Зверь лютый. Книга 25. Обмасонивание

Знаешь, девочка, есть немало людей, которые придумывают про меня, что я, де, умный-мудрый-прозорливый. Им так жить легче, увереннее. Только это — неправда. Я — не "умный", я — "чувственный". Стараюсь чувствовать. Себя. Людей. Мир вокруг. Разные течения и оттенки. А "учувствовав" что-нибудь, соображаю — как бы это к пользе дела уелбантурить. К моей пользе, конечно.

Я — дурак. Что уже в зубах навязло. Сунулся в "Святую Русь" как есть. Сам. "Без ансамбля". В крестьянском платье. Как нормальный русский человек. Но без его элементарных поведенческих навыков. С уже установившимися своими, воеводскими.

В Киеве, перед первой встречей с Хотенеем, "правдовбиватель" Саввушка старательно выбивал из меня прежние привычки и представления. Ему — удалось. Перед последней встречей... Саввушки не было. Я и вляпнулся. "Эз из". Как голый в баню. В "Святую Русь" со своим комплексом. Наросшим уже "комплексом воеводы".

Факеншит! Ведь давно же понял: попандопулы среди диких туземцев не выживают! Только среди "мирных". Приученных, прирученных, прикормленных, заблаговременно неоднократно битых.

Забыл о разнице. Между моими, "стрелочниками", и "дикими" — исконно-посконными. В нескольких мелких деталях. Которые оказались важными.

Пруст прав: "Реальность — самый ловкий из наших врагов. Она атакует те стороны нашей души, где мы ее не ждали и где мы не приготовились к обороне".

Я годами постоянно ношу на теле панцирь. Конечно, сильный удар кнутом может меня подвинуть, наверняка — испортит кафтан. Но сбить с ног... кувалдой бить надо. Мой "нательный" панцирь... он — есть. Но "работает" редко. Всё более превращаясь в элемент самоуспокоения — "на всякий случай". Потому что вокруг меня постоянно "защитники". "Панцирь" другой — не железный, но — "душевный". Курт, Сухан, Ивашко, Алу, Чарджи, Салман, Гапа, Домна... Некоторые уходят или отдаляются, на их место приходят другие: Точильщик, Драгун, Огнедар, Аггей... Множество людей, которые, даже рискуя своими жизнями, кинутся мне на помощь. Да хоть бы закричат. Предупредят меня, отвлекут противника.

Я годами выплетаю вокруг себя "кокон". Я привык к нему, привык считать такое — нормальным. Забыл, что там, вне "крыши дома моего" — реальная жизнь, "самый ловкий из наших врагов". "Святая Русь". Со всем её средневековым маразмом.

Мой кокон.

Дружественные, лояльные мне люди.

Мы можем спорить, я могу некоторых укорять или наказывать, кто-то, с глузду съехавши, может и кинуться. Но он — один! Один не только против меня одного — против множества "моих".

В Луках — наоборот. Там я оказался один против всех. Беззащитный. Безоружный.

Главное — бессмысленный. Неготовый на уровне рефлексов.

* * *

Специально для юных и горячих: оружие имеет значение. Ограниченное.

Даже приедь сюда на танке — всё равно убьют. Расстреляешь снаряды и патроны, сожжёшь горючку, вылезешь из-под брони с голодухи... на куски порвут.

"Нет для человека лучшего лекарства, чем человек же".

С защитой — так же. От людей можно защититься только людьми. Или — непроходимым расстоянием.

* * *

На уровне слов, идей — всё понятно. "Мрачное средневековье", "тёмные века", "дикие аборигены". А вот на уровне безусловных инстинктов... утрачено. Хуже — старательно и целенаправленно изживалось.

Невнимание. Пренебрежение. Высокомерие.

Глупость благоустроенного. Идиотизм аристократа.

Откуда это?! У меня же в предках "белой кости" нет! Я же и там, и тут... без всяких, от рождения данных привилегий и бенефиций...

"Человек быстро привыкает к хорошему". А от остального... так же быстро отвыкает.

"Русь Святая? — Фу. Мерзость".

— Сын боярский? — Да что он понимает! В поташе или требушетах. Да я, да у меня...

