* * *
Выйдя за ограду, я первым делом несколько раз провел по лицу ладонями, разминая застывшие мимические мышцы. Ну и характер у девчонки, ничего не скажешь. Хотя... наглость — это второе счастье, как говорится. С позицией 'весь мир мне должен' можно выстроить для себя очень мощный микрокосм. Это при условии, что она возьмется за ум и воспитает в себе достаточную самодисциплину. Не хотелось бы, чтобы она закончила как Фортуна или Алхимик...
Я обшарил карманы в поисках пакетика с фисташками и вспомнил, что уже все съел. Надо бы зайти в круглосуточный, купить что-нибудь посытнее. Даже если я не ощущаю вкусов, потребность в питательных веществах никто не отменял.
— Слюшай, товарищ, машинного масла не найдется? — окликнул меня шлагбаум на выходе их коттеджного поселка.
— Извини, брат, — я только развел руками, отмечая про себя молдавский акцент агрегата. — Сам пустой.
Шлагбаум только устало скрипнул. Я вздохнул и провел ладонью над подъемным механизмом, инициируя восстановительную химическую реакцию. Это конечно не смазка, но хоть ржавчину уберем.
Ночной воздух вливался в легкие освежающим потоком, разгоняя усталость и одновременно слегка туманя мысли. Обычно на это время у меня приходился пик активной деятельности, но более суток без сна делали свое черное дело... Я провел рукой по поросшему щетиной подбородку. Тащиться до Смерти сейчас долго и бессмысленно, да и не на чем. До дома в принципе не слишком далеко, километра два, но ночью там находиться не слишком приятно. Сбегать на левый берег, поглядеть, что за собачки возле ипподрома поселились? Тоже вариант.
В голове, однако, вертелась навязчивая мысль. Сегодня мне действительно удалось сделать так, чтобы Первичный импульс не унес ни одной жизни. И последствия были заметны, в первую очередь по поведению Луны. Она была куда живее и адекватнее контактировала с реальностью, чем все, с кем я сталкивался прежде. Это конечно хорошо, но... я беспокойно нахмурился. Личность формируется окружением. Особенно родственниками и любимыми. Как ведет себя эспер, собственноручно отнявший их жизни, мне было известно. Как поведет себя эспер, имеющий якоря из прошлой жизни?
Это я увижу в ближайшие месяцы. А для себя пока стоило сделать заметку, что Магус — только с виду полноватый и добродушный старичок. У Йозефа Менгле и Ишии Широ тоже на лбу не было написано 'маньяк'...
Глава 3: Предчувствие
Однажды один человек решил поставить над собой эксперимент, чтобы понять, каково жить слепым, и заклеил себе глаза пластырем. В таком состоянии он провел всего один день но, по его собственным словам, этого опыта ему хватило до конца жизни. Первым на помощь бросился слух — тончайшие интонации, тихие шорохи и скрипы, главные тона — все это моментально разложилось по полочкам и не сливалось в неразборчивую какофонию. Разобрать что-то на ощупь у него не получалось, но вот запахи он начал различать настолько хорошо, что мог определить, в какой части дома находится. Из-за залепленных глаз он не мог есть быстро, и поэтому различал тончайшие оттенки вкусов, на которые прежде не обращал внимания. 'Просмотр' телевизора оказался полностью бесполезным занятием, поскольку воображаемая картинка никак не соотносилась с той, что была на экране. За шестнадцать часов эксперимента этот человек ни разу не вспомнил о существовании цветов — эти слова потеряли для него смысл.
Иногда вспоминая этот случай, сидящее в кресле существо гадало, что бы испытал тот человек, если бы вдобавок к глазам залепил уши, заткнул нос и вырвал язык. Отрезал себе все источники внешней информации об окружающем мире. Сошел бы он с ума от сенсорного голода, или человеческое тело начало бы адаптироваться, чтобы выжать максимум сведений об окружающем мире из тех систем, которые у современного человека еще толком не развились или наоборот, атрофировались?
