Чаганов: Москва-37

Увидев меня в центральном холле аэропорта, Иван Михеев, сегодня— второй пилот МГ, поймал меня в свои сильные объятия и долго не отпускал.

-Лёшка— наш человек,— глотая слоги говорил он стоящему рядом Громову.— не сдрейфил тогда,... я тебе так, Михалыч, скажу: смело можешь садить его в моё кресло— не подведёт.

-Приятно познакомиться.— Открытый добрый взгляд, железные тиски огромной ладони.

'Да, современная авиация— это не для хлюпиков. Попробуй поворочай штурвал самолёта, подави на его педали... А от предложения второго пилота просто отмахнулся, чувствуется что у Громова на хозяйстве— порядок, сам решает кому где место'....

Двоих корреспондентов центральных газет, в последний момент лишившиеся своих мест, Кольцову пришлось пересаживать в салон похуже, за кокпитом, а середину нашего— занял оператор, который напрочь заблокировал треногой своего киноаппарата выход пассажирам. Оборачиваюсь назад и сквозь двери проходной кабины пилотов виден длинный коридор аж до самого хвоста воздушного лайнера виден чинный ряд кресел и столиков перед ними с изящными настольными лампами. Вышитые скатерти и занавески радуют глаз аккуратными складками, на буфетной стойке сияет 'обтекаемыми' формами, возможно, тот самый электрический самовар, что чуть не убил меня в первом полёте.

От крыльев самолёта одновременно отчаливают два грузовичка с движками в кузове, раскрутившими последнюю пару двигателей МГ.

-Сдержанный рокот моторов переходит в гул,— Раздаётся сзади громкий голос Михаила Кольцова.— 'Максим', слегка переваливаясь на неровностях почвы,... рулит по аэродрому и, наконец, выбирается на недавно построенную бетонную взлётную полосу. Рёв моторов заглушает всё вокруг,... здание аэропорта ускоряет свой бег, потряхивание на стыках плит становится всё мягче и... вот 'стальная птица' плавно отрывается от земли. С замиранием сердца смотрю вниз и в тысячный раз испытываю всегда новое чудесное ощущение взгляда с птичьего полёта, которое холодит сердце и превращает всё сущее на земле в модель-схему, вычерченную по линейке.

'Не ожидал такого, журналист-инноватор ведёт живой радиорепортаж с борта самолёта 'Максим Горький'! Прямое включение'!

Рядом со мной на пороге между пилотской и штурманской кабинами маячит 'золотое перо Союза' в наушниках и с выносным микрофоном в правой руке. Его левая рука лёгким взмахами акцентирует окончания фраз. Сидящий напротив Толстой кривится и закатывает глаза.

-Вот на горизонте появляется стая металлических птиц... — репотаж начинает походить на трансляцию с футбольного матча.— наш 'Максим' делает величественный разворот и... оказывается во главе колонны военно— воздушных сил! Именно он будет открывать Первомайский военный парад!

-Товарищ командир,— одна из девушек-штурманов склоняется над установленным перед ней микрофоном.— от пересечения железной дороги с Ленинградским шоссе нужно держаться шоссе, которое приведёт к Красной площади.

-Слыша эти указания я с трудом скрываю улыбку,— доверительным тоном делится своими мыслями с сидящими в нашем салоне и со всей страной Кольцов.— я вспоминаю как этот самый пилот, что держит сейчас левый штурвал 'Максима', блестяще совершил на моих глазах опаснейшую посадку у французского городка на реке Луаре, проявив свою исключительную способность ориентироваться даже в условиях абсолютно незнакомой местности, усложнённой темнотой и проливным дождём. Вряд ли сам пилот помнит этот незначительный эпизод своей многолетней воздушной работы, которая сделала его известным всему миру. Это— Михаил Громов, Герой Советского союза. Другой штурвал— в надёжных руках Ивана Михеева, орденоносного пилота. Сегодня с нами в полёте лучшие люди страны: рядом со мной сидит Алексей... (Толстой снисходительно поворачивает голову к репортёру, но Кольцов из под носа уводит у него микрофон)... Чаганов, недавно вернувшийся из зарубежной командировки. Еще два года назад он был никому не известным студентом, а сегодня— руководитель, в подчинении у которого сотни людей. Что вы пожелаете, Алексей Сергеевич, миллионам наших радиослушателей в этот праздничный день?

