Чаганов: Москва-37

-Я по процедурным вопросам!— Перекрикивает он шум зала.

-Хорошо, говорите. Регламент две минуты.— Поднявшиеся было делегаты снова садятся.

-Товарищи,— в зале повисла звенящая тишина.— не знаю как вам, но мне, одному из старейших членов нашей партии, вот что бросилось в глаза. Вы заметили, что товарищ Киров, опоздавший на заседание, никого не спрашивая, уселся в президиум пленума...

-Товарищ Киров— секретарь ЦК.— выкрикнул с места Каганович.

-... я тоже секретарь ЦК, но сижу как все в рядах.— Парирует Пятницкий.— Если я неправ, то поправьте меня, но мне кажется, что что некоторые члены ЦК воспарили над толпой. Они уже не товарищи нам, а вожди, кормчии...

Покрасневший Киров срывается со своего места и, найдя свободное место во втором ряду, садится.

-Вот так правильно,— Пятницкий проводил его взглядом.— не припомню, чтобы Ильич (поднимает палец кверху) эдак себя вёл на заседании ЦК. К чему я это? Ах да, видя как ведут себя председатели, которые пытаются при помощи регламента сбить выступающего с мысли, остановить обсуждение и подправить резолюцию, мне приходит на ум сходство нашего пленума с заседанием Государственной Думы. Уложился я в две минуты?

-Уложился, Осип, уложился...— неожиданно веселеет Сталин.— ну чтобы не быть похожим на председателя 4-ой Думы Родзянко (смех в зале), предлагаю после перерыва не ограничивать выступающих во времени, пусть выскажут всё что накопилось, не взирая на лица. Предлагаю также, чтобы люди чувствовали себя свободней не стенографировать заседание. Если кто-то обвинит другого, то дать последнему возможность ответить следом. А председатель будет сидеть молча, ну пока его самого не затронут. Согласны, товарищи?

-Согласны! Правильно!

Московская область, Мещерино.

Дача Ежова.

20 июня 1937 года, то же время.

— Вау!... Вау!— Истошные вопли с улицы с трудом вырвали Евгению Хаютину из объятий карлика... с букетом красных маков в руке— Морфея.

— Что это? Где я?— В панике ощупала она себя, завертелась на узкой пружинной кровати, не понимая где находится.

Яркий луч солнца проникал в щель между тяжёлыми шторами, оставляя на противоположной стене узкую вертикальную полосу, которая освещала тусклым светом небольшую спаленку: кровать, тумбочка, зеркало на стене и стул. Со стула вскакивает задремавшая няня приёмной дочери Ежовых, Валентина.

— Да павлины, будь они не ладны! На даче вашей.— Засуетилась она, подбежала к окну и раздвинула шторы.— Их ещё в прошлом месяце привезли из Узбекистана от товарища Хрущёва, помните Евгения Соломоновна?

— М-м-м,— застонала Хаютина, зажмурившись от нестерпимого света.— почему ты здесь? Где Наташа?

— Наташенька в нашем садике круглосуточном,— зачастила няня.— сегодня утром Николай Иванович её с собой взял, а мне велел за вами приглядывать.

— Шпионишь за мной,— Хаютина встаёт с постели, с видом женщины знающей себе цену, смотрит на своё отражение в зеркале, её лицо искажается в гримасе.— скажи Тане, чтобы сварила кофе и вызови машину. Я еду в Москву.

— Евгения Соломоновна,— голос Валентины стал твёрже.— Николай Иванович запретил вызывать автомобиль для вас. Велел вам оставаться здесь до его приезда.

— Ты что смеёшься,— вспылила хозяйка.— 'запретил, велел' это что, всё Ёжик сказал?

— Товарищ Ежов приказал, охрана вас из посёлка не выпустит.— Няня непроизвольно сжимает кулаки.

— Я что арестована? Нет! Тогда прочь с дороги!

— Напрасно вы на меня сердитесь, Евгения Соломоновна.— Бежит за Хаютиной по коридору няня.— Николай Иванович приказал. Я не могу ослушаться.

— В уборную я могу зайти?— Язвительно шипит остановившаяся перед туалетной дверью Хаютина.— Или разрешение у Генерального комиссара госбезопасности спрашивать?