Боярину не надо понимать в требушетах. Ему надо понимать в порке холопа нерадивого. И он это умеет. Вон, спина по сю пору чешется. Он — личность цельная. Видит смерда — бьёт кнутом. Никакой рефлексии. А у меня... случилась шизофрения, раздвоение личности.

Зашёл на церковный двор — сними шапку, поклонись, перекрестись, восславь господа нашего...

Не могу! Невозможно быть одновременно холопом беглым — "каждого пасись который в каске" и Воеводой Всеволжским! Постоянно оглядываться, "ветошью прикидываться"... и — предлагать, продвигать, продавливать... свои решения, своё виденье.

"Продавливать" — своей волей.

У холопа — "своей воли" нет, он — "в воле господской".

Невозможно быть рабом, божьим или человечьим — неважно, и "двигателем прогресса, гейзером инноваций". Я придумал, я решил, я сделал... или — иншалла, на всё воля божья.

Бакунин прав: "или — бог, или — свобода".

Философия, умозрительные рассуждения превращаются в поступки. Поступки — в привычки, привычки — в характер. В сумму стереотипов поведения, среди которых нет: "вошёл на церковный двор — сними шапку", "ударили кнутом — поблагодари", "увидел боярина — поклонись в ножки"...

У меня что — времени вагон?! Чтобы на ритуалы переводить?! Да я сам у себя во Всеволжске церковь ту складывал! В других городках церкви по моему приказу, на мои деньги ставятся.

Мне перед теми "деревами повапленными", которые моим же трудом и "поваплены" — припадать и придыхать?!

Да и не принято во Всеволжске шапки на церковном дворе от ворот сдёргивать. Мужчины снимают головной убор при входе в церковь. Там и складывают. "Успеть к шапочному разбору" — придти к концу службы. Когда люди из храма выходят и шапки разбирают.

Во Всеволжске — "да", там я — Воевода. "Хозяин". Именно так называет людская молва "Янки" у Твена. А в Луках, в "Святой Руси"? — Смерд смердячий. В этой одежде. Но я-то сам — не изменился же! Я же внутри, в душе — всё такой же!

Ошибочка вышла: несоответствие внешности и сущности.

"Янки" было легче. Когда он гулял с королём под видом простолюдинов — у него были с собой динамитные бомбы. Вот он и разметал местных вятших "на атомы". Вместе с конями. Оставив яму на сельской дороге как повод для размышлений местного крестьянства.

Вот был бы у меня динамит... Я бы тех кнутобойцев и порколюбов... как народовольцы Александра Второго Освободителя!

И, как они же, топ-топ на виселицу.

Виноват, здесь — на плаху.

Вывод: попаданец без динамита — поротый попаданец. С динамитом — безголовый.

Коллеги, вы динамитную мастерскую уже построили? Теперь носите всё это с собой непрерывно. Как крест православный. И не забудьте последнюю боньбочку — под себя. Как Гриневицкий. Или — в штаны. Чтоб не мучиться.

А уж когда "муж вятший" плетью ума-разума "меньшему человечку" вкладывает, помилку его исправляет, надлежит шапку снять, на колени пасть, возблагодарить доброго человека за науку да поучение. А не шипеть сквозь зубы... нелицеприятное.

И уж конечно не может смердятина сиволапая вятшему сдачи давать. Мявкать супротив. Кнут поймать, да дёрнуть, да на шею ему накинуть... Сиё есть, безусловно, бунт, мятеж и воровство. Противу властей, богом данных, и церкви нашей православной. Которая всё это, "Русь Святую" — окормляет, благословляет и милостью божьей спасает.

Так что, витязи славные, дети боярские, всей толпой кинувшиеся меня одного пороть-забивать-нахлёстывать — абсолютно правы. Ибо и одна паршивая овца, в смысле: бунтовщик мятежный, всю отару перепортит, в смысле: народ русский.

— Так и дОлжно быти!

— Кому "дОлжно"?! "Святой Руси"?! Нахрен эту "русскость" с этой "святостью"!

Ваня! Ты же русский человек! Ты же патриот! — А что, "патриот" и "холоп" — синонимы? "Патриотизм" и "идиотизм" — "близнецы-братья"? Любовь к кнуту на собственной спине — часть национального менталитета? Мазохизм как неизбывный элемент русского характера?!

