Влюбленные в море

— Что-то вы, сеньорита, нервная больно. Вздрагиваете и оглядываетесь, будто гонится кто. Или что-то тревожит?

Девушка думала уж ответить отрицательно, но сказала вдруг:

— Да... не знаю. Это все плавание. Нет, не оно даже, я обожаю море, но... не люблю убивать. А два дня назад умерло слишком много людей, наверное, не таких уж плохих.

— Нападение?

— Да. Только... мы нападали.

Поведала недавнюю свою историю, и чем дальше рассказывала, тем яснее становился блеск в глазах у сеньора.

— Великолепно! — воскликнул он, когда девушка закончила. — Так юна и так талантлива. Капитан в юбке! Донья Фелиция, то бишь, счастливая. Это ли не повод сочинить новую историю?

Стиснул ее ладони так, что хрустнули косточки. Девушка поморщилась, хозяйка, что подошла незаметно и тоже слушала, стукнула его по рукам.

— Хватит тебе, угомонись, старрый дуррак! Пальцы девочке сломаешь, а ты глянь, какие они чудесные! И глаза, глаза... ох, похоже, ошиблась я, милая, тебе не покоя надо, а умиротворения и свободы.

И она, не давая опомниться, перехватила чашку, что стояла уже на столе и пахла столь вкусно, и унесла обратно на кухню. На широком резном подносе остался напиток сеньора, щедро сдобренный ромом, вазочка с конфетами-холмиками, блюдо с полосатыми кусками пирога и квадратики темного шоколада.

Сеньора Фернандес вернулась с другой чашечкой, маленькой и еще более ароматной.

— С рромом, как и ему, — пояснила, кивая на мужчину, — и для бодррости перрца. Ты прробуй, милая, да ррассказывай исторрии свои, а если не хочешь, мы сами тебе такого ррасскажем, что до ночи хватит.

Садится рядом, с краешку, локти ставит на стол, ладони подпирают подбородок, неожиданно волевой для столь мягкого лица. Остальные черты округлы, и вся она, словно добрая нянюшка, приятственна глазу и вызывает доверие. Такой и хвалиться хочется, и плакаться, ежели нужно.

Девушка смущается поначалу такого внимания незнакомых людей, но вокруг хорошо и уютно, и от людей исходит тепло, потому осваивается и начинает смаковать кофе и шоколад, прикрывая глаза от удовольствия. Напряжение уходит, оставаясь далеко где-то, сомнения кажутся пустяковыми, а сожаления все — надуманными.

— Что вы сюда добавляете? — спрашивает, улыбаясь.

Хозяйка улыбается в ответ.

— Немного любви, милая, каждому своей, особенной. Той сеньорре, что в уголке сидит, любви спокойной и надежной, что и не любовь-то, а скоррее почтение и добррота. Юной сеньоррите при ней — сладких гррез и невинного обожания. Мальчишкам — чувств искррящихся и яррких, но скорротечных. Сеньорру, что с вами прришел, капельку стррасти, ох уж это сеньорр! В его-то годы — и стррасть...

Они обмениваются такими взглядами, что становится жарко. Лючита спрашивает, чтобы скрыть неловкость:

— А... мне?

— А тебе, милая, любви идеальной и чистой, иная никак не пойдет.

Девушка опускает смущенно глаза, но тут же вскидывается:

— Вы говорите так, словно... словно я девчонка какая под опекой нянюшек и тетушек! А я, между прочим, капитан Ла Кантары, бригантины, что и в плаваньях бывала, и в боях.

Женщина отмахивается от фразы, как от несущественной.

— Какая рразница, кто ты снарружи? Главное — кто ты внутрри. Я вижу девочку, кррасивую и с воспитанием, наивную иногда, вспыльчивую и горрдую. Рребенка вижу, по-детски свободного и счастливого тем, что он делает. Хоррошего человека вижу, сильного, но не злого. Потому и любовь для тебя — такая.

Под взглядом ее, проникающим в самую душу, краснеют вдруг щеки и опускаются вновь глаза. Странная женщина, чуткая, более чем.

— Говорил я вам, что она волшебница?

