— Разбирайся, кто тебе мешает.
— Мне нужна информация.
— Плати.
— Че?
— Через плечо! Нужна информация — плати.
— У меня с наличкой пока не очень. Сколько тебе надо?
— У тебя есть машина.
— Ну да, есть... так ее я не отдам! Сам ни с чем останусь.
— Мне не нужна не только машина, но и водитель к ней.
— Так бы и сказал, что подвезти куда-то надо.
— Ну, суть ты понял. Когда будет надо — я тебе сам позвоню. И еще, скоро подъедут очередные безутешные родители, лечить дорогое чадо от чего-нибудь. Не стоит их смущать еще больше.
Сообразив, что ему ненавязчиво указали на дверь, Семен поспешил откланяться. На улице было уже совсем темно, и это его обрадовало — хоть что-то еще осталось нормальным. На всякий случай, он прошел через весь двор и оглядел заросли крыжовника. Кусты как кусты, подстриженные даже. Неплохо дополняли обычную изгородь, выходившую на пустырь. Реку, разумеется, видно не было — далеко. Он вернулся к машине и завел мотор. Развернулся на пятачке, тронулся вперед и всего через полсотни метров почувствовал, что машина стоит на месте, а колеса бесполезно месят грязь. О том, как вляпался в то же место совсем недавно, Семен вспомнил слишком поздно.
Если бы его 'Лада' могла говорить, то, наверное, все равно бы промолчала. Потому что иногда слова бесполезны.
Глава 11: Увертюра под первым снегом
7 ноября, Эверест
Дэвиду Шарпу-Мэлори ни до чего не было дела. Он находился в полукилометре от высочайшей вершины мира. Жалкие одна тысяча четыреста пятьдесят три фута — это же сущий пустяк в повседневной жизни. Это можно легко пройти за пять минут. Ему нужно было всего лишь встать и подняться еще на одну тысячу четыреста пятьдесят четыре фута — и он был бы на вершине. Но ему было плевать.
'Оставьте его, он уже покойник'.
Ему было плевать на заплаченные за восхождение тридцать тысяч фунтов. Мимо него прошла вверх группа из пяти человек. Один из них заметил его, окликнул остальных и показал на Дэвида пальцем, но лидер только отмахнулся и скомандовал идти дальше. Им был безразличен он, а ему были безразличны они. У его ног сиротливо ютился пустой кислородный баллон и надкушенный шоколадный батончик. Дэвид Шарп-Мэлори умирал, и ему ни до чего не было дела.
'У него нет кислорода, он обречен'.
Эверест — особое место, с особой моралью. Здесь не действует ни один закон из привычных обывателям. Здесь не важно, сколько у тебя денег, а важно, сколько у тебя кислорода. Здесь имеет значение не то, что ты можешь одним телефонным звонком разрешить проблему, а лишь то, можешь ли ты сделать еще один шаг наверх, вопреки горной болезни и экстремально низкому давлению. И здесь не играет роли гуманизм, на котором веками держалась цивилизация. Если ты замерз — ты умрешь. Если ты почувствовал слабость или недомогание — ты умрешь. Не рассчитал запас кислорода... ну, тут и объяснять не надо. Никто не поможет, никто не остановится, даже если будет проходить мимо. На высоте в двадцать пять тысяч футов альпинист идет наперегонки со смертью. Если он остановится, чтобы помочь умирающему, то лишь продлит его агонию, но при этом, скорее всего, умрет и сам.
Дэвид Шарп-Мэлори все это прекрасно знал, но одно дело знать, и совсем другое — испытать ярость Эвереста на себе. Он совершал одиночное восхождение, что само по себе рискованно, но когда сквозь одежду почувствовал пробирающий до костей холод, не распознал сразу опасный сигнал. Он отошел немного в сторону от маршрута, попытался укрыться от ураганного ветра в небольшой пещерке. Но оказалось, что пещерка — это вовсе не пещерка, а лишь скальный козырек, не способный защитить от непогоды.
