Влюбленные в море

Уберто посторонился с пути, пропуская. Глянул быстро и взгляд опустил. Он всегда смотрел на нее со странным выражением в серых, как штормовое море, глазах. И каждый раз, как ловила на себе этот взгляд, вопрошала безмолвно, что это значит и не нужно ли чего. Юноша глаза опускал, оставляя подозрение и смутную еще догадку.

Время летело и тянулись дни. Энрике приглядывался все к Питеру, отмечая, что инглес смотрит на сестру вовсе не по-дружески, намекал на это Лючите, но девушка все отмахивалась, как от лишних домыслов.

— Во всем-то ты, братец, видишь смысл романтический, — укоряла она. — Даже там, где его нет.

Кортинас скалил зубы и отвечал, что верить ему или нет — дело хозяйское, свое же назначение он выполняет исправно.

— И назначение твое — оберегать всячески дорогую сестру?

— Именно.

Она же улыбалась и не принимала всерьез.

Занятия с Питером возобновились, они прыгали и катались по палубе, вызывая у команды то смешки, то уважительное хеканье. С Энрике же инглес схлестнулся раз, и сколько в той схватке было от игры, сколько от боя настоящего, понять не успели, потому как остановлены были властной читиной ручкой.

После пили уже более чем мирно в капитанской каюте, и ужинали вчетвером, и снова пили. Мистер Нэд вещал о свободе и суровости моря, Питер рассказывал о прелестях городов, Кортинас подчеркивал, что радость — в контрасте, а Лючита все слушала, слушала, хмелея от вина и приятной компании.

— Не понимаю, что вы все в этом находите; много воды, ветер и качка... из твердого и надежного только палуба, и всегда есть возможность погибнуть.

Так говорил человек сухопутный, а моряки улыбались чуточку снисходительно. Море не каждому дано полюбить.

— Вот вы, милая леди, как считаете? Не хотели бы поселиться на берегу, осесть, корнями обрасти, возможно, даже семьей...

Мистер Стоун присаживается на краешек стола, пальцы ласкают бокал, взгляд голубых глаз искрится и лишает воли. Девушка отлепляется от спинки кресла, принимая вертикальное положение.

— Не думала как-то об этом. Наверное, мне еще рано.

Пожимает плечиком будто в ответ на свои размышленья.

— А в целом согласна с братцем: суша прекрасна тогда лишь, когда приходит на смену морю. Ведь так много городов и мест, мною не виденных, и от возможностей этих голова идет кругом и сердце наполняется радостью. Мир огромен и чудо как хорош!

— Он не так уж велик, мир этот, и когда-нибудь все новое кончится или же вам надоест, или...

— На мой век хватит, — отвечает она, пытаясь обратить все в шутку, но Питер не отстает.

Кортинас и мистер Нэд, в легком подпитии оба, затеяли спор меж собой. Голоса их становятся громче, наполняют небольшое пространство каюты.

— Нежная моя леди, но ведь вы понимаете, что не сможете жить так всегда: бороздить с отважной командой моря и океаны, торговать, воевать и грабить...

— Но почему же я не смогу?

— Вы ведь женщина, как бы не отрицали суть свою, а первейшая и естественнейшая потребность женщины...

Девушка выпрямляется резко.

— Можете не продолжать, сеньор. Я поняла вас прекрасно, и мне кажется, что для разговоров подобных вы не ту выбрали.

Голос ее холоден. Питер начинает извиняться, но она не слушает, проходит мимо, обращая на себя удивленные взгляды увлекшихся спором моряков. Распахивает дверь, грудь вздымается, вдыхая жадно соленый воздух.

— Господа, попрошу оставить меня одну.

Мужчины выходят, косясь на инглеса, переглядываясь со знанием дела. Мистер Стоун задерживается у двери, девушка говорит тихо:

— Прошу прощения, Питер, я вас очень ценю, как друга, но... единственная моя настоящая любовь — это море.

Уголки его чувственных губ поднимаются, в улыбке этой и грусть, и понимание, и нежелание принимать, и... неспособность держать.

