Чаганов: Москва-37

-И всё-таки, что там со скоростью?

-Если принять скорость проверки как одно положение роторов за секунду, то на это уйдёт пять часов. Ещё надо учесть, что имеется шесть разных счетаний пяти типов роторов в трёх посадочных местах 'Энигмы'. Это даёт разброс времени дешифровки от одной секунды до тридцати часов— как повезёт...

-Тридцать часов...

-Если поставить тридцать таких кластеров, то время сократится до одного часа.

-Давайте сравним железо одной такой десятиядерной установки и стандартной РВМ.

'Сам посчитаю. И вообще, откуда взялись эти голоса'?

Тыльной стороной ладони стираю крупные капли пота, стекающие по лбу и вискам.

'Похоже на жар,... как не вовремя, настали такие горячие денёчки. Плохо. А почему, собственно, плохо? Я что старик? Мне что уже сорок лет? Ведь не старый ещё. Организм борется с хворью, надо просто ему помочь'.

В два прыжка оказываюсь у двери лаборатории, минуя вешалку с шинелью, распахиваю её... свежий ветерок приятно холодит разгорячённое тело. Быстрым шагом иду по утоптанной, плохо освещённой двумя фонарями, дорожке, ведущей к столовой: туда и обратно— двести метров.

'Надо будет заасфальтировать тропинки и найти место для гимнастических снарядов.

Стоп, вернёмся к нашим баранам, так во что выливается один такой десятиядерный процессор'?

Прежде всего, длина слова моего 'сипию' всего лишь пять бит (а не двадцать два, как в РВМ-1), так как работать он будет с двадцатью шестью буквами латинского алфавита (двойка в степени пять даст тридцать два возможных символа). Кроме того, нет необходимости хранить в оперативной памяти прошивку всех пяти роторов, она неизменна, поэтому поместим её в небольшое постоянное запоминающее устройство (5 роторов х 26 букв на каждом роторе х 5 бит = 650 бит + 26 х 5 бит для рефлектора, итого меньше килобайта— сущие пустяки из кусочков проводов).

'А что у нас будет сидеть в ОЗУ'?

Три пятибитных указателя (по числу активных роторов), показывающие их смещение относительно исходного положения (провернулся ротор на одну позицию— плюс единица к указателю, если позиция последняя, то указатель обнуляется), пятнадцатибитный счётчик циклов (по нему определяем ключевые установки роторов), и регистр для хранения промежуточного символа (в нём же останется и конечный символ). Получается тридцать пять реле, добавляем ещё пятнадцать на управление, синхронизацию и организацию шины данных, получим— пятьдесят реле на ядро, пятьсот реле— на 'бомбу', пять тысяч— на кластер из десяти 'бомб'. На устройство управления 'бомбой' пойдёт немного, до сотни реле, а в кластере 'бомбы' электрически не связаны.

'По божески получилось, такой кластер максимум за три часа сможет взломать любой шифр 'Энигмы', а по количеству реле в нём соизмерим с РВМ (в РВМ-1 четыре тысячи реле)! Как тебе такое, Илон Маск'?

Вижу перед собой недоумённое и одновременно смущённое лицо пожилого вахтёра, отлучившегося с поста.

-Я это, товарищ Чаганов,— замямлил он.— по малой нужде, на минутку отлучился. А калитку-то, замкнул, не извольте беспокоиться.

'Надо увеличить число дежурных, территория, считай, раза в три выросла. И о сигнализации надо подумать'.

-Ладно ступай, Семёныч, на пост. В следующий раз, если что, звони мне.

'Сам тоже, хорош. Оставил дверь в сверхсекретную лабораторию незапертой, с отключённой сигнализацией. А ну как стянут чего'?

-Блин!— Бегу со всех ног на склад, чтобы проверить свою догадку.

'Так и есть'.

Из пяти шкафов с реле, доставшихся мне после раздела имущества с ОКБ КУКС ПВО, два— пустые.

'Пропало восемьсот реле! Вы меня знали с хорошей стороны... теперь никакой пощады. В лагерную пыль сотру'!

Тяжело опускаюсь на стул, щупаю свой холодный лоб.

'Оно понятно, что пустили их на производство 'Бебо', а не украли. Конечно так проще, взял на складе и голова не болит где достать... узнаете теперь меня с плохой стороны'.