Дэвид хотел просто отдохнуть, хотя бы немного восстановить силы для последнего рывка к вершине. Но стоило ему присесть, как на него навалилась страшная усталость. Ему казалось, что как только он сдвинется с места, его изнуренное восхождением тело окончательно развалится на части. Он подумал, что посидит только пять минут, съест батончик, чтобы дать организму топливо. Но когда прошло пять минут, Дэвид понял, что не сможет встать. Уже никогда не сможет. Мимо него прошла большая группа, ранее следовавшая за ним по пятам. В тот момент он еще мог издавать звуки, он попытался позвать на помощь, и к нему даже подошли двое. Они попытались надеть на него кислородную маску, но первый же взгляд на манометр заставил их лица перемениться.
— Оставьте его, он уже покойник, — сказал один, видимо гид. И тут же добавил в ответ на удивление спутника, — У него нет кислорода, он обречен.
Дэвид что-то кричал им вслед. Проклинал их. Умолял. Потом у него не осталось сил даже на крик. А потом ему стало все равно. Это было тупое, горькое безразличие, порожденное осознанием полной безнадежности, помноженным на кислородное голодание. Он слишком устал и замерз, чтобы сдвинуться с места, и восстановиться уже не сможет. На такой высоте альпинист идет наперегонки со смертью, потому что человек не может здесь существовать, он может лишь надеяться, что достигнет вершины и успеет спуститься до того, как его тело достигнет предела и перестанет жить.
'Это не справедливо, — подумал Дэвид. — Почему я? Почему не те, кто шел за мной? У меня всего лишь был неисправен кислородный баллон...'
Всего лишь. Мелочь, казалось бы. Но из-за этой мелочи он скоро замерзнет насмерть.
'Помогите!' — хотел было он крикнуть, но истощенные легкие не смогли выдавить ни звука.
'Кто-нибудь!', — он бы заплакал, если бы слезы не замерзли прямо в глазах.
Дэвид уже почти ничего не видел. Вдобавок, поднявшаяся внезапно метель заслонила все сплошной белой пеленой, скрыв собой даже вешки маршрута и следы недавно прошедших групп. Он остался один на один с собственной смертью.
Дэвид моргнул — и увидел смерть.
Вопреки ожиданиям, это была не старуха в черной одежде и с косой. Вместо нее перед ним в легком сияющем ореоле стояла светловолосая девочка в легком белом платье, почему-то с повязкой на глазах. Косы при ней тоже не было. Он протянула к нему руку и коснулась ладонью обледенелой щеки. Дэвид почувствовал, как по его лицу разливается тепло, смешанное с болью. Наверное, это и есть агония с предсмертными видениями.
— Не надо сидеть на холоде, — поучительно сказала смерть. — Можно замерзнуть. Чтобы не мерзнуть, надо двигаться.
'Я не могу двигаться', — хотел ответить Дэвид, но не смог.
— А что случилось, что вы не можете идти?
'Кислород, — подумал он. — У меня нет кислорода. Протечка в баллоне'.
— Кажется, понимаю. Но зачем вам понадобилось лезть на гору?
'И правда, зачем? Всякое придумывают... но на самом деле все просто. Это нужно лишь за тем, чтобы потешить самолюбие. Да, все так. Мне хотелось гордиться собой. Одиночное восхождение на высочайшую вершину... совершивший это может просто лопнуть от гордости'.
— Просто от гордыни? — грустно уточнила смерть.
'Да'.
— Тогда пообещайте больше так не делать.
'Мне не долго осталось. Я и не смогу'.
— Нет. Вы сможете.
Маленькая ладошка, касавшаяся его щеки, стала вдруг по-настоящему горячей. Истекающий с нее жар пробирал все тело, через боль возвращая ему жизнь и силу. Дэвид понял, что уже не мерзнет. Кожей он ощущал холод снаружи, но внутри буквально горел. Мысли утратили вялость и обреченность.
— Встаньте и идите вниз, — скомандовала смерть.
Дэвид повиновался и, встав на ноги, поразился тому, как легко ему это далось. Будто и не было изнурительного подъема, и мучительной агонии от холода и высотной болезни.