'Представил называется... звучит как: выпускник вуза съездил за границу за шмотками и получил тёплое место, пользуясь благоволением высокопоставленного знакомого. Ещё и улыбается, гад... Однако, если плюнуть на это, то какая уникальная возможность открывается передо мной: могу сейчас сказать всем гражданам Союза напрямую всё что пожелаю'...

Поднимаюсь с кресла и делаю шаг в проход, Кольцов снизу вверх протягивает мне микрофон и ободряюще, как припадочный, мелко трясёт головой.

-Желаю миллионам наших радиослушителей...— Начинаю я фразу, не имея ни малейшего понятия чем её закончить.

У Кольцова от удовольствия затуманились глаза. В моей голове идёт лихорадочный поиск подходящего текста или хотя бы лозунгов к этому Первомаю. Дело в том, что они перед каждым праздником утверждается в Политбюро. Это только кажется, что лозунги из года в год одни и те же, а на самом деле перед майскими праздниками за каждый— идёт борьба: на какое место в списке из сорока призывов поставить— 'Да здравствует мировая революция'?

'А вдруг такое словосочетание уже не в тренде и вместо используют нечто иное? Лучше в эти тонкости не влезать, тем более, что в последнее время по причине страшной занятости не мог регулярно следить за партийной печатью. А что если'...

-... желаю всем нам, мобилизовать все силы на борьбу с фашизмом. Я— хоть и далёкий от политики человек, но понимаю, что Гитлер и его союзники на Западе и Востоке готовят новый передел мира путём захватнической войны. Япония готовится напасть на Китай, Германия— поглотить Австрию и захватить Чехословакию, но понятно, что основная их цель— СССР.

Перевожу дыхание.

-Что можем сделать мы, молодёжь, рабочие и инженеры, для отпора врагу?— Копирую интонации своего интервьюера.— Надо больше работать, каждому на своём месте, чтобы дать нашей армии всё необходимое для будущей войны. Поэтому предлагаю— в третьей пятилетке перейти с шестидневной на семидневную неделю...

-Спасибо, товарищ Чаганов!— Кольцов пытается вырвать у меня микрофон, цепляется за провод и я вижу за его спиной из двери радиорубки, расположенной за пилотской кабиной, выскакивает обрывок микрофонного кабеля.

'Прохвостом перед всей страной решил меня выставить?... А может и не ты, а кто-то другой, кому выгодно замазать выдвиженца Кирова чёрной краской... но, в любом случае, лови ответку'!

-И ещё одну... мысль хотел бы донести до...— оба пыхтим и тянем микрофон на себя.— миллионов радиослушателей: необходимо... усилить борьбу с троцкистами— агентурой... фашистов в нашем тылу...

-Отдай микрофон...— читаю по губам Кольцова, который делает мне страшное лицо.

Толстой со спутницей прилипли к окну и разглядывают праздничную Москву, девушки-штурмана сверяют по карте курс, оператор, спиной к нам, медленно ведёт камеру, делая панораму.

-... но это очень важно...— продолжаю валять Ваньку.

-'Ложи трубку!'— Кричат взбешённые глаза моего оппонента.

-Я понял!— Выдыхаю журналисту в лицо, так что круглые стёкла его очков запотевают.— Троцкистов защищаешь, гражданин Кольцов. Так значит тот эпизод со статьёй не был случайным!

Наш 'шоумен' в 1923 году в бытность свою редактором "Огонька" на трёх страницах напечатал панегирик Троцкому. Оля, подчищая литературу в Пашиной квартире, нашла эту статью на антресолях и дала мне её почитать.

-Товарищ Кольцов,— кричит его помощник, высунув голову в коридор.— связь прервалась!...

Мой противник кидает микрофон и опрометью бросается назад, как пуля проносится сквозь 'кокпит', малый пассажирский салон и скрывается в туалете, что находится как раз напротив радиорубки.

