Даже завидно немного. Шут имела довольно неочевидные ограничения микрокосма, и транспортной проблемы, к примеру, для нее не существовало, как и многих других. Зато были свои, непонятные даже большинству из нас, и вынуждавшие ее вести бродячий образ жизни, постоянно искать на свою голову (и не только) приключения. И писать картины — одну за другой, постоянно, не делая перерыва больше чем на сутки, просто чтобы сохранять здравый рассудок.
— Все как в Ростове, да? — девушка принялась устало массировать глаза.
— Хотел бы я, чтобы все было как в Ростове. А не как в Трире.
— А что произошло в Трире?
Шут была с нами недавно, около полутора лет, а о том, что произошло в мирном городке в Западной Германии четыре с половиной года назад, знали правду только три существа на планете, и распространяться на это счет никто из нас не торопился. Но... я нерешительно поджал губы. Мне был задан прямой вопрос. 'Никакой лжи для своих' — это было одно из немногих правил, которые я считал для себя в непреложными. Своего рода моральные пределы, шаг за которые означает стирание личности.
— Если кратко — бойня.
Да, черт побери, это была самая настоящая бойня. Даже слово 'резня' здесь кажется слишком мягким, потому что в резне стороны сравнимы, и у потерпевших есть шанс уцелеть. В Трире шансов не было, ни у кого. Когда сгустилась ночная темнота, древние мифы ожили, и ветхозаветный ангел-губитель прошел по старинным улицам, без каких-либо колебаний и сомнений истребив десять тысяч человек — мужчин и женщин, от младенцев до глубоких стариков, от закоренелых преступников до тех, кто в жизни мухи не обидел. Он на одних ему ведомых весах взвесил эти десять тысяч жизней, но они не перевесили тяжести возможных последствий, оставь он их в живых. Тогда я еще не знал, ЧТО могло бы случиться. Тогда я еще не увидел собственными глазами Карантинную зону, и не позволил животному ужасу разрушить и сомнения, и безразличие.
.....................................................................................................................................................
Темнота укрывает дрожащий от страха город.
'Ночь вызвана неравномерным освещением планеты светом Солнца из-за вращения первой'.
Тугие струи дождя больно бьют по голове.
'Дождь — это сконденсировавшаяся в атмосфере вода'.
Ветер швыряет ледяные капли в лицо и заставляет зажмуриваться, чтобы защитить глаза.
'Ветер — это движение воздуха между областями с различным уровнем атмосферного давления'.
Древние каменные врата, помнящие еще непобедимые легионы Римской империи, безмолвно и безучастно взирают на разворачивающееся действо. За почти две тысячи лет они видели слишком много войн, бедствий и потрясений, чтобы что-то их растрогало.
'Основной компонент — известняк, он же карбонат кальция. Связующий материал — олово, аллотропная модификация 'бета'. В сравнительно теплом климате она не разрушается'.
Трое, стоящие у врат — единственные, кто осмелился показаться на улицах после наступления ночи. Не слишком смелые и не слишком глупые, просто они единственные во всем мире, кто может выйти на улицы этого старого города после заката и не быть сожранными овеществленным страхом. Может, они с удовольствием провели бы время иначе — в теплых постелях, перед экранами телевизоров, за хорошей книгой или бутылкой спиртного. Может, им совершенно не хочется мокнуть под яростным апрельским дождем. Однако они явились сюда добровольно, без какого-либо принуждения, по разным мотивам, но с одной целью.
[Выбор. Отсутствие.] — мысли одного из присутствующих разносятся в пространстве, перебивая шум дождя. Его очертания размыты, оплавлены, так что в темноте невозможно определить его внешность, возраст и пол. Невозможно даже понять, где именно он (или она?) находится.
— Чума на оба ваши дома! — в сердцах восклицает высокий, высокий и очень крепко сложенный. Судя по голосу, ему около сорока, а мохнатые усы видно даже в скудном свете фонарей. — Висельник, ну ты ему хотя бы объясни, что нельзя с бухты-барахты взять и начать вырезать народ тысячами!
