Звездная Империя (Мв-21)

Мы приезжали в деревню, находили амира, объясняли ему, кто мы и зачем приехали, обычно он долго расспрашивал, наконец отдавал распоряжение, кто-то бежал по домам — и проходило немало времени, прежде чем начинал собираться народ. Картина была удручающей — грязь, антисанитария, в тридцать лет люди выглядели пожилыми, в сорок — стариками. Мы делали все, что могли, чтобы как-то помочь — осмотр, диагностика, выдача необходимых лекарств. Пациентами были исключительно мужчины — на наши вопросы о здоровье своих жен неизменно отвечавшие, "все хорошо, хвала Аллаху". Вилли исправно вел записи в журнале, на русском и немецком. Кроме того он додумался до "маркировки" пациентов — смазывая их зеленкой по разным местам.

-Так сразу видно, кто чем болен, кто полностью здоров. Истинный орднунг!

Орднунг так орднунг — мне по барабану, если делу не мешает. Арабы тем более не возражали — для них все наши манипуляции были сродни колдовству. На каждую деревню у нас обычно уходил день, иногда даже два. Ночевать мы возвращались в Хан-Юнис, где была комендатура — там нам троим выделили номер в местной гостинице, ну а Вилли уходил "в свою берлогу", как выразился сам.

Это случилось на шестой день — нас пытались остановить. Пятеро арабов возле повозки, запряженной ослом, и еще двое что-то кричали нам, размахивая руками. Я приказал Якову остановиться — думая, что людям нужна помощь. И тут Вилли крикнул:

-Форвертс! Это фидаины!

"Газон" рванулся вперед, задев и опрокинув повозку. Пятеро что были возле нее успели отскочить — а один из тех двоих, что кричали, сумел запрыгнуть на подножку. Я увидел совсем близко, через стекло дверцы, его лицо, пересеченное шрамом, и револьвер в его руке — не пистолет, а именно револьвер незнакомой мне марки. Мой ТТ был в кобуре на поясе — и я не придумал ничего лучшего, как с силой распахнуть дверцу, араб не удержался и с криком полетел на обочину. Сзади ударило несколько выстрелов из винтовок — но облако пыли, поднятое нашей машиной, мешало арабам целиться.

-Оружие было в повозке — ответил Вилли на мой вопрос — я заметил торчащий приклад. Арабам здесь быть вооруженными — ферботен! Пойманный считается фидаином, со всеми последствиями. Недоумки, не сообразили повернуть телегу к нам передом. Или по своему вечному разгильдяйству решили что так сойдет.

Нам пришлось ехать кружным путем — в деревню, где был немецкий пост (и телефон в комендатуру). Камрады заверили что примут меры — но я подумал, что вряд ли арабские партизаны будут настолько глупы, чтобы ждать на том же месте. Здесь нет лесов — но достаточно спрятать оружие, и тебя не отличить от мирного крестьянина.

На следующий день мы поехали снова — надо было делать свое дело. Все было как прежде — очередь из страждущих, осмотр, диагноз, назначение лекарств, Вилли со своей зеленкой. Люди шли как на конвейере — вот очередной пациент, жалоба на боль в плече — диагноз ушиб, возможно вывих. И тут я поднял взгляд и узнал ту самую рожу со шрамом.

Он выхватил откуда-то из-под одежды здоровенный нож. Сара, сидевшая сбоку, дико завизжала — так, что заложило уши. Это отвлекло фидаина на полсекунды, я успел схватить склянку с нашатырем и выплеснуть арабу в лицо. Он взвыл, бросил нож, стал протирать глаза. Тут на него навалился Яков, и Сара, прекратив визжать, схватила со столика первую подвернувшуюся банку и ударила фидаина по голове.

-Браво, фройлейн! — сказал Вилли, держа парабеллум — а теперь вяжите ему руки.

Снаружи заорали в два или три голоса, толпа ответила. Арабы обступили автобус, в руках у некоторых были мотыги, лопаты, вилы. О чем вопят, я не разобрал подробно — но понял, что требуют отдать своего.

-Сзади! В кабине! — крикнул Яков.