— Не забудьте ваш баллон. А когда спуститесь, обязательно сделайте что-нибудь хорошее.
Дэвид моргнул. В пещерке он был один. Ни сияющего ореола, ни девочки в белом платье не было видно. Он подобрал баллон и проверил в нем давление. Двести атмосфер. Хватит на спуск до Передового базового лагеря. Дэвид торопливо нацепил на себя дыхательную маску, открутил вентиль и только потом заметил следы на снегу. Два маленьких следа от босых ног...
'Пожалуйста, даруй ему жизнь', — вознесла она мысленно молитву.
Ощущение чего-то невероятно огромного и могущественного, что незримо наблюдало за ней, стало сильнее. Она ощутила, как ее молитва вознеслась к эмпиреям, и достигла того, кому предназначалась. А спустя мгновение ничтожная капля отделилась от струящегося вокруг потока, а потом коснулась человека.
'Пожалуйста, дай ему сил'.
Кислород, в котором так нуждался умирающий альпинист, охотно внял мольбе и собрался со всей окрестности в пустом баллоне. Вентиль тоже исполнил просьбу, и надежно закрылся, хотя и был сломан.
'Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь'.
Ее тело потеряло вещественность, и свободное сознание устремилось ввысь. Она не злоупотребляла своим правом, она попросила ровно столько, чтобы этот человек самостоятельно смог себя спасти, ни каплей больше. Он сможет спуститься вниз, в безопасный лагерь, если не будет мешкать. А она обязана сделать еще очень много...
С огромной высоты земля внизу виделась ей гигантским тускло сияющим диском. В его ровном свечении нельзя было угадать очертаний океанов и континентов, а облака были едва различимы, и это мягкое, умиротворяющее сияние было настолько чистым, настолько святым, что сразу становилось ясно — сотворить это великолепие могла лишь великая благость и любовь. Оно бы было воплощенным совершенством, если бы не болезненные черные пятна, то тут, то там наросшие на его поверхности.
По началу эта чернота ее пугала. Она была непонятной, страшной и живой, она шевелилась, говорила множеством голосов, вздымалась и опадала по мере того, были вокруг люди или нет. Теперь же, когда пришло понимание, ей было стыдно за свою прежнюю боязнь. Черноту создавали люди, и они были чернотой. Если приглядеться внимательнее, она могла различить в этой черноте отдельные мысли, злость, раздражение, зависть, уныние, трусость, горе. Это зрелище не было достойно страха, а только лишь сожаления и сострадания, ведь жизнь людей, несущих на себе такой груз зла, должна быть величайшим страданием. Они жили в непрерывных мучениях, терзались сами и заставляли страдать других, но страшнее всего было то, что они даже не подозревали об этом.
Она просто попыталась им помочь.
И словно натолкнулась на стену.
Любая ее попытка что-то сделать, даже просто приблизиться, лишь роняла новые семена подозрительности и неприязни, прорастающие буйными побегами страха и отвращения. Те, кому она пыталась протянуть руку, с ужасом отталкивали ее в сторону, словно то была ядовитая змея. Потом ей объяснили, те, другие, что люди не любят таких, как они. Чувствуют страх перед ними, перед эсперами, хотя и сами не могут объяснить причину, изо всех сил стараются их не видеть и не замечать. Иногда, очень редко, встречаются такие, кто спокойно выдерживает присутствие эспера. Изредка попадаются и те, кто может умереть или сойти с ума, просто оказавшись поблизости. Большинство же неосознанно сторонится эсперов, отводит глаза, но если все же бывают вынуждены заметить их, то видят их как самых отвратительных людей на свете.