— Десять тысяч меньше чем сто тысяч, если сравнивать, — голос третьего ровный и бесцветный. Ему безразлична темнота, безразлична вода, льющаяся за воротник, безразличен даже укутавший город кошмар. Выглядит он очень молодо, лет на восемнадцать, если не меньше. — Смерть считает, что это явление, чем бы оно ни было, само по себе не прекратится, и считает, что если убить десять тысяч, сто тысяч останутся живы. Я не знаю, прав он или ошибается, но изъянов в его логике не вижу. А чего ты взвился, мне не понятно вовсе.
Второй неуловимо быстрым, но при этом плавным движением оказывается возле третьего и хватает за грудки.
— Не понятно, да?! А если бы твою семью предложили вот так заживо сжечь?! Ясен пень, чтобы спасти скажем сто других людей! Пойдешь на такое, а?!
— Люди, имевшие со мной кровное родство, мертвы. У меня нет ответа на твой вопрос, — третий отвечает спокойно, без капли страха. В его словах сквозит даже легкая насмешка над глупым собеседником, не понимающим простых вещей.
— А если не поможет?
— Попробуем что-нибудь еще. В крайнем случае, просто сожжем весь город. Если Смерть уверен, что подпитку этому явлению дают люди, то без них оно гарантированно исчезнет.
Рослый бьет его по лицу. Коротким, профессиональным хуком слева. Юноша не пытается защититься, не пытается ударить в ответ. Только стирает с разбитой губы кровь и внимательно рассматривает покрасневшие пальцы, после чего задает вопрос:
— Что ты пытался этим доказать?
— Мозгов тебе вбить немного пытался, — горько отвечает второй. — Да видно поздно уже.
— Другими словами, ты причинил мне боль, чтобы навязать свою точку зрения? — уточняет третий.— Правосудор, ты знаешь, что я не большой знаток психологии. Но мне кажется, ударив кого-то по лицу, можно доказать только одну вещь — что ты можешь ударить кого-то по лицу.
Рослый с досады плюет на землю и уходит в ночь.
Молодой пожимает плечами и идет под арку ворот, чтобы переждать дождь.
Последний же, до этого молча наблюдавший за перепалкой, поднимает лицо к небу и стягивает с глаз белую повязку. Под ней нет ничего. Два уродливых наплыва кожи и соединительной ткани, где глазниц нет, и не было никогда; тяжелое врожденное увечье, с головой выдающее целую гору генетических дефектов. Он раскрывает рот, словно хочет напиться льющимися с неба холодными струями.
И начинает петь.
В песне нет ни единого звука, но в инфополе ее ноты разносятся на многие километры, они сотрясают сущее до самых глубоких слоев, заглушая собой все прочие голоса Хора. Существо поет, и неописуемая ни акустическим, ни письменным языком красота этой песни может посоперничать лишь с ее могуществом, которое приводит в действие колоссальные энергии, расшатывающие устойчивую структуру инфополя, вызывающие в нем колебания и искажения, а затем заставляющие его застыть в новом, уже измененном состоянии.
Это не проходит бесследно. Инфополе и зримый мир — как две стороны одного листа бумаги. Они могут выглядеть по-разному, но связаны друг с другом неразрывно, являясь единым целым. И песня эспера обретает здесь свое воплощение, в виде невидимых, но при этом вполне осязаемых, клинков пронзая, рубя, пробивая, разрезая, закалывая, потроша, свежуя и рассекая. Тот, кто чувствует только инфополе, воспринимает происходящее совершенно иначе, нежели нормальный зрячий человек. Льющаяся тысячами ручейков кровь, изрубленные в фарш тела, навечно застывшее на лицах выражение глупой озадаченности — для него это не более чем притихшие голоса и потускневшие огни. Мертвые тела тоже что-то шепчут, хотя и не так отчетливо и громко, как живые.
