Зверь лютый. Книга 25. Обмасонивание

И тогда из тьмы трусливой и гадкой походкой вышел ему навстречу подмастерье-заговорщик, прихвостень и слуга коварного Соломона, скрывая под передником тяжёлую двадцатичетырехдюймовую линейку:

— Стой, Хирам!

— Кто ты?

— Я — Юбелас, подмастерье. Я устал ждать твоей милости. Я разуверился в путях познания, тобою указанных. Открой мне тайну, скажи мне мастерское слово!

Размахнувшись, Юбелас нанёс Хираму сокрушающий удар линейкой. Он метил в голову, но Хирам отклонился, и удар пришёлся ему по ключице у самого горла.

Хирам мог бы защищаться, — но не мог преодолеть отвращения.

Фриц тяжело вздохнул.

— "Гнусный заговорщик с трусливой и гадкой походкой...". Ну какая же ещё может быть у заговорщиков походка? А Хирам? Разве не он обучил тысячи рабочих "простым и привычным движением молотов" опрокинуть и повергнуть во прах царство? Это ли не заговор? Соломон не сделал Хираму ничего плохого, он просто жил, так, как ему свойственно. Платил, предоставлял материалы и работников, а ему, за его же деньги... Или тут мания величия обиженного на весь мир бастарда? Хирам — не "гнусный" заговорщик, а "добропорядочный"? Со смелой и гордой походкой? Выплаты по паролю — финансирование боевиков? "Чистота помыслов" — вера пропаганде? — Работу-то они делали.

Одновременный скорбный вздох вырвался и из грудей множества присутствующих, ибо так было принято выражать печаль по поводу первого удара злобного негодяя, нанесённый любимому и великому учителю, истлевшему, вместе с негодяем, две тысячи лет назад за две тысячи миль отсюда.

Сдержав вопль боли, бросился Хирам к западной двери Храма, служившей общим выходом для всех рабочих. У самой двери перед лицом его блеснул медный наугольник, и дрожащий голос другого заговорщика дерзко оскорбил ухо великого мастера:

— Я Юбелос, подмастерье. Я слишком долго ждал и требую, чтобы ты открыл мне мастерское слово!

Хирам ответил твердо второму убийце:

— Раб и шпион Соломона. Я узнаю тебя, хитрый притворщик с личиной добряка и друга. Но мастером ты будешь не раньше, чем когда предательство и братоубийство будут признаны и объявлены верхом добродетели.

Страшный удар наугольника поразил Хирама в область сердца.

Хирам шатается. Хирам готов упасть. На высоком челе мастера капли холодного пота — сердце сейчас остановится. Почти без сознания он делает ещё несколько шагов к восточной двери. Молодой и сильный, он мог бы спасти жизнь, выдав этим разбойникам мастерское слово, которое он может завтра же заменить другим. Немножко слабости, Хирам, и жизнь спасена!

У восточной двери перед ним вырастает фигура мрачного Юбелюма. Хирам угадывает требование третьего предателя. Слабеющим голосом он кричит:

— Никогда! Смерть лучше позора! Но ты ошибаешься, несчастный невежда: смерти нет, есть вечное возрожденье. В круге вечности ты никогда не будешь мастером!

Он падает, поражённый насмерть в лоб тяжёлым молотком.

— Хирам учил людей "... движением молотов.. повергнуть во прах" Соломона. И молоток прилетел в лоб ему самому. На Руси говорят: "не рой другому яму, сам в неё попадёшь". Но "вольные каменщики" не ходят по Руси, не знают таких простых мудростей. В отличие от меня, — думал Фриц, старательно удерживая скорбное выражение лица, давя улыбку превосходства знающего и повидавшего.