— Да-да, простите меня,— Краснеет как свекла Валентина.— приходите в гостиную. Таня соберёт поесть.

— Времени сколько?— Кричит из-за двери хозяйка.

— Скоро час. На работу вам я позвонила. Сказала, что вы заболели...

* * *

— Покушали бы, Евгения Соломоновна. Творожок, сметанка... из соседнего совхоза.— Няня морщится от дыма сигареты выпущенного ей в лицо.

От глотка кофе или, скорее, от первой затяжки глаза хозяйки замутились и она обессиленно уронила голову на руки. Посидела немного согнувшись, подперев щёки ладонями, вскочила вдруг что-то вспомнив, открыла дверцу 'горки', порылась внутри шкафа, ничего не нашла и вернулась к столу. Не садясь, залпом допила чашку, затянулась, пепел сигареты, вставленной в длинный мундштук, упал на пол.

— Пойду в кабинет, поработаю...— Не оборачиваясь бросает она Валентине тоном не терпящим возражений.

— Хорошо, Евгения Соломоновна.— Отвечает та, затравленно глядя вслед хозяйке, стремительно удаляющейся по коридору.

Хаютина плотно закрывает за собой дверь и сразу направляется к массивному дубовому шкафу. Она хорошо знала привычки мужа, любящего рассовывать 'чекушки' за книгами. Привыкший подолгу работать (рабочий день Ежова доходил до двадцати часов), он выпивал сто грамм водки когда веки начинали слипаться.

— Что и требовалось доказать...— за высоким рядом фолиантов обнаружилось искомое— четвертушка пшеничной, а рядом— захватанная стопка.

Трясущимися руками женщина наливает первую рюмку и жадно в три глотка, не чувствуя вкуса водки, выпивает её... Пара минут неопределённости и мир снова заиграл старыми красками.

— А подать мне сюда Агранова-Брик,...— заёрзала от удовольствия на кресле Ежова.— что доигрался, голубчик! (В литературных кругах пошли слухи об отстранении от должности Агранова, главного покровителя ленинградского литературного салона).

Женщина счастливо смеётся и твёрдой рукой наливает вторую рюмку, с тревогой отмечая быстрое убывание водки в четвертушке.

— На Колыму его,... чукотскую литературу охранять!— Морщится она от водки и лезет в ящик стола за спичками.

Вытаскивает оттуда большой открытый конверт, из которого на зелёное сукно стола выпадают три бумажных пакетика. Хаютина разворачивает первый с надписью 'Зиновьев', там— сплющенная пуля, с недоумением смотрит на два других— 'Каменев' и 'Смирнов'. Страшная догадка приходит ей в голову, когда из недр ящика появляется полицейский 'Вальтер'.

— Ёжик...— Простонала она, сжимая в ладони ребристую рукоятку.

Неожиданно пистолет дёрнулся в её руке, раздался выстрел, пороховые газы обожгли щёку, а с потолка посыпалась штукатурка. Дверь распахнулась, в кабинет влетает бледная Валентина, в два прыжка пересекает кабинет и ловким встречным движением рук, как ножницами, вышибает повернувшийся в её сторону, вслед за взглядом Хаютиной, 'Вальтер'.

— Таня!— на весь дом гремит голос няни (в кабинет заглядывает стряпуха со сковордкой в руке).— Держи её за руки.

Две девушки легко подхватили вдруг ослабевшую хозяйку, ощупали её на предмет повреждений и, ничего не найдя, потащили в спальню Валентины.

— Открой ей рот!— Командует старшая, прижатая к кровати Хаютина не сопротивляется.

Стряпуха большими пальцами сильно нажимает на челюсти перед ушами хозяйки, её тесно стиснутые зубы расходятся. Няня просовывает около клыка толстое лезвие, захваченного из кабинета костяного ножа для разрезания газет.

— Там в тумбочке бутылочка!— Кричит она заглянувшему на шум охраннику. — Накапай десять капель в мензурку. А-а-а! (Видит его неуклюжие попытки помочь). Держи ей руки! (Вливает белую жидкость в рот хозяйке). Вот так, всё... иди-иди... теперь сами справимся.

Из глаз Хаютиной потекли крупные слёзы, но прежде чем её мысли спутались, она успела проследить взглядом путь почти полной бутылки с иностранной этикеткой обратно в тумбочку.