В передней части автобуса возникло сразу несколько арабских рож. Я добрался наконец до пистолета, выстрелил поверх голов — не мог заставить вот так сразу, в людей, без предупреждения. Арабы дернулись назад, но тут распахнулась задняя дверь салона, и фидаины полезли толпой с другой стороны. Вилли выстрелил первому из них в живот, тот заорал и упал, толпа отпрянула. Сейчас снова полезут и нас сомнут!

И тут снаружи — рев моторов. И врываются на деревенскую площадь бронетранспортеры, наши БТР-152 с эмблемами Фольксармее, и грузовики, с которых прыгают солдаты, под лай команд. Вот не думал никогда, что буду так рад, услышав немецкую речь!

Через пару минут — орднунг как на кладбище. Арабы стоят на коленях, лицами в пыль — те, кто остались живы. А с десяток мертвых тел лежат — те, кто пытался бежать, или кто сгоряча на солдат бросился, а у троих винтовки оказались — явные фидаины. Вокруг солдаты в немецких мундирах, только не орел со свастикой на них, а черно-красно-желтая эмблема Фольксармее ГДР, и в руках не "шмайсеры" а АК. А так, все, как было не так давно в какой-нибудь украинской деревне — да и в этих же местах в сорок третьем. Обер-лейтенант командует — молодой совсем, но здесь и сейчас, как царь и бог.

-Эй, свиньи! Кто старший?

Встал тогда амир — глава деревенской общины. Мужчина уже в возрасте, с сединой в бороде — но обер-лейтенант с усмешкой ударил его в лицо, сбив с ног. Пистолет вынул, прицелился в затылок.

-Ты главный. Отчего не предотвратил беспорядок?

Щелчок спускаемого курка — патрон в ствол не был дослан.

-Надо же, осечка! Ну, повторим! Снова — ну что за везение! О, я вижу ты уже штаны намочил? Ладно, живи пока. Встать, свинячье дерьмо! Да, громко скажи, по-арабски, "я свинячье дерьмо". Еще громче, чтобы все слышали! Теперь лечь!

Подходит обер-лейтенант к нашему автобусу. И вытягивается перед Вилли, называя его "герр майор". Рапортует, что все как было приказано — остановились за холмом вне видимости, выслали разведчиков с рацией, скрытно наблюдать, а как увидели беспорядок, выдвинулись максимально быстро. Порядок восстановлен, жду вашего приказа!

Вилли в ответ буркнул что-то вроде "думкопф", покосившись в мою сторону. И приказал:

-Из этого стада, арестовать всех у кого тут... — и коснулся лба.

-Яволь, герр майор!

Так ты не просто мелкий приставленный соглядай, а старший офицер, и зуб даю, разведка-контрразведка? И судя по возрасту, еще в абвере служил? А штучки твои с зеленкой — неужели...

-Вы как всегда догадливы, герр доктор. Хотя это ваш Смоленцев учил, как распознавать "вервольф" — характерный синяк на плече, мозоль вот на этом пальце, другие мелкие приметы, выдающие переодетого солдата. И грех было упустить такую возможность — когда овечек на бойню, простите на осмотр, искать и сгонять не пришлось, сами шли. Кстати, "лоб зеленкой", это ваша идиома, я услышал ее от русского товарища, уже после войны. Предвижу ваш вопрос — да, воевал, но как у вас говорят, "за честную драку не судят". Прошел все ваши проверки и аттестацию, принял присягу как положено "клянусь вместе с Советской Армией, против капитализма".

Но черт побери, немчура! Ты бы мог нас хотя бы втемную не грузить?! Все понимаю, что фидаины — но все равно вышло как-то с душком, ну как из-под флага с красным крестом стрелять снайперу.

-На войне, победа лишь важна. Победа спишет все. Война на то война. Эти стихи, какого-то древнего китайского мудреца, прочел мне ваш русский товарищ, кто был в той самой "команде Смоленцева", они же "апостолы". И истолковал — что война это само по себе дело жестокое, грязное и бесчеловечное — а потому, нравственно все, что помогает ей быстрее закончиться, конечно же, победой. Эти бандиты еще долго бы совершали свои подлые вылазки. Теперь мы их изъяли — в тех местах, где вы были раньше, это уже случилось.