Слегка притихает шум Хора, по-новому переплетаются витающие ароматы и краски меняют тона.
Уродливая туша, висящая в вышине на своих ложноножках, беспокойно колыхается. Неизвестно, разумна она или нет, но чувствовать происходящее она точно может.
А когда восходит солнце, город захлестывает новая волна ужаса... которая противофазой гасит ту, изначальную, что породила аномалию.
....................................................................................................................................................
— Как ты наверное заметила, мой принцип — это максимально возможный эффект при минимальном воздействии с моей стороны. Ростовское дело, не без твоей неоценимой помощи, стало именно таким — мы провели значительную работу, распространяя слухи по технологии ОБС, после чего осталось только создать кратковременную иллюзию северного сияния, с чем ты блестяще справились. И на этом все закончилось.
— Секундочку, что за технология ОБС?
— 'Одна бабка сказала'.
— А, вот оно что. Не сразу сообразила. А Смерть редко помогает?
— Редко. Сложно сказать, к сожалению или счастью.
— Наверное, с ним было бы легче.
Я присел на ступеньки у самой воды. Вода несла с собой тухлый запах сточных вод, но в отличие от привычных вод Оби, не была загрязнена промышленными отходами. Один из немногих положительных моментов почти полного отсутствия промышленности в регионе. Воздух тоже был намного чище, и от непривычно высокого содержания кислорода слегка кружилась голова, и развязывался язык.
— Может легче, а может и нет. Тут есть два очень непростых момента. Во-первых, мы с тобой, да даже эсперы А-класса — мы просто ощущаем Хор, каждый по-своему. Для Смерти не существует ничего кроме Хора, и пределов своих полномочий он долго просто не знал, и дозировать прилагаемое усилие не мог. То есть рисковал причинить больше вреда, чем принес бы пользы. Во-вторых... это, я так думаю связано с его прошлым до ухода в Провал, или с самим процессом перерождения. Не знаю точно, кем он был но, к примеру, сейчас он намного больше похож на человека, чем пять лет назад. Сейчас он может поддерживать связную длительную беседу и даже немного разбирается в таких абстрактных вещах как политика и экономика. Хотя говорить так толком и не научился... Но когда мы встретились в первый раз, он не мог самостоятельно одеться, а общаться мог только эмпатическими сигналами. Понимаешь к чему я?
— Не совсем, — призналась Шут. — Поясни, если не сложно.
— Он просто не понимает, что аномалия провоцируется чем-то вполне конкретным и обыденным. Как диверсии на подстанциях в Ростове, нашествие иммигрантов в Германии или экономические проблемы здесь, в Латвии. Он видит изнанку мира, в виде голосов Хора и течений инфополя, и там все предельно просто — заглуши голоса, питающие аномалию, и она исчезнет.
— Как в Трире.
— Ага. Действуй он самостоятельно, то топил бы каждый из случаев в крови, не разбираясь, кто прав, а кто виноват. Человеческая жизнь для него не стоит вообще ничего, понимаешь?
— Понимаю, — она помрачнела. — Вы в этом похожи.
— Есть и различие. Я не считаю жизнь саму по себе какой-то особой ценностью, в силу ее конечности. Но я не берусь решать, кому жить, а кому нет, ведь это не просто посягательство на чужую свободу воли, но и необратимое действие. Для меня необратимое, мертвых я оживлять не умею. Поэтому я для себя решил, что никогда не подниму руки на человека, вне зависимости от обстоятельств.
— Врешь ты все.
— Если ты про тот случай, то все сделал Правосудор.
— А ты ему настучал!
— Но я-то никого и пальцем не тронул!
— Звучит как самооправдание.
— Просто небольшая сделка с совестью, — я лишь развел руками. — Кстати, а что тебя сюда привело? На картины такой низкий спрос?
— Спрос отличный, с онлайн-аукционов смели все подчистую, даже заготовленные реплики, — Шут гордо поправила клетчатый берет. — Ищу теперь вдохновения для новых работ.
