Влюбленные в море

Приняли пополнение. Так на корабль попали братья-буканьеры Марко и Мануэль, разорившийся лавочник Флавио, пропивающий последние деньги, и бывший матрос с Марии Сантиссима, Чуи Сагроса, полюбивший красавицу-горожанку настолько, что оформил с ней отношения, взял расчет, попрощался с командой и зажил счастливою жизнью. Жизнь эта, однако, продлилась недолго. У красавицы проявился характер, тем более гневный, чем чаще дражайший муж делал что-то вопреки ее мнению. И Чуи сбежал.

— ...а она, значит, и говорит: Чуи, любимый, якорь тебе в печенку, почему ты сидишь все дома? А я ей: милая, цветочек ты мой обожаемый, сама же просила подладить нашу кровать. Нет, говорит, гром тебя разрази, не было этого. Я ей слово — она мне десять, мегера моя ненаглядная. И все-то не хорошо, и дома я — плохо, и в городе как задержусь — беда. То Чуи, се... мамочка ее еще, да тетушки зудят во все уши. Э! Вот и решил тогда, что любимым изменять не след. А что любимое-то? Море да знатный корабль, и иного не надо. А что, разве ж неверно я говорю?

Верно, верно, доносится ворчание моряков. Лючита смотрит на них, улыбаясь. Разные все, и по нации, и по уму, и по внешнему виду, однако ж — команда.

* * *

Пуэто-Перла прощалась — рыночным гамом, криками мальчишек на пристани, всхлипами девушек с расколотым сердцем и размеренным хеканьем рыбаков, выходящих в море, кто на веслах, кто под парусом. Матросы, особенно те, что новые, провожали порт взглядом, пока тот совсем не скрылся из виду.

Воздух пах морем и свободой, Лючита дышала полной грудью, улыбаясь и подставляя лицо восходящему солнцу. Мужчины драили и скатывали палубу, вышагивая по ней босиком. Девушка тоже разулась, закатала штаны до колен и рукава у рубашки и взобралась на марс, с детским восторгом внимая песне парусов и снастей.

"Ну вот какой из меня капитан? — думалось ей, — так, птичка на веточке. Совсем несерьезно"

Думала так и знай себе улыбалась. Поглядывала сверху на команду.

Нечто в облике одного из матросов показалось смутно знакомым, уже виденным, но вовсе не здесь и сейчас. И чем ниже она спускалась, тем больше утверждалась в своей догадке.

— Сеньор Димаре, я желаю вас видеть в каюте, немедленно, — бросила она в спину одному из мужчин.

Тот распрямился, тряхнул головой, откидывая волосы с глаз, но девушка уже на него не глядела, перебравшись на ют.

Он предстал перед ней, отсекая вместе с закрывшейся дверью свежесть яркого утра.

Здесь тоже царит свет, но приглушенный, тени прячутся по углам, в воздухе витает аромат кофе с пряностями и капелькой рома, с оттенком свечей, каких-то трав и душистого мыла, пыльный запах книг и тревожный — заряженного оружия.

Девушка сидит в кресле возле стола, поджав одну ногу и рассматривая песочные часы. Поднимает взгляд, строгие глаза все смотрят упорно.

— Сеньор Димаре, может быть, объяснитесь?

— Конечно, — выдыхает он. И молчит.

— И? Коим образом вы попали на мой корабль?

— Как и все. Нанялся в вашу команду. На месяц-другой, а может, на год. Что я, в сущности, видел, кроме Пуэрто-Перлы? Она хороша, эта жемчужина, но... не век же дома сидеть.

— Замечательно, просто чудесно. Но почему я об этом не знаю?

— Ваш брат, я думал, он скажет.

Он поднял глаза от пола, глянул открыто, девушка перевела взгляд на стену.

— Да, конечно, — пробормотала Лючита. — Энрике... братец мой дорогой. Вы можете быть свободны, Уберто.

Кортинас же поступок свой и поступком-то не посчитал. Нанимая желающих, он говорил об этом сестре, но не считал должным отчитываться в каждом шаге.

— А что, тебе он не нравится? — вопросил он, откидываясь в кресле и щуря глаза, словно огромный кот. — Или же наоборот, а? Признавайся, сестренка.