Или возьмем противоположный случай — если бы у того экспериментатора каким-то образом появилось новое чувство, неважно, случайная это мутация или плод технической мысли — каким образом бы его мозг адаптировался к возросшему уровню сенсорной нагрузки? Мобилизовал имеющиеся резервы или пожертвовал чем-то из имеющихся мощностей?
Для сидящего в кресле существа этот вопрос имел в некоторой степени практический смысл. Глаза, уши, нос, язык, даже чувствительный слой кожи — все это было для него лишь бесполезными кусками плоти, не выполняющими ровным счетом никакой полезной функции, они просто висели мертвым грузом. Любая попытка исправить положение находилась за чертой табу. Так же, как любая попытка вспомнить собственное имя или принять новое. Так же, как невозможность перестать слышать Хор. Так же, как неспособность закрыться от рвущей все естество боли, пронизывающей тело и душу в миг рождения нового эспера. Боли, чем-то до отвращения напоминающей родовые схватки.
Но, несмотря на это, вечная безмолвная темнота ему не грозила. В нескольких сотнях метров сияла россыпь переливающихся несуществующими цветами фантомов и образов, шершаво и тускло благоухающая. Соседи по пригородному поселку спали, и даже с расстояния в их снах можно было различить отдельные образы. В нескольких километрах к северу полыхало настоящее зарево, напоминающее исполинский пожар, но оно было далеко, и неразборчивый шепот полутора миллионов голосов сливался в единый и почти не мешающий тихий гул. Слабый такой, незаметный, который заползал прямо в мозг, минуя отказавшие органы чувств, подтачивал и разъедал волю, манил покинуть старое продавленное кресло и вместе с ним — болезненный, с трудом удерживаемый в целостности кусок плоти, именуемый 'телом'...
Существо беспокойно дернулось и коснулось лежащего на подлокотнике прямоугольного кусочка пластика. Осторожно провело пальцами по поверхности. Оно не ощущало гладкой структуры, не могло прочесть надпись на нем — но информационный отпечаток, оставленный на этом незамысловатом предмете, позволял идентифицировать себя. Тоненькая ниточка, удерживающая индивидуальность от полного распада, существующая только благодаря одному из младших.
Существо снова прикоснулось к Хору. Где-то вдалеке, на самом краю чувств еще мерцало сознание Висельника. Он сутки почти непрерывно смотрел его глазами и слушал его ушами, но теперь смысла непрерывно наблюдать больше не было. По мнению существа, даже в подстраховке не было большого смысла. Висельник, хотя и имел в выдуманной им классификации самый низкий ранг, сумел взрастить в себе качества, благодаря которым мог справиться с чем угодно, в чем-то даже превосходя его само.
Он слабо улыбнулось темноте и расслабленно обмякло в кресле, позволив сознанию углубиться в тоннель сна. Физиологической потребности в этом у него не было, равно как и в пище, воде и, вероятно, даже в воздухе. Но иногда хотелось действительно ощутить себя человеком, а не притворяться им. А еще смотреть собственные сны гораздо интереснее, чем наблюдать издалека за чужими.
Снег, снег, снег — куда ни кинь взгляд.
Чистый белый снег, который простирается, насколько хватает глаз, до самого теряющегося в темноте горизонта. Его видно глазами, которые давно ничего не видят.
Свистит ледяной ветер, жестоко обжигающий незащищенную кожу. Его свист слышно ушами, которые давно ничего не слышат.
Здесь очень холодно. Холод — это невыносимый жар, которого слишком мало. Холод ощущается кожей, проникает в легкие, он ощущается всем окружающим пространством, даже само знание о нем заставляет мерзнуть мысли. Снежная крошка бьет в лицо, больше не закрытое матерчатой повязкой.
Белый снег. Черное небо. Восхитительно примитивный и изящный контраст, наполненный беззвучной мольбой.