-Товарищ командир,— торжественно вещает второй штурман.— через две минуты Красная площадь.

-Михаил Ефимович,— стучит в дверь туалета помощник.— Красная площадь, вам пора идти на 'Голос с неба' (громкоговорительная установка для трансляции звука на землю).

'Боюсь, что ему сейчас не до этого'.

В эту секунду 'Максим' снижается и проходит над Историческим музеем, а на площадь, оставляя за собой сизый дым, уже вступили танки...

* * *

Спустившись по крутому трапу, немногочисленные участники полёта ждут в тени гигантского крыла появления знаменитого пилота, как поклонники— явления своего кумира. Наконец, в двери самолёта показывается атлетичная фигура Громова, он передаёт кожаную куртку проводнице, снимает фуражку и предстаёт перед нами на трёхметровой высоте в отлично сшитой тёмносиней двойке из английской шерсти, белой сорочке и голубом галстуке, вызвав восторженные аплодисменты у пассажирок и завистливые взгляды пассажиров.

-Спасибо, Михал Михалыч! Спасибо за незабываемый полёт!— Несётся ото всюду.

Громов легко спускается вниз, ни разу не притронувшись к перилам трапа, и начинает терпеливо и доброжелательно обмениваться рукопожатиями или просто парой слов с собравшимися.

-Товарищ Громов,— выступаю я из-за огромного с человеческий рост колеса шасси самолёта, заметив что он прощается с последним поклонником.— найдётся у вас для меня четверть часа— есть серьёзный разговор?

-Разумеется,— улыбается лётчик.— я и сам, по правде сказать, хотел с вами поговорить об одном деле. (Громов поглядывает на ручные часы). А что если нам, Алексей, совместить приятное с полезным. Предлагаю отобедать в ресторане 'Гранд-Отель'. Не слышали? Поедем-те, не пожалеете: таких говяжих отбивных как там по всей Москве не сыщешь.

-С удовольствием,— в животе предательски заурчало.— только я машину отпустил...

-Так поедем на моём 'Форде'.— Стучит меня по плечу собеседник и лукаво подмигивает.— Кольцова с собой возьмём?

'Неужели видел наш армрестлинг? Со своего места— вполне мог. Надеюсь, что ничего не слышал'.

-Пусть раны зализывает.— В тон отвечаю я.— Сейчас позвоню в отдел, чтоб знали, где меня искать...

* * *

-Тут меня убеждать не надо, Алексей,— Громов с удовольствием делает глоток красного вина из бокала.— каждый дополнительный килограмм топлива удлиняет полёт на один километр, а каждый килограмм облегчения веса самолёта— на три километра. Я двумя руками голосую за это: шутка ли, экономия в сорок килограмм за счёт твоей радиостанции. Вот только успеешь ли ты хорошо испытать её? До вылета— полтора месяца.

Мы сидим за столиком в общем зале ресторана у дальней стены рядом со стойкой, по обеим сторонам которой тяжёлые бархатные портьеры скрывают входы в отдельные кабинеты. Рядом снуют официанты, забирая готовые заказы, а прямо над нами свисает на толстой пятиметровой бронзовой цепи хрустальная люстра (ресторан по высоте занимает два этажа здания). Стены отделаны серым мрамором, потолок золочёной лепниной, а сверху, с хоров, доносятся негромкие звуки скрипки.

Лучшие места у высоких окон и в открытых ложах верхнего яруса оказались уже заняты, либо зарезервированы: в глазах рябит от рубиновых ромбов в петлицах и золотых звёзд на рукавах. Я сижу лицом ко входу и вижу входящих и выходящих: вон, в окружении большой компании, в ложу на втором этаже проследовал Андрей Николаевич Туполев, чуть позже, с высокой статной дамой, ресторан покинул Люшков.

'Стоп! Как это— через полтора месяца? Я точно знаю, что Громов полетел в Америку в июле. Прямо сейчас у меня перед глазами фотография из июльской 'Правды': 'полковник Громов показывает на глобусе маршрут перелёта'. (Мы с Олей, готовясь к нашему хронопутешествию, записали в память несколько экземпляров старых газет, в основном праздничных выпусков, что чудом сохранились на антресолях в её квартире). Это Чкалов полетел в июне'!