Последний убийца, подмастерье Юбелюм, не слышит окрика своих товарищей по злодеянию, спешащих скрыть труп убитого учителя. Он бежит, сжав виски руками, запинаясь за груды строительного мусора. Он потерял сабо, и осколки камней режут ему ноги. Он ищет, где укрыться от гнева верных братьев Хирама и от укоров совести. Он видит пещеру и бросается в неприветливую темноту. Пещера мала, и он прижимается к колючей и влажной каменной стене. С ужасом он видит горящие в ночи глаза собаки, подошедшей ко входу пещеры. Это животное выдаст его! И не своим голосом он кричит:

— Я не TОT, я не убийца, не раб и шпион Соломона. Я — Абибала, мирный труженик, отец семейства, усердный служака...

Праведный гнев и жгучее презрение блистали в глазах собравшихся, мобилизующим набатом звучал голос мастера-проповедника.

— Нет и не будет прощения изменникам, убившим величайшего мастера всех времён и народов!

— Смерть! Смерть!

дружно скандировали присутствующие. "Вольные каменщики" привычно утрачивали свои "воли", превращались в толпу, движимую лишь одной общей волей — убить, отомстить.

— Боже мой, — переживал Фриц. — Куда я попал?! Это — братья мои?! Злобные безмозглые болваны! Отомстить? — Кому?! Истлевшим две тысячи лет назад в окрестностях Иерусалима подмастерьям? Людям, которые, приняв присягу своему царю, исполняли её? Спасли свой народ, свою страну от бредней свихнувшегося на ущемлённом самолюбии агента соседнего царька? Отличившимся усердием в тяжёлой работе, но обойдённых повышением в силу каких-то идеологических представлений начальника о "чистоте помыслов", "света в разуме", "творческой посвященности"?

Услышанные за годы странствий по Руси, "крылатые фразы и афоризмы", подобно камешкам выскакивали из памяти, создавая тропу для мысли, подстёгиваемой эмоциями.

— "К пуговицам претензии есть?" — Так почему "зряплату" не повышают? Мордой не вышли? — Или учитель плох? "Помыслы", "свет", "посвящённость"... это ж не бурьян, который сам по себе произрастает, это результат научения. Хирам взялся учить и не смог. Вместо того, чтобы признаться в неудаче — "подвесил" ситуацию. Не объяснил, не изгнал, не научил... Да ещё в деньгах и карьере обидел. Что за "страусиная манера"? Если воткнуть голову в песок, то снаружи останется только задница. Что мы и наблюдаем.

Чуть успокоившись, Фриц сразу подумал о деньгах:

— Ни охраны, ни охранки. Там, случайно, те крылья золотые не спёрли? На строительстве часто воруют. Хотя... Соломон, зная свой народ, поставил, поди, охрану периметра.

Мысль об украденных двадцати локтях золотых крыльях, успокоила своей невообразимостью — и куда их деть?

Итак, — подводил в уме Фриц итоги нового осмысления многократно слышанной истории, — заговорщик из него никакой. "...ему было противно"... куда с такими замашками в правители?! Государь — "в крови по плечи, в дерьме по ноздри". В дерьме душ и дел человеческих. Яблочки из граната нарезать... да, нужен верный глаз и крепкая рука. Мудрость — не нужна. Та самая, "ядовитая мудрость" правителей. Которая была у Шломо и у Хирама Великого.

Фриц обвёл взглядом разгорячённые общим криком и общей ненавистью к давно покойным мертвецам лица "братьев".

— А нынешние... и яблока не вырежут толком. И вот такие люди запрещают нам ковырять в носу?

Глава 539

Старая шутка, услышанная как-то от "Зверя Лютого" за тысячи миль отсюда, добавила уверенности. Фриц почесал, где чешется, раздавил пойманную блоху, и шумно выбил нос.

— Брат наш, — начал Великий Магистр вытирая слёзы. Чувство единения, душевного слияния только что охватившее присутствующих, произвело неизгладимое впечатление на пожилого Магистра, заставило прослезится — Хирам, как вы знаете, не умер, но ушёл к Востоку Вечному.