Московская область, Видное.

Сухановская тюрьма НКВД.

20 июня 1937 года. То же время.

— Смена планов...— Фриновский кладёт на рычаг телефонную трубку и тяжело опускается на стул в кресло начальника колонии, который предоставил свой кабинет высокому начальству из главного управления госбезопасности.— срочно готовь записку по Чаганову для наркома. Он будет докладывать на пленуме.

— В каком ключе? — Пытается понять задачу Люшков.— Он ни в чём не сознаётся... Думаю, что без физического воздействия мы ничего не добьёмся. Нужна санкция.

— Санкция...— раздражается начальник.— Как бы нас козлами отпущения не сделали. Чёрт его знает кто там на пленуме верх возьмёт.

— Что такое?— Навострил уши подчинённый.

— Такое,...— ворчит Фриновский.— похоже большая драчка у них намечается, а у нас будут чубы трещать. Давай поступим так, пусть твой лейтенант состряпает бумагу: перепишет там чего в МУРе накропали, ты же, ступай к начальнику колонии и прикажи, чтоб перевёл сюда несколько уголовников и поместил их в одну камеру с Чагановым. Сам не марайся, пускай они дадут ему ума, если будет упираться.

— Он не сможет своей властью,— качает головой Люшков.— надо через главное управление лагерей решать.

— Нет нельзя,— трёт красные глаза начальник.— тут надо неофициально. Ты Плинера (замначальника ГУЛАГ) знаешь?

— Знаю, конечно.

— Вот и попроси его... пусть переведёт с десяток особоопасных с целью изоляции от,... в общем сам знаешь, не мне тебя учить. Главное чтобы, в случае чего, на тебя никто пальцем не показал.

— Как быть с арестом Чаганова?— Спрашивает подчинённый безразличным тоном.— Если завтра утром не предъявим обвинение, то по закону надо будет его выпускать...

— Нет, отпускать его нельзя. Придумай чего-нибудь... ты в этих делах— мастак. Люшков в задумчивости начинает грызть ноггти, показывая редкие жёлтые зубы, Фриновский с надеждой смотрит на него.

— Есть одна мысль...— Отрывается он от своего занятия.— Вы помните, Михаил Петрович, у убитой хахаль был из артистов— Жжёнов, которого взяли на связи с американским атташе?

— Припоминаю что-то...— Неуверенно отвечает тот.

— Скользкий тип,— воодушевляется Люшков.— но если ему предложить скостить срок, то наверняка согласится подтвердить, что Чаганов поддерживал связь с американцем через него и убитую.

— Та-ак, это хорошо,— Подаётся вперёд Фриновский, потирая руки.— только как это нам поможет?

— Всё просто,— с трудом скрывает удивление тупостью начальства подчинённый.— сейчас имеем два преступления: первое— уголвное, а второе— политическое. По первому, в соответствиии с уголовно-процессуальным кодексом РСФСР, если в течениии 24 часов не предъявлено обвинение, то задержанный Чаганов должен быть освобождён, то по второму— арест определяется установленными правилами. Обычно это 48 часов, но повторяю— это не закон, затяжку сроков можно объяснить сложностями при сборе доказательств.

— Делай так, да побыстрее! Нарком ждёт эту бумагу в Кремле на пленуме.

* * *

'В камеру отвели. Решили не форсировать событий'?

Зябко передёргиваю плечами, несмотря на летнюю жару в узкой монашеской келье прохладно. Сажусь на низенький, грубо сбитый из неоструганых досок, топчан, стараясь не касаться кирпичной стены с облупившейся штукатуркой.

'Или замышляют что-то'?

Судя по тому, как быстро появился здесь в тюрьме Киров, но при этом ему меня только показали, не позволив нам поговорить, пока руководство НКВД не встало твёрдо на чью-либо сторону в конфликте между основными силами ЦК. Не вашим— не нашим. Если бы Ежов присоединился к оппозиции, то со мной бы уже не церемонились, силой выбивая нужные показания. А если— к 'сталинцам', то могли бы и меру пресечения заменить на домашний арест.