-Полтора месяца— срок, конечно, короткий,— вымакиваю корочкой хлеба жирный сок от отбивной.— но мы попытаемся...

В ресторан врывается Чкалов, преследуемый встревоженным метрдотелем, и обводит глазами зал в поисках свободного столика. Не найдя такового, направляется в нашу сторону, крутя головой по сторонам.

-Я же говорю вам, Валерий Павлович,— гнусавит сзади работник общепита.— ни одного свободного места...

-Щас-щас, погоди.— Отмахивается от него лётчик и замечает меня.— Чаганов, ты? Вот хорошо! А то смотрю не одной знакомой э...

Он плюхается на свободный стул за нашим столиком. Громов недовольно отводит глаза в сторону.

-Водки принеси и закусить.— Бросает метродотелю Чкалов, скептически посмотрев на недопитую бутылку 'Мукузани'.

Тот даёт знак стоящему у стойки официанту.

-Здорово, Чаганов!— Тянет он через стол свою лопату-ладонь, чуть не сбивая мой бокал.— Как жизнь?

-Не такая как у вас, Валерий Павлович,— успеваю подхватить своё вино.— но мне нравится.

-Молодец!-Перед незванным гостем по мановению ока возникает графинчик с рюмкой, селёдочница, тарелка с холодцом, говяжьим языком, грибочками и солёным огурчиком.— Ну, с праздником!

Чокаемся, выпиваем, я чуть пригубливаю вино... довольно: всё-таки вчера, как ни отнекивался, пришлось выпить и сегодня с утра болела голова...

-А ты, Михалыч, чо в глаза не смотришь, обиделся что ли?— Чкалов сразу наливает себе вторую рюмку.

-Валера, не начинай опять.

-Чего не начинай? Мне стыдиться нечего!— В ход идёт вторая рюмка.

-Нечего?— Взрывается Громов.— Не ты ли мне обещал в Париже на выставке, что вместе будем подавать заявку на перелёт? А стоило мне лечь на две недели в госпиталь, ты— бац и в дамки!

На нас стали оглядываться соседи.

-Так тебе ж точно как мне разрешили лететь,— Чкалов снова с чувством наполняет рюмку.— разве не так?

-Так, да не так! Ты слово нарушил!— Громов тяжело глядит на оппонента.

-Чаганов, Алексей... ты рассуди!— Оба поворачиваются ко мне.

-У данной проблемы я вижу три аспекта,— мои слова тонут в хохоте двух спорщиков.— первое— где вы видели в армии коллективные рапорта? Это— не колхоз... Второе— вы зря думаете, что от времени подачи рапорта что-то зависит: наверху будут взешивать всё— готовность экипажей, самолётов... анкеты. Я бы, например, ни за что не выпустил два экипажа в перелёт одновременно, так как они станут спешить, чтобы обогнать друг друга, станут ошибаться. Я бы сделал так, первым в июне летит Чкалов. Он— из рабочих, что очень важно для нашей пропаганды. (Громов грустнеет). Затем через месяц, в июле— Громов, для установления мирового рекорда дальности.

-А Леваневский?— Снова оба спрашивают хором.

-Леваневского— в сентябре. И третье— это да, вы Валерий Павлович, слово нарушили.

-Ну прости тогда, Михалыч.— Чкалов чокается с товарищем, залпом выпивает третью рюмку и цепляет вилкой большой кусок селёдки.

'Торопится жить'...

В подтверждение моих мыслей, Валерий Павлович, жадно похватав с тарелки язык, допив водку и расплатившись, начинает прощаться.

-Бывайте, хлопцы!— Подмигивает мне.— Мне тут ещё на один аспект нужно поспеть.

Громов осуждающе качает головой вслед удаляющейся плотной фигуре Чкалова. Отмечаю, что сам он выглядит почти худым.

'Да и ел за обедом меньше моего... Не удивлюсь, если борьба с лишними килограммами идёт по всем фронтам'.