— И для этого приехала в самое унылое место Европы? Мне казалось, твоим картинам свойственна динамика.
— В этом унылом месте есть ты, — она вдруг озорно подмигнула. — Значит, точно будет, на что посмотреть. Хоть в динамике, хоть в статике.
— С тем же успехом ты могла бы попросить позировать первого встречного или нанять модель. У меня абсолютно тривиальная внешность.
— Я не про то, — сердито оборвала меня она. — Вот скажи, как вообще такой зануда и сухарь может творить такие потрясающие вещи?
— Главное — не пересаливать.
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.
— Понимаю. В этом и суть. Я прекрасно понимаю, что делаю и каким образом. Создавая искажение, я оперирую формулами, векторными схемами и прочими скучными и совершенно не зрелищными вещами. Так что там, где ты видишь восхищающую тебя молнию или бурю, я вижу несколько уравнений.
— Не гунди! — Шут неожиданно хлопнула меня по лбу невесть как оказавшейся в ее руках кисточкой. — И не ной. Тебе не идет.
— Я и не ною вроде. Я просто пытаюсь объяснить...
— А мне не интересно, я не слушаю.
Обезоруживающая прямота. Только что меня мягко потянули на удобную тему, позволили набрать инерцию, а потом провели чистый сейонагэ. Шут получает иппон, мне остается давиться невысказанной тирадой и потирать самолюбие, ушибленное о татами отсутствия аудитории.
— Ладно, смотри сколько угодно. Я могу рассчитывать на твою помощь в случае чего?
— Всегда пожалуйста, — Шут беззаботно улыбнулась. — Конечно, если я смогу это нарисовать.
— Прекрасно. Тогда пошли.
— Куда?
— Смотреть на людей конечно. Выражаясь врачебными терминами, анамнез мы уже собрали, но не хватает симптоматики. Заодно съедим какую-нибудь еду.
На ее лице отразился почти не притворный ужас.
— Нет, вот давай без этого. Ты опять будешь полчаса таращиться в тарелку и костерить почем свет криворуких поваров.
— Их свобода делать свою работу абы как заканчивается там, где начинается моя свобода получать за уплаченные деньги блюда, приготовленные по правильной технологии. А если бы в том стейке были яйца бычьего цепня, которые бы не погибли из-за того, что какой-то остолоп, наверняка даже не моющий руки перед работой, недостаточно прожарил мясо? Спасибо, я лучше полуфабрикатов разогрею, по крайней мере, там точно нет ничего живого.
— Все-все, молчи уже, — отмахнулась Шут и схватила меня за руку.
Маленькие девичьи пальчики хлестнули по ладони не хуже крапивы. Там, где соприкасались наши руки, столкнулись и микрокосмы, укрепляемые для противодействия яду аномалии — попытка влезть в чужое пространство всегда очень болезненна, потому что ставит под угрозу личности обоих. Молчаливое напоминание о том, что сколь бы близки ни были люди, они никогда не поймут друг друга, разделенные барьерами миров, которые невозможно обрушить и сохранить при этом себя.
Время перевалило за четыре часа, улицы пустеть не собирались, но теперь в Хоре висела прогорклая нота усталости, которая достигнет апогея в шесть-семь часов вечера. На набережной удалось часок посидеть в относительной тишине, народу почти не было, и теперь ядовитое амбрэ, пропитавшее город, ударило в лицо с новой силой. Краем глаза я заметил, что Шут одной рукой придерживает ремень чехла с мольбертом, а другой прижимает к лицу платок. Ну да, ей в опутанной нитями аномалии толпе приходится тяжелее. С ее точки зрения, все вокруг должно просто отвратительно вонять, и от надушенного платка тут не было никакого проку. Хотя... кажется, это был не простой платок. Чем-то он напоминал старинный пистолет у меня в рюкзаке — в первую очередь, мощным эмпатическим отпечатком.