'Ждёт кто выйдет победителем на пленуме? Тогда мне сейчас ничего не грозит. А потом? Плохо то, что никак повлиять на развитие ситуации я не могу. Виноват ли я в что оказался в таком положении? Конечно, нет. Уже просто своим ярким появлением в этом мире я привлёк пристальное внимание различных групп, борющихся за власть: у нас в стране и за границей. Попал в команду власть имущих, вызвав ненависть их оппонентов. Рано или поздно они бы нанесли свой удар, тут от меня ничего не зависело. Со своей строны я сделал многое чтобы внутри команды подняться наверх, предолел немало барьеров, заработал авторитет. Пожалуй сделал всё что мог и сейчас мне остаётся сидеть ровно и ждать когда большие дяди решат твою судьбу... Ждать, да! Но сидеть-то я не обязан'! Решительно через голову стягиваю гимнастёрку и начинаю делать комплекс упражнений, специально разработанный для меня Олей, которым я обычно начинаю свой день: плавные наклоны и повороты, упражнения на растяжку сменяются резкими ударами кулаком и открытой ладонью и ногой. Привлечённый моими громким выдохами, надзиратель осторожно отодвигает шторку тюремного 'волчка'.

— Ки-и-и... Ай!— Едва успеваю закончить 'уширо' (удар ногой с разворота), выпрямиться и поставить руки на пояс.

Подорительный глаз Макара, выглянувший из темноты, видит своего бывшего начальника, по пояс голого и босого, делающего гимнастику.

— Ну и кто из нас умнее?— Бубнит он из-за двери.

Скромно помалкиваю: глупо злить человека, приносящего тебе еду. (Мой живот заурчал). Потом представил как Макар со смаком плюёт мне в тарелку и есть сразу расхотелось. Заканчиваю упражнения и начинаю по-сталински ходить по камере взад-вперёд, мысли сразу прояснились. Пытаюсь восстановить в памяти события последних суток и 'покадрово'— эпизод в квартире.

Москва, Кремль,

Свердловский зал.

20 июня 1937 года, 17:00.

Последнее сегодня вечернее заседание должно вот-вот начаться, все ждут председателя и президиум, которые задерживаются. Делегаты пленума, пользуясь возможностью, вполголоса обсуждают наиболее нашумевшие выступления.

— Здорово Каганович врезал Хрущёву, что тот— бывший троцкист.— Возбуждённо шепчет один делегат другому.

— Да... не поленился, протокол партийного собрания Донтехникума где-то отыскал, не иначе Лазарь помог.— Поддакивает собеседник.— Не зря говорят, что написано пером не вырубишь топором. А там и списочек обнаружился во главе с секретарём парткома Хрущёвым тех, кто голосовал за 'левую оппозицию'.

— У них так,...— подмигивает первый.— брат за брата горой стоит. Не отмоется теперь Никита.

— Никитка? Плохо ты его знаешь, этот выкрутится: смотри как ловко стрелки на Андреева (Секретарь ЦК) перевёл, мол, тот тоже был троцкистом, но раскаялся и был прощён. Выкрутится и ещё всеми нами покомандует, помяни моё слово. А вот Каминский (нарком здравоохранения СССР) с огнём играет: 'НКВД продолжает арестовывать честных людей... Так мы всю партию перессажаем'. Ох, не простит Ежов ему этих слов.

Внимание всех ссобравшихся привлекает кружок уверенных в себе мужчин средних лет, занявших пятачок между помостом, на котором расположен президиум с трибуной, и первым рядом мест делегатов. Среди них выделяются Косиор, Постышев, Рудзутак и Эйхе, чуть особняком стоит Ежов, постригшийся наголо. Все они, за исключением Ежова, в одинаковых однобортных костюмах и, на первый взгляд, количество френчей и гимнастёрок в зале на пленуме ЦК уже уступает числу пиджаков... впервые с Октября.

Кружок новых лидеров, чувствуя пристальное внимание делегатов, ведёт себя немного развязно: Эйхе с Рудзутаком шутливо подталкивают Косиора на помост, тот картинно упирается, Постышев что-то говорит Ежову, а он деланно хохочет. Из противоположных дверей круглого зала появляются Шаппиро и Фриновский, чуть не переходя на бег, они устремляются в направление президиума. Провожаемые недоумёнными взглядами собравшихся, те одновременно предстают перед своим наркомом: начальник ГУГБ протягивает ему серый бумажный конверт, начальник склоняется над ухом шефа.