Добрая ухмылка поблескивает над щетиной, голубые глаза светят теплом.

Звякает колокольчик над дверью, обозначив новых посетителей, хозяйка поднимается им навстречу, мягкая, теплая и улыбчивая, оставляет собеседников своих вдвоем.

— Она чудесная, — отвечает Лючита, а с лица все не сходит благостное выражение.

— Дааа, — подтверждает мужчина и задумывается о чем-то своем, а девушка понимает вдруг, что не знает даже, как звать его.

Странно так встретиться с человеком и пить с ним кофе, и говорить по душам, и слушать чудные вещи, и — не знать его имени.

— Как вас зовут?

Спрашивает и смущается столь резкого вторжения в чужие мысли. Мужчина встает, представляется церемонно:

— Хоук, мистер Малкольм Винсент Хоук, к вашим услугам.

— Лючита Фелис, — ответствует девушка, а в голове все крутится узнавание, и когда ловит его за хвост, ахает изумленно, — Хоук? Тот самый М.В. Хоук, написавший "Истории о Старом Свете"?

— Э, ну, вроде как да. А вы неужели читали?

— Да. И... я вас представляла другим.

— Каким же?

В голосе послышался интерес, а девушка засмущалась.

— Мне брат рассказывал, что был с вами знаком, так вот говорил он, что вы... простите меня великодушно, но говорил он, что вы порядочный мерзавец, инглес и пират. Так, кажется...

Сеньор Хоук ухмыльнулся и подкрутил ус.

— Инглес, пират и порядочный мерзавец. А что, неплохо звучит. А имя его? Кортинас... как же, помню, помню. Любопытный молодой человек, и в гулянке стойкий, и вообще, любопытный... говорили мы с ним тогда о том свете, да, только мало. Знаете, мужчинам всегда найдется тема поинтереснее в обществе рома и прекрасных дам. Да... а потом он делся куда-то. Давненько не виделись. Так он вам брат?

— Сын сестры моего отца.

— Кузен, значит. И что же еще он рассказывал?

— Мало. Мы больше спорили о книге вашей. Я считала, что Старый Свет сгинул во время Исхода, он же поверил написанному, мол, не делся тот никуда, за стеной лишь. Тогда и рассказал, что знаком был с автором. С вами, то есть.

Сеньор Хоук снова подергал задумчиво ус, расположился на стуле удобнее.

— И что же?

— Что?

— Э, что вы думаете о книге?

Девушка покрутила в руках чашечку, собираясь с мыслями. Одно дело — читать и спорить с братом насчет моментов чудных или порой фантастических, и совсем другое — высказать все автору книги сей, труд написавшему и, очевидно, много переживающему.

— Я не со всем согласна, — начала она и, подбадриваемая взглядом, продолжила, — вы говорите о Старом Свете, будто бы он есть, и вы там бывали, хотя все знают, что Мертвое море непроходимо! Хорошо, не все, но — большинство, и причем люди неглупые. И даже если есть он, и можно туда попасть, то не слишком ли он странен, мир этот? Самоходные машины и летающие аппараты... не знаю, не знаю...

Качнула головой, но он улыбнулся, слишком снисходительно, так, что едва не вспылила. Сдержалась.

— Вы судите по тому, что знаете, но ведь вы не можете знать все, сеньорита. Э! При всем моем к вам уважении. А я там был. И рассказ этот — чистейшая правда.

— Но...

— Вы мне не верите?

— В это сложно поверить.

— Как сложно когда-то поверить было местным индейцам в огнестрельное оружие и жестокость пришельцев, сияющих на солнце. А знаете ли вы, что родина ваших предков зовется Испанией? И что тот мир — совсем другой, и языки его другие, не те, что понамешаны здесь. Только люди везде одинаковые.

Он замолк, не окончив фразы, ладони стиснули кружку, уже пустую. Крикнул, разыскивая взглядом хозяйку:

— Сеньора Фернандес, душа моя, принеси еще кофе! И чудо-листьев, есть они у тебя, знаю.

Женщина возникла за его спиной, приложила полотенцем по плечу.

— Э нет, доррогой, только не здесь. Не было тут такого и не будет! Ты что, индеец какой, жевать эту дррянь?