— Чего? — удивился про себя Фриц, — Так его ещё и не убили?! Так об чём тогда весь этот сыр-бор? "Нет тела — нет дела". Факеншит! Почему я раньше об этом не думал?

— Ибо Великий Мастер, — продолжал, старчески шмыгая носом, Магистр, — пытался идти чистыми путями мистического созерцания. Он думал, что посвящённый и его спутники, могут выйти на площадь и завоевать внешний мир. Но он не учёл, что в мирских делах царь Соломон гораздо мудрее. Он любил жизнь для жизни, он мечтал о земном рае. Увы, это невозможно. Мы должны любить жизнь для смерти, ценить свой храм недостроенным, видеть блаженство в небытии и смиренном возрождении — в виде зерна, ростка и растения, которое расцветает, чтобы погибнуть.

— А вот фиг тебе! — совсем уже собрался сказать Фриц. Но вспомнил где находится и учтиво поклонился.

Магистр собрался с силами и тяжело поднялся с кресла. Высокая прямая фигура старого каменщика выросла меж двух светочей, стоявших за спинками кресел магистров, отбросила длинную чёрную тень на Фрица. Больные ноги делали тяжкие, медленные шаги, твёрдая рука согнулась в треугольник, — и вдруг, не в порядке обычая, без команды, только из почтения, сорок человек, стоящие вдоль длинных боковых занавесей, разом, в глубоком молчании, тем же жестом вздымают правые руки.

Позже, когда я читал это описание ритуала, присланное Фрицем, меня порадовало "в глубоком молчании". Хоть "хайль" не кричали.

От заката к Востоку шествует вольный каменщик ровным и упрямым шагом, опираясь на стучащую о плиты трость. Под его подошвами чередуются белые и чёрные квадраты, — как ночь сменяется днём, как зло побеждается благом в вечной борьбе Ормузда с Ариманом. С трудом, но и с неколебимым упорством, он одолевает ступени, семь ступеней символической лестницы, начертанной на полу зала, снисходя от non plus ultra della sapienza (крайняя степень мудрости), от очищающего душу познания законов, руководящих движением небесных светил, к Фрицу, к простому подмастерью. Пристален взгляд, которым он окидывает братьев, скользит по равнодушным, выискивает верных и стойких служителей и мастеров царственного искусства.

— Тебя долго не было, брат Фридрих. Не утратил ли ты чистоты помыслов, света в разуме, посвященности в сердце? Стремишься ли ты к знаниям, идёшь ли ты по пути добра? Верен ли клятве братства? Расскажи нам — где ты был?

— Я был на востоке. На том самом Великом Востоке, куда удалился великий мастер Хирам после нападения на него изменников. Удалился и пророс. Мастер Хирам был зерном. Из которого выросло растение, которое расцвело. Ибо государь, которому я служил последние годы, обладает великими знаниями. Он приблизил вечные звёзды к моим глазам, он научил меня строить не дома, но — города. Велики и удивительны его познания. Я же смог зачерпнуть лишь малую частицу той мудрости.

Лицо Великого Магистра напряглось. По рядам присутствующих прокатился ропот.

Бывало так, что братья исчезали на годы, иные путешествовали далеко, бывали и на Востоке, в Византии или в Святой Земле. Но никто из живущих не осмеливался утверждать, что видел сокрытое убежище мастера Хирама, ту страну обетованную, где "чудесный червь шамир слизывает со строевых глыб всякую неровность".

— Твои слова, подмастерье Фридрих, удивительны. И — дерзки. Докажи их.

— С готовностью. Моё доказательство будет очевидным, прежде всего, именно для вас, Великий Магистр. Ибо я прошу вас принять в нём участие. Но и все присутствующие смогут убедиться, что истина великого строителя приоткрылась мне. Пусть принесут сюда мой дорожный мешок, таз и ведро тёплой воды. А вас, учитель, прошу занять подобающее вашему высокому положению место.