На площади — дым коромыслом. Хватают, тащат — кто упирается, тех бьют прикладом, сапогом, и тащат все равно. Женщины, подростки в своих мужей, отцов, братьев вцепляются — их тоже прикладами. Быстро, безотказно — как будто не люди, а машины в мундирах. Или натасканные псы-доберманы, получившие команду "фас". Кстати, овчарки тут тоже наличествуют — причем кажется, что арабы их боятся еще больше, чем солдат.

-Знаете, во что верят эти германские мальчики? — говорит герр майор — они ведь в вермахте не служили. Даже в ПВО, куда в самом конце войны брали пятнадцатилетних. Они все тогда еще были школьниками. По моему убеждению, человек отличается от животного тем, что способен стремиться к Высокой Цели в жизни и создавать новое — результатом которого станут долговременные благоприятные последствия для всего общества, а не только конкретно для него самого. И ради такой Цели — человек готов идти даже на смерть — а животные руководствуются лишь примитивными инстинктами: пожрать, самку, уютное логово — и плевать, что творится вокруг. То есть, человек без Высокой Цели — деградирует до животного.

Когда-то мы верили в "дойче юбер аллес" — да, это было ошибкой, даже преступлением — а по сути, то же "бремя белого человека", превосходство своей расы. Теперь новую Идею — дали вы, советские. Раньше у вас было "нет наций, есть классы", теперь же в ваших университетах учат теорию этногенеза. То есть, признается, что разные нации (или этносы, не в названии дело) могут стоять на разных стадиях общественного развития, то есть не могут быть равны, как ребенок не равен взрослому. Это не нацизм и не расизм — ошибка Гитлера была в том, что он объявил одну нацию высшей по определению. А на самом деле, если коммунизм есть высшая ступень развития общества, то нации, которые в своем развитии к нему ближе, бесспорно выше тех, кому до коммунизма "как до Луны пешком", эти слова тоже вашего, русского товарища. Выходит, что киплинговское "наполовину бесов, наполовину людей" — не ложь.

На площади — крик. Солдат ударил женщину, повисшую на шее у мужа. Мужчина бросился на солдата — очередь в упор, и мертвое тело в пыли.

-Ваш Чехов писал про "выдавливать из себя раба". Точно так же благо — выдавливать беса из тех, кто пока еще не человек, а заготовка. Вам не приходилось у себя в России видеть "остарбайтеров" — я имею в виду те два миллиона турок и арабов, что прислал фюреру Исмет-паша — а вот эти мальчики хорошо их помнят. Ленивых, тупых, вороватых — подлинно бесов а не людей — но после войны в Германии не хватало рабочих рук, приходилось терпеть. Так разве это не великая Идея — не только самим подниматься по лестнице к высшей ее ступени, коммунизму, но и палкой гнать туда тех, кто рад валяться и хрюкать, вместо того чтобы трудом доказывать свое право быть человеком? Если труд сделал человека даже из обезьяны — то тем более способен, из этих.... Ну а кто в процессе подохнет — значит, нечеловеческого в нем было слишком много. Вот во что верят эти мальчики — принимавшие присягу "клянусь вместе с Советской Армией..", и состоящие в германском комсомоле.

А что будет с арестованными? Их расстреляют? Герр майор пожимает плечами.

-Сначала допросят. Тех, кто не представляет оперативный интерес — да. Прочих же... наверное, после тоже. Использование в каких-то долгосрочных играх, и жизнь наградой в конце — требует верности от материала. А "нет более продажного существа, чем средний араб", сказано истинно. И что еще можно сделать с тем, кто с легкостью предаст?

Я хочу видеть того араба со шрамом. Герр майор приказывает — и фидаина приводят.

-За что ты хотел нас убить? Мы ведь лечили — твоих соплеменников, односельчан, тебя самого?

-Подобно тому, как хозяин ухаживает за скотиной перед убоем. Мы сами хотим быть хозяевами, на своей земле!