Исполненный страха и боли зов исходит откуда-то издалека. Там. В холоде, кому-то больно. Кто-то очень боится. Кто-то нуждается в помощи. Тело, приняв решение самостоятельно, минуя логический центр мозга, само бросается вперед, сквозь холод. Тот по-прежнему впивается в лицо, оставляя глубокие царапины. И тормозит, не дает пробиться сквозь себя.
Защитить. Защитить, во что бы то ни стало.
Снежная крошка режет лицо до крови, ветер давит в грудь с такой силой, что грозит опрокинуть на спину. Это неважно, нужно продолжать движение. Не осмысляя причин, просто делая то, в чем заложен смысл собственного существования.
С каждым шагом все ближе цель. С каждым шагом нарастает сопротивление. Сама природа не желает, чтобы состоялась эта встреча. Приходится напрягать всю волю, чтобы просто сделать шаг. Метель сдирает кожу с лица, вырывает кусочки мяса из тела, но кровь замерзает прямо в ранах.
Вперед, вперед. Не обращая внимания на боль. Защитить, защитить. Даже если придется пробираться дальше, цепляясь за лед сломанными пальцами. Нужно оградить, заслонить собой, ощутить в себе — хоть одной частицей, хоть мельчайшей каплей крови, единственным осколком кости, последним нейроном, но добраться до того, что так отчаянно нуждается в помощи.
Быстрее, быстрее...
Лед больно бьет в колени. Руки, покрытые коркой замерзшей крови, из-под которой проглядывают белые кости, тянутся вперед — к крохотному голубому цветку, из последних сил тянущемуся ввысь из холодного ада.
К единственной искорке жизни среди замерзшей бесконечности.
Защитить. Защитить, во что бы то ни стало...
Существо встрепенулось и пробудилось. Сон мгновенно рассеялся, только бешено ухало в груди сердце, как после долгого бега. Конечности свело судорогой, но характерных для ран информационных оттисков на них не было. Мучительно хотелось свежего воздуха.
Оно поднялось с кресла и медленно направилось к выходу из дома. Благодаря своему добровольному помощнику, снабжавшего обстановку своими информационными отпечатками, существо могло ориентироваться и внутри, и во дворе не хуже зрячего человека.
Ночной холод пробирал сквозь тонкую домашнюю одежду до костей, но существо с картой 'Смерть' не обращало внимания на эту мелочь. Его больше интересовал Хор. Что-то неуловимо изменилось в бестелесном шепоте голосов. По-прежнему кружились в хаосе сновидения людей, спавших в поселке. По-прежнему медленно дышало зарево над городом. Но теперь появилось что-то еще. Слабое. Почти неуловимое и в то же время отчетливо выделяющееся, как звон камертона в безумной какофонии цыганских скрипок.
'Смерть' стоял в ночи на холоде и слушал.
* * *
'Мда, не повезло', — это я подумал, когда в темноте наступил в лужу.
'Блин, да что за ночь сегодня такая?' — когда чуть не поскользнулся на брошенной посреди тротуара пластиковой бутылке.
'Это уже не смешно!' — когда наступил на собачью какашку.
Яростно оттирая подошву об асфальт, я огляделся вокруг. Левый берег во все времена был небогатым районом, но за последние несколько лет запаршивел окончательно. Доходило до того, что некоторые улицы не подметались вообще, а мусор из контейнеров возле домов вывозился один-два раза в месяц, когда большая его часть лежала не в баках, а рядом с ними. До откровенного скатывания в трущобы дело доходило в единичных случаях, но тенденция, тенденция... Началось это давно, еще в пятнадцатом году, на волне экономического кризиса. В людоедских условиях нового псевдо-рынка выживали либо те, кто имел надежную крышу во власти, либо госкорпорации. Коммунальные управляющие компании ко вторым формально не относились, зато принадлежали они городским и областным чиновникам. За счет лоббизма они взвинтили цены до невиданных высот, выжимая все до последней копейки в погоне за сверхприбылью, в результате чего большинству местных пролетариев стало просто нечем платить. Компании с неплательщиками боролись — отключали отопление и электричество среди зимы, насылали рейды полиции с дубинками и щитами, подавали воду только по расписанию. Мусор, разумеется, тоже перкращали вывозить. И теперь в грязных, тонущих в мусоре домах ютились обнищавшие, замордованные до потери человеческого облика люди. Их было даже немного жаль. Наверное, именно такими были двести лет назад крепостные крестьяне — бессловесные, бесконечно терпеливые, и безмерно обожающие тех, кто их мучает.