— Ах-ах! Сделайте мне больно! Придушите меня скрепами! Притопите меня в источниках! И — кнутиком, кнутиком... Я с этого тащусь! Прёт меня с этого!

Да пошли они все! С такой Русью!

Куда "пошли"? — А то вы не знаете?

Да ведь ничего не произошло! — Отнюдь. Произошли эмоции. "Чуйства". Мои. Сильные. Я вновь ощутил себя... игрушкой. Рабом. Вещью. "Орудием говорящим". Приспособлением для чьего-то... развлечения. Для забавы по его воле.

В его власти.

Со своего согласия.

"Воли своей не отдам никому!".

Себе-то врать не надо. Отдал. Не надолго — на минуты. Всего-то! Но ведь было! Растерялся, не сообразил... Снова почувствовал себя как тогда, в самом начале. Испуганным, бестолковым, битым, слабым. И — обрадовался. Не разумом — душой. Донышком её. Тому, что можно все сомнения-размышления возложить на другого. Не нужно мучиться-волноваться. Всякие расчёты, предположения, планы... Я же такой слабый! Мне же так больно! А он ухаживает, заботится...

"Чтобы не заболеть, нам необходимо начать любить" — это кто сказал?! Фрейд?!

Мда... ну, если понятие "любить" толковать расширено... любовь к богу... к партии... к вождю и учителю... к начальнику... к хозяину тебя...

А что делать уже больному? Битому, задыхающемуся? Чувствующему смерть уже не где-то за плечами, а в забитом тряпкой и стянутом петлёй собственном горле?

Внимание, забота, любовь... Всякий человек любит, когда его любят — это ж так приятно... Отдать себя в ласковые заботливые руки... Надежда на выручку... ожидание помощи в безвыходной ситуации... Никогда под общий наркоз не попадали? Когда остаётся только надеяться на других, на их умения, заботу, внимание...

Молиться. Об их доброте и милосердии.

Терпение. Ожидание. Надежда. Сладостно-тревожное чувство собственной слабости, незначимости. Когда нестерпимая боль, понимание приближения смерти уже не оставляют в душе именно чистую панику, но становятся знакомыми, привычными... неизбывными. Смирение с безысходностью... И вдруг — ласковая поддержка, дружелюбная защита, могучее покровительство, душевное участие... Томное счастье бессильной покорности... пряный сумрак добровольной безвольности...

Ребята тащат, ребята не бросят... Что может привязанный к носилкам? — Молчать. Даже когда все падают. Вместе с тобой. Не дёргаться. Даже когда разрывы рядом или очередь сбивает ветки над головами. Терпеть. И — надеяться. На тех, кому не повезло. Не повезло тебя вытаскивать. На друзей.

У попаданца — друзей нет. Потому что дружба требует взаимопонимания. А оно — невозможно. Всякое попандопуло — аутист среди туземцев. И место "дружбы равных" занимают... другие отношения.

Ах-ах! От меня ничего не зависит! Как лучше — знает он. Господин. Он видит-понимает куда больше меня. Несоизмеримо больше и глубже. Он — мудрый, сильный. И — добрый. Он, по доброте своей, принимает на себя все тревоги, взваливает груз ответственности, тяжесть выбора. Выбора за меня, едва шевелящегося, худо соображающего.

Как ГБ — Всезнающий, Всевидящий, Всемогущий. Всевластный. Надо всем. И надо мной — тоже.

И мгновенно появляющееся в каждом добром человеке — я же добрый человек! — сочувствие к этому... властвующему. Несущему, тащащему тяжесть принятия решений и выбора пути.

Бедненький. Мне тебя очень жаль. Я — за тебя!

Но ведь я ничего в этом мире не понимаю. Я даже представить не могу, что здесь — правильно. И — не хочу. Устал. Обессилил. Тяжело. Смотреть, воспринимать, думать. Взвешивать и оценивать, продумывать и просчитывать. Делать.

"Глазки закрывай.

Баю-бай".

А он — знает, он — мудрый. И он примет мудрое решение. Спасительное. А я принимаю его волю. Я весь — в воле его, моё дело — служить ему. Истинное служение, без страха и сомнений. Всегда, везде, во всём.

"Подвергай всё сомнению" — кто это сказал?! Какая сволочь?! — Рене Декарт? Не наш.

"Вера означает нежелание знать правду". — А это какая сволочь? — Фридрих Ницше. Точно, не исконно-посконный.

А вот Блаженный Августин — наш: "Будем же верить, если не можем уразуметь".

Очень разумный был мужчина. Одна деталь мелкая: "не можем", почему-то, превращается в "не сможем". В — "нечего и пытаться смочь".

А как с этим у коллег? Попандопуло в мире "вляпа" — изначально не может "уразуметь" почти всё. Даже звёзды здесь другие. Коллеги начинают "верить"? Наполняться "благодатью божьей" под самое горлышко?

Или пытаются "уразуметь"? Так, что "будем же верить" — становится всё более ненужным?

Или — тупо ломятся танком по болоту "неуразуметой" реальности к ближайшему "ведьмину окошку", чтобы булькнуть?

Верить. Уверовать. Умилиться и прослезиться.

Как это мило. Удобно, уютно. Праведно. Так приятно — свалить тяжесть душевных сомнений на кого-то другого. Достаточно только уверовать в его силу, в его мудрость. И — в свои слабость и глупость.

— Ты слабак?

— Да. Но — во Христе.

Это — нормально! Здесь все так живут! Все — веруют! В Христа или Аллаха, Адоная или Перуна... Есть различия. Несущественные. Главное: поименованный символ. Символ Господина, Хозяина. Владельца тебя. Объект веры, надежды и любви. И туземцы эти "объекты" — любят. Реально! И — жаждут. Мечтают о взаимности: чтобы эти "объекты" их тоже полюбили. Возжелают и вожделеют. Мечтают приобщиться, отдаться и слиться. "И войти в царствие небесное, во блаженство вечное". Всем существом своим. Душой и телом. Глубоко, до... до донышка.

Хомнутому сапиенсом нормально любить. Но эти символы... уж очень символические, уж очень далеко. И тот же набор мыслей, чувств, реакций... способов восприятия и самовыражения... "впитанных с молоком матери", воспитываемый и взращиваемый ежечасно и каждодневно, переносится на что-то более... близкое, реальное, материальное.

Тысячи лет несётся: "Не сотвори себе кумира!".

Но так хочется...!

Из царя-батюшки. Из своего боярина. Из отца родного.

Этот набор чувств отсюда и вырос. Из естественных чувств всякого живого новорожденного существа. Направленных на тех, кто его кормит, защищает. Так — и у обезьян. Кто такой любви не ощущал — тот не вызывал ответных реакций. Не теребил "зеркальные нейроны" взрослых особей своей стаи — "сильных мира своего". Не получал от них корма, защиты, опыта...

Тот — сдох. Выжившие перенесли это биологическое, по сути, свойство в социум, в идеологию. И продолжают переносить.

А как же иначе? Так с дедов-прадедов. Всегда было, есть и будет. Ибо таково естество человеческое. Богом даденное. А кто у нас "бог"? — "Отче наш. Иже еси на небеси...".

Инстинкт младенца продолжает довлеть взрослому. Инфантилизм. Безответственность. "На всё воля божья", "как начальство скажет". Не повзрослели.

"Нельзя всю жизнь прожить в колыбели". — Кто это сказал? Циолковский?! — Да ну, он же про другое, про полёты в космос...

Стать сильным, умным... "На бога надейся, но порох держи сухим"? Самому?! — Больно, тяжело. Даже просто физически сильным — тяжело: попробуй отжиматься на косточках кулаков на речном льду. Раз за разом. С хлопком. Каждый день...

Так это мы ещё про ум и душу не вспоминали!

Глава 530

В меня этот морок, преклонение перед Хотенеем, даже — обожествление его, чувство своей малости, слабости, вбивал Саввушка в Киеве. Вбивал своей палкой, бесконечной безмолвной чернотой космоса в темнице, "Спасом-на-плети"... Об этом "пели" мне окружающие, Юлька и Фатима, слуги, усадьба... Все. Всё показывало тогдашнюю мою... непригодность, ненужность, ничтожность в этом мире. Бессмысленность.