Москва, Лаврушинский переулок, д. 17.

'Дом писателей'.

18 апреля 1937 года, 11:45.

-Свободен,— выпрыгиваю из машины и на лету бросаю Косте.— сообщи на пост, что отсюда сам доберусь. Буду в ОКБ через час.

Действительно, отсюда до работы совсем близко, не больше километра.

'Гадство, через пятнадцать минут придёт Оля, а я ещё ни о чём не договорился'.

Мой план трещит по швам: сначала Фриновский задержал на собрании начальников отделов ГУГБ (обсуждались меры по майскому 'усилению' и график дежурств по управлению), затем продинамил Кольцов, обещавший подхватить меня, чтобы вместе поехать к Ильфу, но в последнюю минуту, видимо, струхнувший идти на квартиру к больному туберкулёзом. Пришлось дожидаться свою, на что тоже ушло время. Я должен был предложить жене Ильфа испытать на муже новое сильное лекарство от туберкулёза— тубазид, которое ещё мало известно, так как создано молодой учёной и ещё недостаточно испытано. По идее жена должна ухватиться обеими руками за такую возможность, видя как на её глазах гибнет супруг.

'Хотя кто её знает, чужая душа— потёмки'.

Для того чтобы в лекарство поверили простые люди и не могли присвоить маститые учёные, нужна была яркая история выздоровления известного в стране человека. Слава 'Ильфаипетрова' после выхода 'Двенадцати стульев' и 'Золотого телёнка' была безмерной, поэтому я и предложил Оле это решительное испытание, синтезированного ею лекарства. Понятно, что сам тубазид испытывать было не надо, его эффективность испытали на себе миллионы больных туберкулёзом, риск состоял в том, что у нас не было уверенности, является ли олино лекарство тубазидом. Оля в итоге приняла его сама и заключила, что ядом оно точно не является и особого вреда умирающему точно не принесёт.

Другой проблемой было как свести Олю и Ильфа, так как лично представить её я не мог: она была в бегах, я— под непрерывным наблюдением. Решили, что представление будет заочным, к моменту её прихода я с 'топтунами' должен буду убраться со двора. Ну и, конечно, я должен буду принять клятву Ильфов о неразглашении деталей 'чудесного выздоровления' до особого моего распоряжения.

'Умели наши предки строить'!

Поворачиваюсь спиной к Третьяковской галерее и подхожу к гигантскому из чёрного мрамора центральному подъезду, поднимаю глаза вверх: высокий каменный восмиэтажный дом (семь регулярных этажей с эркерами и балконами и верхний восьмой— совершенно раскошный пентхаус) застил небо.

'Чёрт, забыл у Кольцова номер квартиры спросить'...

-Поберегись,— на меня, растопырив руки, прижимающие к бокам серые резиновые подушки, наступает высокий поджарый мужчина в элегантном костюме с лицом актёра Олялина.— Алексей, ты как здесь оказался?

-Женя! Петров!— Стучу его по спине.— Да вот, иду Илью навестить.

-Здорово, давай за мной,— заходим в лифт.— седьмой этаж.

Дверь (над звонком приклеен тетрадный лист: 'Не звонить'!) открывает молодая элегантная женщина лет тридцати пяти в светлом платье, на большом белом красивом лице которой чёрные круги обрамляли красные белки широко раскрытых глаз.

-Как он?— Петров с кислородными подушками протискивается в прихожую.

-Спит.

-... знакомьтесь, это— Маруся... Мария Николаевна Тарасенко, Илина жена.

-Алексей Чаганов.

-А к нам сегодня залетел жук,— в свете дверного проёма, ведущего из прихожей в гостиную, появилась худенькая фигурка девочки и тут же ухватилась за подол материнского платья.— я так кричала, так кричала, как будто бы меня режут.

-Сашенька, ты почему встала?— Захлопотала мать.— Пойдём, милая в кроватку. (И нам с Петровым.) Проходите на кухню.

'Большая... с газовой плитой. 'А из нашего окна площадь Красная видна'... Ну если не площадь, то Кремлёвские башни очень даже хорошо. Сколько тут до них? С километр'?

-Побегу раз он спит,— Петров поворачивается ко мне.— я тут по соседству живу, на пятом этаже, прямо под Илей. Спасибо тебе, Алексей, что не забываешь его.