'Люди похожи на свои дома, — подумалось мне почему-то. — А дома похожи на людей, которые в них живут. Двусторонний процесс, если приглядеться'.
Местные же дома представляли собой построенные еще при вменяемом Брежневе однотипные прямоугольные девятиэтажные коробки, изначально белые, а теперь серо-коричневые. Тратить деньги и нанимать людей для помывки никому и в голову не приходило, грязь стала настолько привычной, что местные на нее практически не обращали внимания, а официальные лица из столицы сюда с визитами не заезжали, и к их приезду никто не облагораживал даже фасады.
Сами 'местные' тоже были тут. Вокруг жилых домов вился смрадный, неприятный морок, который одновременно сочетал в себе все мыслимые вкусы, и пропорции этого несочетаемого букета менялись ежесекундно. Морок медленно перетекал из одной формации в другую, вздымался и опадал в такт смене фаз сна. Я невольно поежился. Раствориться мне не грозило, я был достаточно закален, чтобы противостоять Хору, но все равно было довольно неприятно. Когда человек спит, его бессознательная часть ничем не контролируется, и наружу выплескивается бурлящая смесь из инстинктов, подавленных желаний, и собранной за день информации. Тошнотворная смесь, если не сказать более.
Я осмотрелся, вспоминая, как пройти до ипподрома, и где поблизости от него должна школа. Давно тут не был, если честно. Но в прошлый раз бродячие собаки никаких проблем не создавали, если не считать 'мин' на тротуарах.
До подходящего по описанию двора добираться пришлось еще пять минут. По пути встретились еще несколько следов собачьего присутствия, но я, наученный горьким опытом, в них не вляпался. Искомый двор оказался не обычным 'колодцем' а открытым пространством, плавно переходящим в пустырь. За пустырем, по идее, должен был находиться ипподром, но его не было видно в темноте.
Я подошел к мусорным бакам, внимательно глядя при этом под ноги. Баки как баки, переполненные, побитые погодой и временем, со следами поджогов мусора, но ничем не выделяющиеся. Рядом валяется парочка шприцев, явно не из-под инсулина, с остатками крови внутри. Воняет.
Ничего необычного...
Со стороны пустыря донесся протяжный вой.
Хор всколыхнулся, разом подернувшись вяжущей горечью страха.
По нервам ударило склизкое ощущение искажения.
В животе резко похолодело.
Это было не такое искажение, которое генерирует эспер при 'первичном импульсе'.
Не такое, какое эспер может создать во вменяемом состоянии.
Что-то странное даже по нашим меркам, что-то чуждое настолько, что разум отказывался воспринимать его реальность. И, в то же время, взывающее к самым глубинным инстинктам, к генетической памяти, хранящей в себе древний образ блестящих белых клыков за кругом света от еле теплящегося костра. Да, людям от природы положено бояться хищников, какие бы совершенные средства убийства они ни изобретали.
Я отступил назад, вглядываясь в ночную темноту. Естественный страх во мне смешивался с любопытством, злостью — какой-то слепивший себя из неясных обывательских страхов мусор вздумал свить гнездо чуть ли не у меня на пороге, и радостью — интуиция не подвела! Хе-хе. Так мог бы радоваться выживальщик, наблюдая через перископ усердно вырытого на даче убежища инверсионные следы падающих боеголовок.