Дальше запричитала она непонятно, сеньор Хоук пояснил:

— Сердится, как всегда. Чую, пора нам отсюда убираться, пока не разошлась.

Оставил на столе монеты, явно больше, чем положено. Хозяйка проводила до двери, там спросила уже у Лючиты:

— Не боишься его, милая? Пррохиндей еще тот, споит, да и... дарром седой что, а ходок-то какой!

Щеки загорелись огнем, девушка пробормотала нечто вроде "постоять за себя сумею" и возложила для верности ладонь на рукоять пистолета. Женщина качнула головой и накинулась на сеньора:

— Смотрри у меня! Обидишь девочку — я тебе все, что есть, пообррываю!

— Не сердись, душа моя!

Сгреб хозяйку за талию, притягивая к себе, припечатал сочные губы поцелуем. Сеньора Фернандес зарделась вся и отмахнулась рукой, женственно округлой, но сильной. Сеньор Хоук предложил руку, Лючита взяла его за локоток, помахала женщине и проследовала за мужчиной ниже по улице.

Сумерки уже наступили и сгущались быстро, скрадывая как прелести города, так и его недостатки. Сеньор Хоук вновь сделался разговорчив, рассказывал и об истории здешних мест, и о традиции индейцев жевать "чудо-листья", дающие бодрость и уверенность в себе.

— И к нам эта традиция перешла. Некоторые капитаны дают даже подобные листья команде перед абордажем, для повышения боевого духа, значит. Чтобы дрались, как дьяволы.

— И что же, оно помогает?

— Э, да кто ж его разберет, в бою-то? Помогает там чего или нет. Победили, значит, помогло, бог ли, лишняя чарка рому или листья эти. Не победили... что ж, мертвым все равно, что там и как.

Лючита кивнула в задумчивости.

— А вы и вправду ходили... в Старый Свет?

Чуть не сказала "на тот свет", но вовремя смутилась звучания. Мужчина даже остановился, приблизил лицо свое к читиному.

— Да. И хватит на этом.

— Но...

"...интересно же", — не успела добавить она, как сеньор Хоук посоветовал тихо, но со стальными нотками в голосе:

— Сеньорита, если желаете вы и впредь мило общаться, не напоминайте мне более о том чертовом месте.

С языка чуть не сорвалось десятка вопросов, еще сотня крутилась в голове, не оформленная в слова. Рвались наружу все эти "как" и "почему", но сдержалась, полагая справедливо, что никакая информация, хранимая человеком, не может храниться долго лишь им одним.

* * *

Нападение оказалось неожиданностью. Это лишь в дамских романах мужчины благородны и хороши, и предупредительны, и на дуэль вызывают загодя, и пустив первую кровь, кланяются и расходятся, удовлетворенные.

В реальности же оказался темный проулок, в который пришлось ступить, срезая путь до соседней улицы, мрачные мужчины на выходе, переговаривающиеся тихо на местном наречии, так, что Лючита не поняла ничего, а сеньор Хоук коротко рыкнул и схватился за шпагу, оттесняя девушку за спину.

— Уходите, пока не поздно, вам они ничего не сделают.

К стыду своему Чита оглянулась, но путь преградили уже двое незнакомцев. Если считать всех, то пятеро. На одного.

— Я с вами!

Девушка решительно потянула саблю из ножен. Инглес двинул плечами.

— Э, как знаете, сеньорита.

— Может, они ничего дурного и не замышляют?

Лючита сама не верила в то, что говорит, и взгляд ее выбрал уже противника, как один из мужчин, что преградил путь впереди, произнес на чистейшем хистанском:

— Сеньор Хоук, нам нужно поговорить. Опустите оружие.

Тот пробормотал что-то вроде "ты и опускай".

— Ну и чего вам надо... сеньор? Говорите, я слушаю.

— Не здесь, — мужчина, закутанный в плащ, покачал головой. — И без свидетелей.

— Нам не о чем говорить больше, сеньор Броук.

— Я так не считаю.

— Ваше дело. Освободите дорогу.

