельная из арсенала, и мысль: "знать бы еще, как это делается".

Танец оказывается простым, но масштабным, для него освобождают центр зала, широкую полосу от двери и до стойки. Прыжки и хлопки, и снова прыжки, взяться за руки, кружась, разойтись и — все заново. Улыбки и смех, толкотня, все новые и новые участники, матросы встают в линию, хватая пищащих служанок, что подчиняются покорно — им не впервой — и танцуют.

— Забавный... танец, — выдыхает Лючита, ловя прыгающие волосы и пытаясь убрать их за уши.

И так отличается от хистанских — всем. Вместо страсти единичной, сольной — общий задор. Вместо плача и пения — радость и смех. Вместо гитары и оттеняющих ритм хлопков — скрипка.

— Уф, — вздыхает она, когда музыканты кланяются и начинают играть другое, медленное и лиричное, позволяя отдохнуть танцующим.

Тянется через стол за кружкой, осушает половину едва ли не залпом.

— Сестрица, ты так сопьешься, — громко шепчет Энрике, но во взгляде нет ни грамма осуждения. Он и сам пьян не меньше ее. — Доставишь мне удовольствие потанцевать с тобой? Заодно украду тебя у воздыхателя, иначе он рухнет, но не отступится.

— Дай отдышаться хоть!

— С каких это пор ты просишь поблажек?

Девушка ахает, осушает остатки вина.

— Так, значит?! Ну-ка, пойдем.

Выходят на центр зала, юные и прекрасные. Распрямляются горделиво спины, смотрят из-под прищуренных век. Музыканты, чувствуя настроения, ритм наращивают, не ломая, но добавляя иные нотки. Девушка велит:

— Васко, пой!

И Васко поет, дергая сердце, а двое посреди зала танцуют, будто бы бьются, кто лучше и краше, кто ярче выразит то, что творится в душе. Юноша перехватывает за талию, кружит, кружит, отпускает, подошвой и каблуком отбивает ритм, но девушка не сдается, лишь вздергивает выше нос, руки взлетают, словно крылья, а ноги не отстают от партнера-соперника. Страсть и красота, и вино все голову кружит, разжигая кровь.

Крики и будто бы даже хлопки, и восхищенные взгляды.

Дверь распахивается, впуская людей потрепанных, с хищным взглядом и сталью в руках.

— Это все он! — вопит чернявый малый, недавно обиженный Питером, и тыкает в причинное лицо пальцем.

Девушка смотрит, как втекают в таверну люди. Фигуры в дверях перевернуты, потому как сама она прогнулась едва ль не до пола в объятьях кузена. Выпрямляется резко, ладонь лапает привычно левое бедро, но там пусто — оружие, мешавшее в танце, вместе с перевязью осталось на столе, там же и пистолеты.

— Отличненько! — вопит Чуи, хватаясь за саблю.

Девушка смещается из центра залы, наметив целью шпагу и пистолет. Таверна взрывается шумом: звоном сабель и стонами, едва ли не плачем, хозяина. Странно, но страха нет, и может, причиной тому вино и зажигательный танец, но есть лишь легкая злость и шальная радость, что найдется, куда выплеснуть все то бурлящее в жилах, что давно уже рвется наружу.

— Ррррааа!

Кто-то кричит, и вроде бы, даже она, и прыгает вперед, скрестив шпагу с саблей, заглядывая противнику в глаза, в которых тоже отвага, но нет того безумия, что сокрушает.

Выпады и финты, отскоки и обманные удары, отступление лишь для того, чтобы напасть на противника, провалившегося в защиту. Острие настигает цель, поражает плечо, сабля падает из слабеющих пальцев. Радость и торжество в груди. Рядом бьется, хекая и сразу же протрезвев, Беккер, Питер изящен и точен, и неотвратим, словно гроза. Энрике дерется, будто играя, Чуи ругаться не перестает, Васко коварен и немного безумен, как и она, в наступлении. Бартемо смахивает двоих лавкой, а мистер Нэд ловок и хитер, словно кот, отступать и не думает.

— Пфе, быстро же они кончились, — фыркает Беккер, вытирая пот со лба. — Хозяин, вина!

Противники отползают, утаскивая раненых. По плечу Васко струится кровь, Бартемо держится за бок.

Хозяин выглядывает из-за стойки, громко сетуя на господ, что не пожелали выяснять отношения на улице. Питер бросает на стол монеты, пресекая его нытье, золото блестит в неверном свете ламп.

— Хватит, что ли, — бурчит инглес. — Милая леди, мы с вами...

...так и не потанцевали, хочет добавить, но с улицы доносится крик, вбегает мальчишка, растрепанный и босоногий.

— Стража, стража городская!

— Э! — крякает Беккер.

— Что же, черти, уходим! — выражает общую мысль мистер Нэд.

И снова через заднюю дверь, лапая служанок и нервируя повара, скаля зубы и вываливаясь в проулок, а после и на соседнюю улицу. Пугать прохожих и звезды на ясном небе.

На следующее утро болела голова и подавала признаки жизни совесть, заглушенная, впрочем, легким столовым вином, красным, поданным к мясу с тушеными овощами. Та часть команды, что гуляла на берегу, выглядела вялой, но более чем собою довольной.

Начальник стражи, что навестил капитана после обеда, спрашивал все насчет ночных беспорядков, а капитан, в свою очередь, все удивлялась и клятвенно заверяла, что ее-то мальчики в этом не участвовали и участвовать никак не могли. Воспитание другое. "Мальчики" ухмылялись и кивали.