'Не забываю, вот оно как выглядит со стороны. Двенадцать... (украдкой бпросаю взгляд на часы) скоро Оля будет здесь'.

Закрываю дверь и возвращаюсь на кухню.

-Женя ушёл?

-Мария Николаевна, у меня мало времени,— решаюсь я.— сейчас у нас в стране испытывается лекарство, которое может помочь Илье. Лекарство это новое, его создатель молодая девушка, студентка-медичка, моя знакомая. Спросите мужа, захочет ли он испытать его на себе. Если нет...

-Да, да, да, да...— Исступлённый безумный взгляд, прижатые к груди руки.— просите всё что угодно.

-Если лекарство поможет, то... нет, в любом случае, вы должны молчать о нём и о девушке до тех пор, пока я не скажу.

-Клянусь...— Маруся переходит на шопот.— ни одна душа не узнает... я знала, знала бог не оставит нас.

От входной двери доносится негромкий стук.

-Она?— Маруся срывается с места.

'Не успел уйти, плохо... да, Оля'...

-Заходите, заходите...— Маруся помогает Оле снять пальто и не выпускает её руку из своей, пока подруга испепеляет меня своим взглядом.— сюда, в спальню.

'Блин, наэлектризованная здесь атмосфера. Как бы молнией ненароком не пришибло. Уйти сейчас? Нет, подожду её, спрошу есть ли во дворе хвост, что посоветует, как уходить. Засада'!

Захожу в огромную гостиную, выглядываю на балкон... в трёхкомнатной квартире два балкона (выход на второй— из спальни). Кольцов не без досады рассказывал (сам он из Испании явился к шапочному разбору), что дом кооперативный и что квартира Ильфа стоит двадцать тысяч рублей.

'Хорошо то как: центр города, а тишина как в деревне, ничто не отвлечёт советских писателей от создания шедевров по методу социалистического реализма. А может им не тишина, а свобода нужна для того, чтобы создавать по настоящему великие произведения? Сомневаюсь, опыт постсоветских писателей и режиссёров неумолимо доказывает: художественный уровень их творений необратимо падает и они скатываются либо к порнографии, либо к магии с драконами и змеями, а наиболее продвинутые совмещают первое и второе'.

Внимательно изучаю стены, признаков телефонной проводки не наблюдаю. Вдруг из прихожей раздаётся громкий звук дверного звонка, который почти сразу быстро обрывается. Бегу со всех ног открывать.

-Наш пострел везде поспел!— Вместо приветствия выдаёт Евгения Хаютина, эффектная жена невзрачного карлика, которую я не встречал уже более года, с того новогоднего бала 36 гола, где я был с Олей, а она с Шолоховым.

Несмотря на столь ранний час она в чёрном вечернем платье, лакированных туфлях и, кажется, уже навеселе.

-А что это вы тут, Евгения Соломоновна, делаете?

'Труба, как отсюда теперь выбираться? Сейчас внизу во дворе собрались, наверное, все филёры города Москвы'.

-Я-то понятно что, зарплату Марусе принесла.— Поворачивается ко мне спиной и, не глядя, сбрасывает с плеч мне на руки свой плащ.— Работает она у меня в журнале, да я их по Одессе пятнадцать лет как знаю, а ты то как здесь оказался?

Хаютина по хозяйски проходит на кухню, достаёт из сумки бутылку красного вина, коробку шоколадных конфет Бабаевской фабрики, два яблока и выставляет всё это на, выглядещий одиноко на пятнадцатиметровом раздолье, стол.

'Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт... что делать? Сейчас Оля выйдет из спальни. Куда деваться'?

Замечаю на полке штопор и начинаю неторопливо, под одобрительным взглядом собеседницы, откупоривать бутылку.

-Ну, чего молчишь?

-Геня!— Радостно-возбуждённая Маруся появляется в дверях. К её удивлению Евгения Соломоновна не обращает на неё никакого внимания, а бросается к появившейся из-за её спины Оле.

-Аня, ты как тут?— Моя подруга оказывается в её объятиях.— Я тебя искала, звонила в твой институт, говорят, что взяла академический отпуск, уехала неизвестно куда. Ёжика тоже просила узнать, да он только ругается.