— Сеньорита Фелис, пусть ваше море отвечает взаимностью дальше.

* * *

Он ушел, желая доброй ночи и ясных снов, и разговоры эти не повторялись более. Наоборот даже, Питер был предельно вежлив и внимателен, но отстранен настолько подчеркнуто, что даже люди его удивились перемене настроения этого вечно нахального и неожиданного в своих действиях сеньора.

— Срезала его, видать, наша донья, — говорил Чуи громким шепотом, слышным на пол-корабля. — Инглес этот, утлегарь ему в поясницу, сойдет в Картахене, и забудем все про него.

Но покамест Дарьенский берег далеко был, и про инглеса забыть не получалось, как не получалось игнорировать людей его, пятерых мужчин суровой наружности, серьезных, морскими делами интересующихся.

Энрике, заявившись в каюту, говорил с досадой:

— Инглесы твои обожаемые шарахаются без дела, везде нос суют.

— Братец, с каких это пор в тебе столь ярая нелюбовь к нациям проснулась?

— Почему же ярая? Так себе нелюбовь. И это не к нациям, а к людям бездельным.

— Я придумаю что-нибудь. Сегодня же с Питером поговорю.

Братец, старший, но по сути совсем мальчишка еще, подмигнул:

— Ты поговори, да.

Она вздернула нос, глядя чуточку свысока. Юноша вскинул руки.

— Ничего такого, нинья. Ты... окружила себя влюбленными в тебя мужчинами, сестренка. Не боишься, что подерутся?

— Кто?

— Ну, к примеру Питер с Уберто. Вернее, как раз наоборот — Уберто с Питером. Хотя нет, этот в-море-рожденный будет молчать и вздыхать, на тебя глядя. Как и Йосеф, бедный мальчик. Но этому-то как раз полезно иметь предмет обожания.

— О чем ты говоришь, братец? Йосеф ребенок еще, а Уберто мне как брат, как ты, например. Он очень уж странный, но... хороший такой. Будто из другого мира. И из нашего тоже.

— Ладно, допустим, что Йосеф мальчишка, хехе, и этот Димаре — брат. А мистер Питер?

— Что мистер Питер?

— Не притворяйся, что не понимаешь, сестренка! Если он после всех этих ваших уединений в каюте не женится на тебе, придется вызвать его на дуэль!

— Мы разговаривали! — возмущается девушка.

— Знаем мы такие разговоры, — начинает Энрике, осекается, хохоча и уворачиваясь от летящего в него сапога, — шучу я, шучу! Чита! Не надо! Только не чернильницу... все, все! Я ухожу!

За братцем хлопает дверь, а девушка так и застывает с маленькой баночкой в руках и улыбкой на губах. Лицо все никак не желает принимать серьезное выражение, а в груди щекотно и тепло. Всякой женщине приятно сознавать невольную свою власть над мужчиной в делах столь тонких как предпочтение и симпатия.

* * *

Плавание это по всем признакам хочется назвать успешным: ровный устойчивый ветер, лишь единожды сменившийся коротким шквалом и ливнем, дружная команда, знающая свое дело, собеседники, приносящие в каждый день новый оттенок интереса. Да и побережье Дарьенское тянется уже вдоль левого борта. Хочется назвать переход сей успешным, да не завершен он еще, и примета дурная — говорить наперед.

И не так все просто и радужно на корабле. Капитан ходит смурная, серьезная, как никогда. Команда оттого переговаривается, строит догадки да косится на сеньора инглесского, понимая, что каким-то боком и он тут замешан. Подумывают уже, не бросить ли за борт его, во избежание, так сказать, да и капитан чтоб не грустила более.

— Чита, скажи мне, что между вами случилось?

Девушка едва не подпрыгивает, слыша за спиной знакомый голос.

— Ох, братец, пугаешь меня!

— Что-то ты стала пугливая, нинья. Могу я узнать, что тому причиной? Или же... кто?

Лючита под его пристальным взглядом опускает голову. Встряхивает волосами, отвечая:

— Ничего такого, о чем стоило бы рассказать.