-Но ты сам пришел ко мне, хотел лечиться. После того как расшибся, падая с нашей машины.

-Я хозяин, это моя земля. Ты должен был мне помочь, русский доктор. За это — я бы после зарезал тебя быстро и совсем не больно.

-Животное! — заметил герр майор — не знает, что такое благодарность, а уж честь и совесть у него отсутствуют по определению. Вы, русские, склонны искать светлые стороны даже у таких тварей — и в результате же, как у вас говорят, "бисер для свиней": можно ли ждать разумного, доброго, вечного от тех, у кого есть лишь низменные животные инстинкты? В сорок шестом я был в фатерлянде, так сам был свидетелем, и в некотором роде участником одной истории — Мекленбург, ферма, где от этих человекообразных требовали работы, однако они жили лучше и сытней, чем дома, куда их после депортировали; но тогда в Германии не хватало рабочих рук, и приходилось использовать тех, кого еще Исмет-паша прислал фюреру, "два миллиона турецких и арабских рабочих". На той ферме у хозяев была дочка, двенадцати лет — с которой одна из тварей поступила самым непристойным и жестоким образом. Искренне не считая себя виноватым — "жэнщину хочу, панимаэшь?". У них ребенок двенадцати лет — считается уже вполне пригодным для...

Араб выкрикивает что-то злобное. Могу лишь понять "если бы я не был связан", угрозы и брань. Герр майор брезгливо морщится.

-А знаете, камрад — касаемо вот этого существа, будьте судьей. Если пожелаете, мы его отпустим — все равно он долго на свободе и живой не останется. Что решите?

Может ли жить тот, кто отвечает злом на добро? Чем провинились такие, как я — перед этими людьми, готовыми нас убить? Вы его расстреляете?

-Ну, зачем мучеников плодить? Эти дикари верят — что умерший от оружия, попадет в рай с гуриями. А вот повешенный, или... Знаете, камрад, что тогда сделали с тем животным, на ферме в сорок шестом?

Солдаты подводят собак. Немецкие овчарки — размером и статью как волки. Араб бледнеет, орет что-то нечленораздельное, и пытается вырваться — но его держат, заломив руки за спину.

-Хочет, чтобы мы его пристрелили — комментирует герр майор — но не дождется. По их вере, загрызенный или даже укушенный собакой, в рай уже не попадет.

Араба отшвыривают на площадь, и спускают собак. Псы даже не лают — а сразу несутся к указанной жертве, чтобы вцепиться, грызть, убивать.

-Можно было, для интереса, дать этой твари палку или даже штык — говорит герр майор — но жалко собачек: могут пострадать, а чем они виноваты? Нет, не герой — смотрите, даже не попытался сражаться за свою шкуру. Болван, ну разве от овчарок убежишь? Ори, ори, может твой аллах тебя и услышит. Ну вот и все — наказание свершилось. И заметьте выучку наших песиков: бойцы, но не людоеды, мертвый враг для них более неинтересен. Геноссе, вы считаете это излишней жесткостью — можно было просто расстрелять? Но взгляните иначе: какой наглядный урок получили соплеменники это твари? И если они от того устрашатся совершить злодейство в будущем — то не есть ли это подлинный гуманизм к тем, кто теперь не станет жертвой этих злодеяний? Неужели вы, советские, считаете, что спасение жизни даже одного настоящего человека — такого, как герои романа вашего Ефремова, представьте, я тоже читал, он переводился на немецкий почти одновременно с журнальной публикацией — не ценнее, чем жизни тех, кого даже разумными существами можно назвать с большим трудом?

Я не нашел, что ответить — и потому промолчал тогда. Не одобряя — но и не противясь.

В каждом человеке есть лучшее, доброе, светлое, пусть даже в малой дозе? Неверно — ведь нельзя надеяться на перевоспитание врага, фашиста! Но разве можно проводить черту, и всех кто ниже, даже не считать людьми? Может в этом и есть отличие — сумрачного германского гения, от русской души? И в этом пункте, мы и немцы, даже разделяя одни и те же коммунистические идеи, никогда не поймем друг друга?