Голос мистера Хоука тих, но звучат в нем стальные нотки. Если б услышала Чита подобное в своем отношении, то, как знать, отступила бы. Мужчины лишь откидывают плащи, да тянут из ножен оружие.

— Не вынуждайте нас.

Тот, кого назвали сеньором Броуком, грозит, на что инглес, пожилой, но крепкий, только презрительно хекает. Цепляет кончиком шпаги шпагу местного жителя, побуждая противников первыми ринуться в бой. Один из троицы в долгу не остается, делает пробный выпад и отпрыгивает назад от ответного укола.

Проулок узкий, троим сразу нападать никак не получится, только одному или парой, да и то мешать будут. Девушка, отчасти этим фактом успокоенная, отворачивается в сторону двойки, закрывающей второй выход из ловушки. Те придвигаются ближе, с оружием наголо, обманутые хрупкостью читиной фигуры. Лючита уточняет, оглядываясь на сеньора Хоука:

— Это кто, враги?

— Э, если считать таковым того, кто хочет выпустить твои кишки наружу, то да.

— Тогда... — сеньорита Фелис выуживает из-за пояса пистолет, направляет на мужчин. — Сеньоры, не двигайтесь.

Они замирают на миг, но один тут же делает выпад, надеясь на скорость свою и замешательство противника, но девушка, не раз по людям стрелявшая, нажимает на курок. И рука не дрожит. Гремит выстрел, следом раздается вопль, мужчина, хватаясь за ногу, падает, ладони зажимают рану. Тесак его валяется рядом, второй дарьенец переступает стонущего товарища, едва скосив глаза. Делает выпад, уходит от ответного укола. Он спокоен и деловит, потому как пистолет разряжен, и у девушки остается лишь сабля, которой она, судя по стойке и выпадам, владеет далеко не блестяще. Тем более, у него преимущество в длине оружия, и юной противнице приходится быть осторожной.

Не первый ее это бой, но каждый раз чувствуется по-новому. И мало что помнится из него, все эти стойки и выпады, и отскоки, и парирования, и принятые почти на перекрестье удары, и взмахи плащом с целью дезориентировать противника остаются далеко где-то в памяти странным сном, иллюзией. И страха нет, нет того парализующего тело ужаса, который охватывает порой при сознании близости смерти. Есть лишь удары, то холодные и выверенные, то бешеные и напористые, и попытки угадать движения человека, стоящего напротив, выпады его и уколы.

Боль пронзает левое предплечье, возвращая в жестокое "здесь и сейчас", девушка охает, сцепляются зубы. Острие ее сабли устремляется к боку мужчины, она проваливается в защиту, рискуя получить еще одну рану, выворачивает кисть и умудряется таки царапнуть сталью пониже кожаного жилета.

Противник роняет оружие, девушка держит его взглядом пару мгновений, оборачивается к спутнику своему и собеседнику. Тот сдерживает двоих, один осел у стеночки и признаков жизни не подает.

— Мистер Хоук! — вскрикивает она.

"Путь свободен..." — хочет добавить, встречаясь с цепким взглядом голубых глаз, но в глазах этих недоумение и тревога. По ушам бьет предчувствием шорох шагов за спиной, развернуться она не успевает. Удар, от которого становятся чужими ноги, мир качается, весь неправильный. Темнота и досада.

* * *

Кажется, не изменилось ничего. Все та же темнота и качающийся мир, шорохи, смутные звуки. Через мгновение понимает, что темнота относительна и не мир качается, а кружится она, и не вся даже, а голова лишь.

Тупая боль в плече напоминает о ране. Рядом кто-то ругается тихо, придвигается ближе. Тревога проходит по мере узнавания. Мистер Хоук спрашивает, как ее самочувствие. Девушка отвечает, что паршиво и отключается снова.

Иллюзии и сны до тошноты реальны: кто-то кого-то режет, а потом ест. От омерзения она приходит в себя. Плечо уже не болит, но сильно беспокоит голова, в ней звенит пустота. Во рту сухо и тоскливо, как на заштилевшем намертво бриге. Хочется пить, и желание это удовлетворяется. Мужчина говорит что-то, но она не слышит или же не запоминает.