Поверил ли им начальник стражи, так и осталось загадкой. Но ушел. И никого сие дело более не волновало.

* * *

Педро, он же Питер Стоун, явился в капитанскую каюту к вечеру, когда думали уже накрывать на стол. Встретили его возгласами одобрения и хлопками по спине, Лючита улыбнулась и пригласила на ужин, составить компанию ей, Энрике и мистеру Нэду. И заодно поговорить о делах. Питер приглашение благодушно принял.

Ужинали они, разговаривая о безделице, мельком лишь касаясь событий вчерашних, как внимания не стоящих. Поужинав, принялись за разговоры серьезные.

— Значит вы, сеньор Питер, предлагаете нам фрахт на Дарьену, в Картахену-де-Индиас, так понимаю?

— Истинно так, мил... — он покосился на Кортинаса и произнес, — сеньорита... Фелис. Так вас теперь величать?

Девушка двинула плечиком и подтвердила его правоту.

— Мне нужен надежный корабль и не особо разговорчивый капитан.

— Что ж вы везете?

— Оружие, — сказал Питер, по губам скользнула усмешка, прямо как у брата. — Ну и так, мелочи всякие. Я надумал перебираться на южный континент, дела, понимаете ли, дела. Надеюсь, вы мне в этом поможете.

Лючита улыбнулась в ответ.

— Я тоже на это надеюсь.

— Тогда — по рукам?

Она протянула навстречу широкой ладони свою.

* * *

Летело время, то взмывая и паря неспешно, то стремительно падая вниз. Каждый день выползало солнце на небосклон и надувал паруса ветер, лишь ненадолго стихая. Море шумело, шуршало и билось, то вгрызаясь в берега, то лаская их. Так же, как и столетия назад. Так же, как и столетия спустя.

— Ничего в этом мире не меняется, — задумчиво проговорила Лючита, проводя пальцами по поручню лесенки, ведущей на полубак. — Ничего. Только мы, люди. И города. Хотя... что города? Придет особо крупная волна, или встряхнет хорошенько землю, и что те города? Были — и нет.

— Рано еще такими мыслями засорять столь прелестную головку.

Питер бодр и весел. Расправляет плечи, потягиваясь после сытного завтрака. Острова местные щедры и на фрукты, и на мясо различных сортов, богаты рыбой, потому нужды в еде ни у кого не возникает.

— Вы насмехаетесь, да?

— Ничуть. Лишь предупредить хочу: от серьезных мыслей женщины стареют и дурнеют.

— Нахал!

Питер ухмыляется озорно.

— Где-то я уже это слышал.

Девушка фыркнула, отворачиваясь. Мужчина придвинулся ближе, рука потянулась обнять, но остановилась в нерешительности возле спины. Встал рядом, скосил глаза на собеседницу.

Волосы развевает ветер, бросает пряди на лицо, она морщит нос и трясет головой, откидывая их назад. Глаза блестят, когда осматривает горизонт и оглядывается на палубу с лениво-сосредоточенными матросами, на тугие паруса, звенящие снасти.

Ложится между бровей складочка, она спрашивает:

— Вы и вправду так думаете?

— Как? — переспрашивает он, позабыв уже недавние свои слова.

— Что женщине вовсе не следует думать серьезно и быть ученой, и... многое такое, что обычно говорят мужчины, желая утвердить свое величие.

Темные глаза ищут все в глазах его снисхождение или насмешливость, но не находят.

— Знание умножает печали, милая леди.

— Но как же? Я всегда думала, что знание необходимо, что делает оно нас умнее, мудрее, а жизнь... всячески лучше!

— Но делает ли оно нас счастливее? Возьмите, к примеру, обычного рыбака. Много ли он знает о жизни вне своей деревни? Вне маленького клочка суши и видимого до горизонта моря. Много ли? Уверяю вас, не слишком. Однако же, быть счастливым шансов у него куда как больше, нежели у человека, занятого делами государственными, богатого и знатного, или у человека ученого, думающего о судьбах людей и о науке. Так что, милая моя леди, знание никак не может умножать счастья.

— Но что же делать тогда? Неужели нужно довольствоваться малым, и не знать, и не интересоваться даже?

— Интересные у вас выводы.

— Это не мои выводы! — сказала Лючита, сердясь на его усмешку. — Вы сами так говорите. Я же думаю, что знание само по себе ни вреда, ни пользы не несет, потому как возможности такой не имеет. И счастливы или не-счастливы сами люди, радующиеся или огорчающиеся разным событиям. И знание тут не при чем. Все дело в отношении. Что?

Девушка замолчала и нахмурилась, разглядывая Питера, на лице которого появилось странное выражение, будто смешались воедино удивление с восхищением и чем-то еще, и хочет он нечто сказать, но не решается. В миг под ее взглядом выражение изменилось, лицо обрело прежнюю невозмутимость с оттенком насмешливости.

— Ничего особенного. Чувствую, вы состаритесь все же от своих мыслей.

Он тронул легонько складочку между ее бровей. Девушка дернулась и ответила не без тени ехидства:

— Боюсь, сеньор, вам не дано этого увидеть.

— Почему же?

— Дарьенский залив не так уж и далек, как могло бы казаться.

Легкий кивок, отмечающий прощание, приседание-книксен — привычки, привитые годами, никак не желали сдавать, — и девушка, сославшись на дела, спустилась с полубака.