А воспоминания, столь тщательно отвергаемые, всплывают в сознании.

С чего начался тот разговор, и как они остались вдвоем в вечереющей быстро каюте, не запомнилось, как не запомнилось и то, коим образом Питер оказался близко, слишком близко, чтобы говорить хоть о каких-то приличиях.

Картинка ясная и переживается, будто сейчас.

Вот говорит он милые глупости и тут же, балансируя на грани нахальства с грубостью, делает заметки насчет сущности женской и места в жизни, и она на них покупается, будто бы в первый раз. Вспыхивает, вызывая улыбку и смущаясь оттого еще больше.

— Все бы вам только шутить, Питер! — укоряет она. — Прямо как братец мой.

Мужчина сидит рядом, едва ли не касаясь своей рукой руки ее, и близость эта волнует, хоть не волновали никогда ни проживание на маленьком пространстве с двумя десятками отвязных молодцов, ни совместные пьянки с ними.

— Брат ваш в силу родства теряет множество замечательных возможностей, — отвечает мужчина.

Наклоняется стремительно, заключает в объятия. Сердце колотится где-то у горла, застывает на губах готовый сорваться вскрик, когда целует он нежно, но властно, и понимает она тогда, что отталкивать вовсе не хочется. Поднимается от живота волна дрожи, заливает теплом все тело, делая его мягким и податливым.

— Нет, — шепчет она, слушая разум свой, но руки не желают быть сильными, а голос дрожит.

— Да, — отвечает он.

Ладони его, борясь с собственной жадностью, блуждают по нежному телу, что гнется навстречу. Высокая грудь вздымается, ресницы трепещут.

— Да, — шепчет он, целуя волосы у виска, покрывая легкими, будто крылья ангелов, прикосновениями лоб и глаза, и щеки, и впиваясь в губы со страстью и силой.

— Не-ет...

Ответ ее и не ответ вовсе, а выдох едва слышный. Воля слабеет, голова, одурманенная алкоголем, прикосновениями и речами, идет кругом. Каюта переворачивается и качается, словно в шторм, когда берет ее на руки и несет куда-то. Чутье подсказывает услужливо: кровать. Опускает ее и опускается рядом сам, продолжая дарить ласку и разжигать желание.

Тихий голосочек внутри внушает предательски: почему бы и нет, что тут плохого, нравится же, нравится, ох, еще как... и эти губы, и руки, о!

И тут же, будто холодный ливень по коже, вытаскивая из плена, — нет! Нельзя же так. И пусть не муж и не жених даже, ибо пустое это все, и суть лишь правила, не ею придуманные, но так — не любя, не ценя больше многого, не желая жизни прожить, от одной лишь слабости тела — нельзя.

— Нет! — говорит она, и голос меняется, обретая все больше стали.

— Да...

Руки и губы все блуждают, жаждая прикосновений, но отталкивает с силой. Он сильней, удерживает, не желая поверить в отказ.

— Нет, Питер, говорю же: нет!

— Милая моя, маленькая, солнечная...

Он мурлычет на ушко разные глупости, он настойчив, но очень нежен, и бережен, и... любая б растаяла, но в груди поднимается уже раздражение и жесткое "нет".

Притягивает к себе, она бьет по лицу. Простая пощечина, но сама же того пугается, а он не замечает бы словно ни удара, ни испуга ее, и приходится ударить еще. Отталкивается руками, ногами, пятится, ползет прочь, а он все за ней, не отрывая взгляда. Под руку попадается пистолет, движение пальцев, и курок взведен, а дуло приставлено едва ль не ко лбу того насмешливого и милого, и желанного столь помимо воли.

— Не вынуждайте меня, — шепчет сквозь набегающие слезы, — я не хочу.

Шепчет, понимая внезапно, что стоило бы лишь закричать, раз или два, как ворвались бы верные и заботливые порой до тошноты, грубоватые и надежные... ее люди. Ее команда.

— ...не хочу, — повторяет она.

Питер отстраняется, губы складываются в усмешку, совсем не веселую.