Умоляюще смотрю на Марусю.

-Аня— моя дальняя родственница,— мгновенно реагирует она.— попросила приехать, помочь с хозяйством, поживёт пока у нас.

-Понятно, выследил её...— Хаютина грозно поворачивается ко мне.— Она ж тебе ещё год назад ясно сказала, убирайся к своей парашютистке. Не любит она тебя. (Скашивает взгляд на Олю: та кивает, её глаза полны слёз).

'Блин, артистка больших и малых театров'.

От возмущения даже теряю дар речи, перехватывает дыхание. Маруся тоже молча и растерянно переводит взгляд с одного на двух других.

'А что, неплохо всё объяснилось (мелькает в голове), нарочно не придумаешь: двустоличный 'донжуан' преследует скромную провинциальную девушку'.

-Иди поиграй со своим... в другом месте!

'А вот это низко, я уже и так ухожу'.

Ещё набрасываю в прихожей на плечи шинель, а на кухне уже разливают вино. Настало время романтических историй.

'Впрочем, выбор у Оли невелик: беременность, измена возлюбленного... что ещё?... потеря ребёнка, памяти. Надеюсь у неё хватит слов убедить Геню не требовать у мужа моего расстрела'.

Выхожу из подъезда, оглядываюсь по сторонам— никого. Второй день мои охранники не ходят за мной. Связываю это с наплывом в столицу на майские праздники большого количества иностранных гостей и, связанной с этим, повышенной нагрузкой на органы.

Москва, площадь Дзержинского,

Внутренняя тюрьма Управления НКВД.

18 апреля 1937 года, 20:00.

-Товарищ капитан госбезопасности,— молодой вохровец ('Ба, да это ж Макар— мой бывший сотрудник спецотдела') со злостью зыркает на своего нескладного подопечного.— осужденный Ландау по вашему приказанию доставлен.

'Не удалось сегодня поработать'.

Только вернулся в лабораторию, дёрнуло к себе начальство, Фриновский— начальник ГУГБ и передал несколько дел.

-Посмотри,— небрежно махнул головой в сторону папок.— может сгодится кто тебе для умственной работы.

'Инициатива наказуема: предложил проводить все без исключения дела учёных и конструкторов через Особое Совещания при НКВД СССР, получите— распишитесь, первое дело, рассмотренное ОСО по новому указу ЦИК СССР в ускоренном порядке 'дело УФТИ''.

Пришлось срочно углубляться в историю института, перепетИю (в античном значении этого слова) и, понятное дело, в немезис.

Как выяснилось после прочтения тех папок, украинский физ-тех в городе Харькове (тогдашней столицы УССР), плоть от плоти ЛФТИ, созданный в 1928 году по инициативе Абрама Иоффе на деньги союзного правительства к 1934 году стал одним из лучших в Европе физических институтов, оставившим далеко позади по размера бюджета и сам ЛФТИ. Советское государство, в лице Наркомата Тяжёлой Промышленности, к которому относился институт, не жалело средств на оборудование для двух криогенных лабораторий, экспериментальной станции, лаборатории расщепления ядер, лаборатории высоких напряжений, ультракоротких волн, рентгеновских лучей и других. Часть учёных института обучалась за рубежом, их постоянно посылали на средства государства к крупнейшим физикам во все мировые научные центры ( да и сами мэтры, такие как Нильс Бор, Поль Дирак, не брезговали Харьковом, тем более что на их встречу средств не жалели) для пополнения знаний и опыта.

Словом знания пополнялись, средства расходовались и всё шло хорошо до той поры, пока в 1935 году Совет Труда и Обороны СССР не решил поручить УФТИ технические разработки военного характера: мощные генераторы коротких волн, кислородные приборы для высотных полётов, авиационный двигатель, работающий на водороде другое оборудование, и назначил нового руководителя института (старый выехал на стажировку в Англию). Новая метла хорошо метёт... Семён Давидович, креатура Харьковского обкома КП(б)У, звёзд, конечно, с неба не хватал (злые языки утверждали, что у него нет ни одной печатной работы), но своё дело знал туго: вскоре в институте был установлен пропускной режим и началась подготовка к строительству забора. Это означало, что в перспективе из свободного сообщества творящих учёных мог превратится в закрытый 'ящик'.