Узнав об этом, она, однако, не сдалась, а только укрепилась в своей решимости. Если само ее существование причиняет кому-то страдания, то она обязана искупить вину. Она понимала, что не обладала ни острым умом, ни твердой волей, но с ней была божья благодать, и этого было достаточно. Господь был с ней, с грешницей и убийцей. Она чувствовала это всей душой, это нежное и безгранично могущественное прикосновение, близкое и далекое одновременно. Другие пытались это объяснить какими-то сложными словами, придумывали непонятные вещи вроде 'инфополя' и 'психического Хора'. Ей это все не было нужно. Раньше она просто верила — теперь же знала. Твердо знала, что она сама не обладает никакой особой властью, и что в ее силах лишь вознести молитву. И еще она знала, что если молитва направлена во благо — то она будет исполнена, какой бы невероятной ни была.
Она окинула взглядом черноту внизу, внимательно присматриваясь к самым жутким пятнам. Именно там, где грязь достигала наивысшей точки, она искала тех, о ком можно помолиться — и кто сможет обрести спасение. А найдя — спускалась вниз, порой даже не облекаясь плотью. И снова...
Вспыхнувший в двигателе пассажирского самолета пожар перестал распространятся. Набегающий поток воздуха каким-то чудом не разорвал поврежденный фюзеляж в клочья. Пилоты, за считанные минуты постаревшие на два десятка лет, ухитрились посадить широкофюзеляжный лайнер на поверхность моря в пятнадцати километрах от берега. Спасатели, добравшиеся до него через несколько часов, сняли с дрейфующего самолета полторы сотни насмерть испуганных и простуженных, но живых пассажиров. И снова...
Автобус летел по трассе почти на ста километрах в час. Битком набитый, обычный междугородний рейс, оставляющий за собой тонкий след выливающейся тормозной жидкости. Водитель уже понял, что тормоза не работают, но ничего не мог поделать, только считал мгновения до того момента, когда автобус проломит ограждение и рухнет с обрыва. То, что он погибнет первым и мгновенно, было сомнительным утешением. В десятке метров от поворота автобус внезапно провернулся на месте и мгновенно остановился. Несколько десятков ушибов, пара сломанных пальцев и один выбитый зуб — что это по сравнению с пятьюдесятью смертями? И снова...
Небольшой фургончик трясся по разбитой ставропольской дороге. Водитель был доволен и весело насвистывал, чего нельзя было сказать о людях, набитых в кузов. Очередная партия живого товара ехала к месту назначения, чтобы быть распроданной на дагестанских невольничьих рынках. Дорожные посты моментально отводили в сторону глаза, заметив знакомые номера. Семейный бизнес, ничего личного. Бояться водителю было нечего, он был лишь винтиком в отлаженном механизме работорговли, который работал исправно десятки лет, а в последние годы и не особо скрывался. Прикованные наручниками рабы, которых хватали просто на улице, уже начинали понимать, что их ждет, но всякая воля к сопротивлению в них была задавлена пропагандой и жестокими 'антиэкстремистскими' репрессиями. Они могли лишь молиться о чуде... Без всяких видимых причин колесо фургона на полном ходу лопнуло. Перегруженная 'Газель' пошла юзом, завалилась набок и несколько раз перевернулась. Через пару минут водитель немного оклемался от испуга и обнаружил, что жив и здоров, но зажат перекореженным металлом кабины так, что не может ни выбраться, ни дотянуться до своего телефона. Тем временем рабы, тоже чудом не пострадавшие, поняли, что цепи наручников на их руках порваны. К их чести, с побегом они не медлили ни секунды. И снова...
И снова. И снова. И снова.
Она принимала на себя всю тяжесть страданий, которые черной грязью бурлили на земле. Она погружалась с головой в эту трясину без оглядки, не думая о том, как вернется назад. Ее не волновала собственная безопасность — лишь стремление хоть немного облегчить страдания тех, кому не хватает сил выбраться из бездны. Она слышала молитвы — тихий шепот миллиардов голосов, рвущийся сквозь сон. Страх, отчаяние, слепая ярость, тягучее тупое уныние — они шептали разными словами, но об одном и том же. Она изо всех сил старалась не упустить ничего, не сделать исключения ни для кого. Не испытывая ни к кому ненависти или даже неприязни, она даровала прощение каждому, кто был готов попросить о нем. Где-то лично, а чаще бесплотным духом, она ложкой вычерпать море человеческого зла.