Поднимается медленно, идет к столу. Льется в бокал вино, притягивая бархатной темнотой. Выпивает залпом, пальцы пробираются в волосы, дергают с силой. Бормочет что-то, и через мгновение лишь доходит смысл.

— До чего я дошел, Господи! Принуждать любимую женщину...

Они замирают в молчании. Чита тискает все так же рукоять пистолета, опущенного уже и затерявшегося среди подушек. Питер смотрит в пол, будто бы оцепенев. Вскидывает голову столь резко, что девушка вздрагивает.

— Простите меня, сеньорита Фелис... Лючита... прости, если сможешь.

Выходит, быстрый и решительный, дверь закрывается, оставляя девушку в пустоте одиночества. Ладонь все так же касается пистолета, такого теплого и родного, а взгляд ищет, за что зацепиться, кроме закрытой двери.

— Чита...

Лючита сердито моргает, отрезая воспоминания. Вдыхает влажный воздух и с силой же выдыхает. Глупости это все, есть лишь стихия и люди, с ней обрученные.

— Грустно мне, братец. И не спрашивай даже, почему, все одно не отвечу. Только... кажется, прав сеньор Стоун, упускаю я что-то, выбирая все это... море и корабли, и вечные странствия. Хе. Вечные. Смело сказано, ты не находишь?

Энрике смотрит внимательно, выискивая что-то в ее лице.

— Мы все всегда что-то да упускаем. Как там... нельзя объять необъятное. А мир... он огромен и едва ли конечен, и всегда есть что-то — замечательное, интересное, очень нужное — но остается оно за бортом, и не в наших силах то изменить.

— Чудно говоришь ты, братец. Будто бы старше... на пару-тройку десятков лет. И в то же время мальчишка такой. Сумасброд.

Он теребит коротенькую бородку, улыбка его столь невинна и заразительна, что невозможно не улыбаться в ответ.

— Я люблю жизнь, дорогая сестра. И жизнь любит меня. А ты... разве ж не счастлива ты, делая то, что делаешь? И хотела бы променять эту жизнь на какую-либо другую? Вот. Головой лишь качаешь. Тогда что же мучиться так и сожалеть о несбыточном? Будь собой, делай, что нравится, а мы, если нужно, поддержим.

Девушка утыкается лбом в плечо, чувствует, как ложится на спину ладонь брата. Переполняют всю ее благодарность и нежность, и радость согласия, которые не может выразить словами.

Важно оно — чтобы рядом были те, кто дорог, действительно дорог и близок по духу.

* * *

Отношения с Питером испортились совершенно и, должно быть, он клял себя за свой напор и действия, явно лишние. Но содеянного не исправить, и тянулись дни, подгоняя попутным ветром Ла Кантару, озаряя лица команды предвкушением, и разделяя все больше мистера Стоуна с той маленькой, упрямой и гордой, в которую имел несчастье влюбиться.

Когда до Картахены-де-Индиас осталось по примерным подсчетам не более двух суток, Питер пришел извиняться. Постучал в дверь — о, как долго приучала Лючита команду входить по стуку! — дождался властного "да" и шагнул в затемненный, полный запахов мирок.

Девушка при виде его восторга не выказала, но скрыла все под маской вежливой невозмутимости. Неловкое молчание прервала она:

— Вы что-то желаете, мистер Стоун?

"Еще как желаю!", мог бы ответить он, но сказал совсем иное:

— Мил... сеньорита Фелис, я знаю, вряд ли вы пожелаете меня слушать, но деваться мне некуда, потому осмелюсь высказаться. Прошу простить за тот вечер, и уверяю, что подобное не повторится. Я очень перед вами виноват, потому...

— В уверениях ваших нет надобности, — перебивает девушка, в голосе стынут льдинки. — Давайте забудем. Считайте, что я вас простила.

"Не простила", думает грустно мужчина, но сказать что-либо не успевает. С палубы долетает шум, в каюту врывается, стремительно и без стука, мальчик-индеец.

— Паруса на горизонте, на зюйд-зюйд-вест!