Она лишь отмахивалась и ссылалась на дела чересчур неотложные, а сама себя спрашивала, неужели прав ее братец. А если и прав, то что тут такого?

Откидывая мысли подобные, занимала себя наукой. Читала труды ученых мужей по устройству мира и географии, морской науке, истории, а то и легкие книжицы о приключениях, развлечения ради. Занималась грамотой с Ахэну, вертлявым и бойким, но себе на уме.

С мальчиком-метисом приключилась история, едва не заставившая Читу ссадить его в первом порту. Однажды проснулась она от скрипа, подумалось сразу, что нужно смазать петли у двери, и лишь потом осознала, что за окнами ночь и луна, бригантина летит по волнам, вокруг тишина, и быть в каюте никого, кроме нее, не должно. Ладонь скользнула к краю постели, где пистолет. Щелкнул взводимый курок, непрошеный гость замер, но тут же двинулся к секретеру. Полоска света, протянувшаяся от окна, выхватила из темноты невысокого роста человечка, худого, с волосами в тугой косице.

— Стой, а то стрелять буду, — отчетливо сказала девушка, прицеливаясь.

Человечек вздрогнул и метнулся обратно к двери, кинулась наперерез, столкнулись, ухватила за ворот рубахи, мальчишка вывернулся, будто змея, но тут же получил пинок пониже спины и тычок пистолетом под ребра.

— Садись, — бросила она властно, отпихивая его к центру комнаты и проворачивая ключ в замке.

Говорил ведь братец, что запираться надо, не слушала.

Зажгла свечи под аккомпанемент сердитого сопения по ту сторону стола.

— Дурак мелкий! Творишь-то чего?

— Я... не....

— Ага. Ты, именно так. Ахэну, зачем ты сюда пришел?

Мальчик потупился, но тут же глянул дерзко.

— А и затем! Ты... вы, думаете, что такая богатая, и сразу все можно? А я, может, не ел целыми днями, и смотрел — на таких вот богатых и знатных, всех в шелке и жемчугах, но с черным сердцем. Они... вы... делают, что хотят, и всем все равно, кто живет, а кто умирает. А у меня мама... и сестра... были. И я воровал! Да! И буду... потому что нельзя так...

Глаза его загорелись гневным огнем, вскочил, весь как натянутая струна, тронь — зазвенит.

— Тише, милый. Разве кто когда говорил тебе против твоих занятий, здесь — говорил? Разве был к тебе груб и нечестен, или зол без причины, или голодом морил тебя? Разве не сам ты пришел и выбрал — все это? — мальчишка сник, а она продолжила, — ты выбрал команду, что больше, чем семья, и корабль, который ценней, нежели дом. И здесь, у своих, ты смеешь воровать? Да за такое положено вздергивать на рее без слов, ибо тот, кто украл, завтра предаст в бою.

Метис вскинулся.

— Ну и пусть!

— Но зачем? Тебе выдался шанс начать новую жизнь, а ты сам все портишь. Зачем?

Мальчик водил пальцем босой ноги по стыку плотно подогнанных досок. Девушка протянула руку коснуться его руки, но тот отдернул ладонь, поглядывая с недоверием.

Грустная усмешка скривила губы.

— Что ж с тобой делать-то? Делом стоящим, что ли, занять... Будешь учиться? А я никому не скажу...

И слово свое сдержала, не рассказав о той ночи даже Энрике, а мальчику помимо науки морской, с затрещинами и бранью, прибавилась наука "бумажная", как звал ее сам, морща презрительно нос. Пачкались пальцы, ломались перья, растекались жирные кляксы, съедая четвертину листа, а он все пытался вывести хоть что-то, похожее на слова.

* * *

На камбузе вместо Кобэ хозяйничал Гойо, поворачиваясь с удивительной легкостью для своей нехрупкой фигуры.

С новым коком прибился в команду котик невнятного цвета — серый с рыжими подпалинами. Оказался он мелок и худ, ребра торчали, намекая недвусмысленно, что на этих костях мяса могло бы быть и побольше. Мистер Нэд, оглядев придирчиво живность, сказал, что у кота этого из набора лишь киль, шпангоуты да две пары весел с когтями, и нелепость подобная плавать не может. Разве что обшивку поднарастить.

Так и прозвали, Шпангоутом.

Котик отирался первое время лишь возле камбуза, но после, обласканный, осмелел и обнаглел, все чаще вышагивая по планширю, будто по своим владениям. На имя новое отзывался не реже, чем на кис-кис, исправно урчал, когда гладили, и глядел обожающим взглядом, если кормили.

— Подхалим ты, Шпангоут.

Говорил кок так "нежно", что кот вздрагивал, будто от грома, но тут же продолжал тереться о ногу, а Лючита думала, что с таким голосом не на кухне возиться с кастрюльками, а перекрикивать бурю, посылая матросов убирать паруса. Однако тому с кастрюльками возиться нравилось куда как больше, и "блюда из ничего" у него выходили божественные.

Поговаривали, что Гойо Мария Сорменто Тортоса служил на галеоне Эль Сол дель Дьос, принадлежавшем лично королеве. До тех пор служил, пока не встретился сорокачетырехпушечный хистанец с тридцатипушечным инглесом, и не завершилась служба та в трюме вражеского корабля. Потом была каторга, обернувшаяся благодаря кулинарным способностям службой на кухне, и долгожданная свобода. Что со свободой той делать, он не знал, и потому, не представляя счастливой жизни без моря, нанялся на первый же корабль.

Лючите мужчина напомнил прошлого кока Ла Кантары, тогдашней Кентаврии. Невысокого роста, широкий и крепкий, с серебром на висках, обманчиво мягкий с виду, но жесткий в делах. В хозяйство его не совалась, полагая справедливо, что каждому свое дело, лишь рекомендовала сорт кофе и количество сахара в нем.

С приходом Гойо Сорменто пришлось написать письмо отцу и отправить с ним Кобэ. Домой.

О Пинтореско и просторной вилле с садом старалась не думать. В послании указала кратко, что жива, здорова, приглядывает за Энрике и жизнь ведет пусть и не слишком спокойную, но чрезвычайно интересную. Просит принять и пристроить свободного негра, хорошо показавшего себя в качестве повара. Любит, целует. Прощается. Ваша Лючита.

Казалось даже, что проще самой, без письма, явиться, сказать: вот она я. Вернулась. Но не навсегда. И приняли бы, пожурили, но приняли. И волю свою поставить не посмели бы, когда за ней — три с лишним десятка душ, грозных и решительных.

Но не явилась. Погрузилась на Ла Кантару и вместо того, чтобы подставить ветру корму, ушла в бейдевинд на Санта-Каталину. Обещание гнало на восток, сердце звало на запад, а желания разрывали.

Но выбор был сделан и, успокоив себя тем, что родные знают о ней хоть чуть-чуть, девушка погрузилась в дела повседневные.

Глава 5

На берегах островов, окружающих россыпью Мар Карибе, была в ходу легенда о девушке, отважной не менее лучших из мужчин, и прекрасной, словно рассвет. История ее полнилась моментов трагичных и романтичных, светлых и радостных, и черных, как запекшаяся кровь. Мир в ту пору был уже измененный, людям, потерявшим первую родину, нечего стало больше терять. Трудные дни, и для мужчин, и для женщин...

— И тогда-то появилась она!

— Да. Маленькая, но яркая жемчужина, ставшая средоточием отваги и справедливости в пошатнувшемся мире.

— Пиратка — и "средоточие справедливости"? — переспросил Васко, не скрывая скептицизма.

Чуи, рассказчик, которого слушали все, пояснил:

— Почему сразу пиратка, едрить тебя за ногу? Тьфу, сбиваешь меня с пути истинного. Девушка эта, чьим именем назван чудесный остров, не самый маленький, должен заметить, так девушка эта пираткою не была, хоть и приходилось ей убивать. Но кто из нас знает наперед при выходе из порта, чем ему придется заняться — торговлей или разбоем? Море капризно, а судьба все смеется и крутит хвостом. Но девушка эта зналась с удачей и покорить могла любую волну. Грозным орлом возникала она на своем галеоне там, где творилось бесчинство, и пресекала его. Не было равных им — сплоченной команде — ни на море, ни на земле...

Чуи замолчал, переводя дух.

— А дальше что?

— Дальше? Жизнь продолжалась, и как многие люди, она влюбилась, выбрав в аманте себе не того, кто был ближе иль красивее, не того, что больше в этом нуждался, и не того, кто ответил бы тем же, а мужчину столько замкнутого в собственной гордости и великолепии, что и заметить-то ее он не мог. Девушка страдала и чахла без того, кого желала всем сердцем, не пила и не ела, а как женился он, едва ль не умерла и пожелала сменить камзол капитана на платье послушницы в монастыре. Так и жила. Одни говорят, что умерла все там же, не выдержав суровой жизни, другие — что вернулась к своей команде и сгинула где-то в пучине морской, третьи — что ушла в жизнь мирскую, обрела себе мужа и прожила счастливо до глубокой старости. Как знать? Легенда на то и легенда, что можно гнуть ее, сути не меняя. Была ли она капитаном, как говорят, или просто плавала на корабле — в том или ином качестве, — и... была ли вообще, никто достоверно не знает. Но легенда оказалась... красивой, потому и живет в сердцах.

— Это за легенду, что ли, признали ее святой? Ну ты загнул, не была! Ну ты брехать, — понеслось со всех сторон.

Чуи нахохлился.

— Говорю вам, что слышал, черти морские! Если нету свидетелей, значит, и дела-то нету. Так-то оно? Одни клянутся — была девка, другие рядышком, что вовек не видали. А церковники... кто ж их поймет? Только есть у нас покровительница, не хуже Мадонны: Санта, даже Сантиссима, Каталина. Вот и все.

— М-да... — прогудел Бартемо. — Жаль, что была она хистанкой. Хотелось бы иметь такую святую средь наших.

— А разве имеет значение нация для того, кто несет мир?

Мужчины обернулись на звук. Говорящий молод еще, но плечист, в серых глаза вера в лучшее, в тот же... мир на земле? Вера такая более чем наивна.

Ильетец Васко хекнул.

— Может, и так, да только не каждая нация добро нести может. Вот взять хотя бы инглесов, что хорошего они сделали? Пришли на чужую землю, разоряли, грабили, жгли, убивали. Кто им это позволил?

— Да только ль инглесы? — вопросил Беккер будто бы в пустоту. — Кто не грабил и не убивал? Вот рандисы, те будто бы лучше!

— А что вы за рандисов так сразу? — вскинулся Флавио, сам наполовину той нации, — предки мои не трогали никого. А ты и сам вон, не на своей земле.

— Чтооо?

За Беккера встал и Бартемо, простодушный здоровяк-олланец. Бывший лавочник заметался взглядом, ища поддержки. Но друзей завести не успел, потому круг расступался, и затянулся бы спор, и завязалась — как знать — драка, но прогремел над головами выстрел, вжались головы в плечи, дернулись ладони за оружием.

— Кончай брехать, пошел все по местам, — рявкнул мистер Нэд, перекрывая недовольный шум. — Берег на горизонте.

С востока, с уклоном немного на север, ясно видимая в солнечный день, приближалась овеянная легендами Санта-Каталина.

* * *

Уютный бархат тропической ночи раскололся в единый миг, улица зазвенела металлом.

— Защищайтесь!

Да что ж тут творится? — пронеслось в голове, а ноги сами потащили на звук. Покатая мостовая, угол дома, странно выпирающий, за ним узкий проулок и площадка, видимо, задний двор. На площадке этой двое с оружием, кружат медленно и осторожно. Из приоткрытой двери выползают и растекаются вдоль стенки посетители таверны.

— Извинитесь, сеньор!

— И не подумаю!

Пробный выпад чернявого, блондин в голубом плаще со смехом отводит острие шпаги, скользит вдоль клинка, пробуя достать до кисти, но тот отступает, восстанавливая расстояние. Вновь обмен любезностями и уколы, безуспешные, впрочем. Противники хитры и умелы одинаково, и одинаково же пьяны. Тот, что светлее, оступается, и уходит вниз и вбок, пропуская мимо себя мужчину, вздумавшего нападать. Будто провалившись, он равновесия не держит и падает наземь. Блондин салютует насмешливо, подняв вертикально клинок. Становится видно его лицо, породистое, точеное, светлые волосы и голубые глаза выдают в нем инглеса или олланца, но никак не хистанца.