Магистр снова уселся в своё кресло, Фриц, аккуратно обогнув ковёр с раскрытой могилой, подошёл и опустился на колени перед старцем. Он поместил тощие, в тёплых мягких сапогах с пряжками на лодыжках, ноги Магистра в таз и засыпал их голубовато-сероватой пылью из своего мешка, негромко объясняя присутствующим свои действия:

— Вы видите смесь. Большая часть её — простой речной песок, промытый и просеянный. Однако здесь присутствует вещество, которого не было и у самого Хирама во времена Соломона. Которого вообще не было в подлунном мире до прошлого года. Но сокровенные знания величайшего мастера мира возрастают. Использование этой смеси позволило бы закончить строительство великого храма лет за пять. При многократно меньшем количестве работников. Минутку.

Приподняв край мантии Магистра, Фридрих велел одному из мастеров осторожно подливать тёплую воду, а сам принялся старательно перемешивать образующуюся кашицу пальцами, одновременно осторожно массирую больные ноги старца.

— Это невозможно! Ибо сказал Соломон: не ничего нового в подлунном мире!

— Не странно ли, мастер-проповедник, что вы цитируете врага нашего? Но вы правы. И это тревожно, братья. Мы не ищем новых знаний. Мы лишь пытаемся узнать старое, сокрытое, утраченное. Но ведь даже великий мастер Хирам был довольно ограниченным человеком. Что он видел? Тир, Египет, Иерусалим... А Дамаск, Вавилон, Индия?

Высказанное утверждение звучало как богохульство, как оскорбление памяти величайшего из великих и мудрейшего из мудрых. Стоявший над Фрицом мастер едва не ударил его. Но мастер-проповедник отодвинул несдержанного своим необъятным брюхом и обратился к Фридриху довольно миролюбиво:

— Не бойся, брат мой, гнева человеков. Бойтесь одного всемогущего Творца. — Сказал толстяк спокойно и строго, входя в тон одушевления. — Никто один не может достигнуть до истины, только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений от праотца Адама и до нашего времени воздвигается храм Соломона, который должен быть достойным жилищем великого Бога. Ежели я знаю что-нибудь, ежели я дерзаю, сам ничтожный раб, то только оттого, что я есть составная часть великого целого, что я есмь звено невидимой цепи, начало которой пропадает в небесах. О каком "новом знании" говоришь ты? Оно — предвечно. Как и цель наша. Коея определена была ещё до воплощения Сына Божия. Мастера нашего братства были у египтян, халдеев и древних евреев.

Как бы в душе своей ни смеялся Фриц, одновременно досадуя на себя и свою прежнюю веру в сей род масонских суждений, которые ему и прежде доводилось слышать, с упоминанием халдеев и таинств натуры, но с замиранием сердца слушал он напевный голос толстяка и уже не высмеивал его в мыслях своих, а верил тому, что тот говорил. Верил не тем разумным доводам, которые были в речи, давно уже знакомой и, отчасти, набившей оскомину, а верил, как верят дети, интонациям убеждённости и сердечности, которые были в этой речи. Он верил тому дрожанию голоса, с которым толстяк выразил сожаление о незнании Фрицом истины, он верил этим блестящим глазам, состарившимся на том же убеждении, он верил тому спокойствию и жизнерадостности, которые светились из всего существа толстяка. Он верил той силе огромного общества людей, связанных веками одной мыслью, которой проповедник был многолетним представителем.

— "Леминги не могут быть неправы. Ибо их много. Так, в восторге от своей правоты, они и топятся", — вспомнились Фрицу мимолётные суждения своего прежнего начальника.

Равномерный голос проповедника убаюкивал. Мечталось уверовать и уснуть. Увы, замазываемая в этот момент пряжка сапога Великого Магистра уколола Фрица в палец. Он отдёрнул руку и глупо пососал палец. А проповедь продолжалась: