Зверь лютый. Книга 7. Найм

В моё время известны Английская и Бельгийская колёсные мази. Но они существенно используют в своём составе минеральные масла. А как будет себя вести смесь на основе чисто натуральных? И где взять известняк? Нужна очень жирная хорошо гашёная известь.

"При наличии в извести магнезии на уровне 5-8% качество мази существенно ухудшается". Да уж...

Надо проработать возможные варианты, бизнес-план прикинуть.

* * *

Прокуй ноет:

— Обманул! Я кузнец, а не хвостов заносильщик! Кузни нет, когда будет — господь знает! Заманил в рабы! Убегу! И твоё всё пожгу!

Посидели, успокоил ребёнка, слов разных наговорил... Но кузню в Рябиновке надо брать под себя. Хоть на время.

И так — до глубокой ночи. Обычная повседневная текучка руководителя уровня небольшого колхоза-совхоза.

Хорошо, что телефонов нет — никто не звонит. Ни из райкома, ни из банка. И вот так, примерно, будет каждый день. Всю мою здешнюю жизнь. И у всякого нормального попаданца, или фентазийника, или просто феодала — так же.

* * *

Мы любим читать о подвигах. Представлять себе, как мы, как герой, что-нибудь удивительное, славное сделали бы.

Себя в героях представить нетрудно. Трудно представить себя на пути, который привёл героя к его подвигу.

Когда бегун рвёт грудью финишную ленточку, а потом на эту грудь вешают олимпийскую медаль — все понимают: до этого славного момента были тренировки. Вот такими общими словами и представляют. А как это конкретно, как это изо дня в день... в любую погоду, при любом настроении, во всех жизненных ситуациях... Тренировка идёт до боли. Каждая. Если не больно — не дотянул. Мог ещё. Каждый день делать себе больно...

Ладно — спортсмен. Но есть и другие виды деятельности. Менеджмент, например. Там не мышцы — другие составляющие человека болят. "Ум, честь, совесть"...

Можете вообразить себе тренировки олигарха? Только это не тренировки — это и есть жизнь. Каждый день. И каждую ночь.

"Говорят, что дерьмо снится к деньгам. Представляете себе сны Билла Гейтса?".

Человек добивается выдающегося успеха, когда изо дня в день ставит перед собой выдающиеся задачи. Подпрыгивает "выше головы". Звучит... здорово. Только есть статистически устойчивая связь между депрессией и глобальностью задач.

Сравнили оптимистов и пессимистов. Количество задач, которые ставят себе люди обоих психотипов — примерно одинаковы. Но у пессимистов — значительно больше задач глобальных, абстрактных. Пессимист хочет выиграть олимпийский забег, оптимист — пробежать этим летом 5 миль. Задачи пессимиста — труднодостижимы и плохо представимы. И приходит депрессия. С которой бегать — уже сил нет, можно только на диване валяться.

Человек, который собирается совершить подвиг, стать героем, большую часть жизни будет пребывать в тоске и боли. Может, именно это — долгий тяжёлый путь, и отличает героев от выигравших в лотерею?

Так чего же мы хотим — джек-пот сорвать или героизма набраться?

* * *

У меня — лотереи просто нет. А депресняк — смертельно опасен: "не съедят, так запинают". Поэтому старательно изображаем оптимизм и ставим чисто реальные цели: вместо того, чтобы спасать детей сотнями тысяч, я нудно объясняю: где нужно копать яму для смолокурни, что поставить для слива смолы, рычу на Фильку, потому что девчонок Меньшаковых надо под крышу убрать, делаю вид, что не замечаю ни кокетства Светаны (вовремя, однако, "меня Беспута посетила"), ни обиженного вида Любавы, объясняю, как сделать из ивовой коры макивару для Потани — вроде бы полсотни слоёв тонкой ивовой коры, если её хорошенько помять, должно хватить...

Короче: нефиг подвигами заниматься — жить надо сегодня. Но так, чтобы "потом не было мучительно больно". Лучше уж "больно" — каждый день.

Поутру, с Суханом и Прокуем — пешочком в Рябиновку. Боярин — пешком?! А чем?! Все кони в разгоне. Вытаскивать лес из штабелей с лесосеки летом... Колёсный транспорт здесь не проходит — волокуши. Как финский Вяйнемёйнен катался — летом на санях. Только у него там, в Похъяле, одни болота моховые, а у нас — то болото, то — песок. И оленей нет. Соответственно: кони для дела, а для меня только ножки собственные.

Вот в Рябиновке меня встретили радостно. Охрим, стрелок местный, аж прослезился.

Пустынно здесь как-то. Потаня с семьёй у меня, кузнеца с семьёй я убил. Домна — у меня, Доман... в сортире нечаянно утонул. Ни Ольбега, ни Марьяны не видать. Яков... Ага, вижу, вышел на крылечко поварни. Хромает ещё. И рукой машет. И чего тут у них?

Мы чуть припоздали: встреча сторон на высшем уровне уже началась. Два десятка матёрых "пауков" расселись за столами нашей едальни, прихлёбывали наше пиво и хмуро слушали одного из своих ораторов. За отдельным столом разместились Аким с Яковом и старшим конюхом.

— Здрав будь, славен боярин Аким Янович!

И, как в Киеве учили, шапку — долой, правую руку с шапкой — к сердцу, поклон — поясной. Пауза на "раз-два-три". Выпрямиться, смотреть прямо, глядеть весело, встать вольно, не скособочившись. Это — "сыновний" поклон. Можно бы и поуважительнее: руку с шапкой от груди в пол. Но... нефиг было на прощание ругаться.

Дед всяких цырлих-мырлих — не любитель, но вежество понимает. Вижу — оценил.

Теперь в другую сторону, селянам поклон.

— И вам, люди добрые, здравствовать.

Шапка в руках, поклон головой и плечами на полчетверти. Типа: вижу, уважаю, но, при случае и по поводу, могу и в морду дать. Мужики, половина — седобородые, восприняли. Они, конечно, этикету не обучались, в версалях на паркетах не выплясывали, но суть просекают быстро. Такой быстрый говорок пошёл. Возмущённо-обиженный.

Перетопчитесь. Я вас тут "примучивать" буду. Уже начал.

— Как пришёл? Сухо-то на дороге? Дела какие, заботы? Сынок.

Вежливый, пустой разговор. Полупустой: подтверждён мой статус. Чисто вежливый вопрос, ответом на который капнем собеседникам на мозги.

— Благодарствую, батюшка. На дороге сухо. А дело у меня простое: хочу кузнецу своему здешнюю кузню показать.

Чистенько. Продемонстрировано полное согласие в семье. А то были слухи всякие.

Дед Перун ещё мог вообразить, что нас с Акимом можно до крови столкнуть. Теперь таких иллюзий быть не должно. И про кузню... "Указать место": мы ваши дела, конечно, понимаем. Но у нас и свои есть, не договоримся с вами — плакать не будем.

— Дык какой то кузнец? Мелковат у тя мастер. Ни бороды, ни силы, ни ума-опыта. Соплёй перешибить можно. Малой — молот не потянет. На что такому дитятке кузня? Ему бы как козлику молоденькому — по лужку попрыгивати, травушку-муравушку пощипывати. Гы-гы-гы...

Кто-то из "пауков" сразу пошёл в атаку. Какие же они предсказуемые!

Прокуй за моим плечом набычился, кулаки сжал. Против всех драться — для него привычно. Погоди парень, разговоры разговаривать — моя забота. Топаем, не торопясь, к акимовскому столу. Берём налитую кружку. И негромко так, скучно, через плечо:

— Я гляжу, дядя, ты мастеров — своими соплями меряешь. А не делом их. А по виду судить... Вот тебя, к примеру, если совсем обрить, так ты козликом молоденьким всё едино не станешь. А будешь старым, толстым, бритым... козлом. Да ещё — с соплей.

Адаптация старого анекдота: "Вот я завтра протрезвею. А ты так дурой старой и останешься" к святорусской "встрече на высшем уровне".

Остряк начинает бухтеть: "ты чего сказал?! Ты меня как назвал?!". Начинает вставать с лавки, соседи начинают осаживать его за рукава.

"Держите меня все, а то один не удержит" — русская народная пословица.

Но шашечку свою — я зря не взял.

Обиженно бурча, он начинает усаживаться.

Тут, с другого стола кто-то из пауков отвечает на его риторический вопрос "как назвал?". Слова — "старым" и "козлом" — сохраняются. Остальные характеристики расценены как излишне комплементарные и заменяются на более выразительные. Надо запомнить. А то эдак и похвалишь кого против собственного желания.

Снова вскакивание, попытки добраться до обидчика, возня с придерживанием, но не сильно — рукава же можно порвать, обмен любезностями. "Сам такой" в нескольких вариантах. Ритуал. Один ритуально пошутил, другой ритуально оскорбился, четверо ритуально воспрепятствовали кровопролитию. А время идёт.

— Прокуй, походи по двору, посмотри кузню, там рядом изба кузнецова — тоже глянь.

Аким вздёргивает нос.

Я снова дурак: на чужом дворе давать своему слуге команду сунуть нос в хозяйское майно... Меняем тему "пока не началось".

— Так об чём разговор-то шёл, Аким Янович?

Если он мне сейчас ответит так это... "по-басалайски" — шапку в охапку и... наплевать и забыть. В смысле: до ближайшего удобного случая.

Смотрит, думает. Губами пожевал, лицом помягчел.

Ну, Аким, твоё решение. И дело не только в твоём гоноре и моей неучтивости от бестолковости.

Риск здесь — твой. Если у "пауков" замятня начнётся — жечь первым они будут тебя, твою усадьбу. И позор — тоже твой. Если мы их подомнём, то люди скажут:

— Вот, Ванька за пару месяцев вотчину построил, а дед старый — и за девять лет не сумел.

То, что это ещё не вотчина, то, что только вдвоём мы это сможем сделать, то, что я ведь, правду говоря, на готовенькое пришёл — про это не вспомнят. Это — не ярко, это — не подвиг. Девять лет твоей жизни, твоего труда — тебе же в упрёк и поставят.

Ну, Аким, что скажешь? По уму или по душе?

— Да вот, мил сыночек Ванечка, люди добрые пришли просить. Чтоб было всё — как прежде было. По-соседски. По старине.

— Это как? Как когда я вот здесь, вот у этого стола, Хохряка с сыном зарезал?

Мужики потрясенно оглядывают полы и стены: ищут следы "злой сечи", "пятна крови густой".

Положим, Хохряка — не я резал. Его тогда только Ивашкина гурда в последний миг остановила.

Но это я поломал его планы, угробил двух его сыновей и похолопил третьего. Это я в тогдашнем горячечном полубреду понял его задумку и спровоцировал за чужой меч схватиться. И от чужого меча — умереть.

Смерду за клинок браться... перед воинами опоясанными... летальный исход — наиболее всего вероятен.

Это — полезное напоминание.

Когда смерд с боярином говорит — смерду это полезно помнить. У кого — сошка, а у кого — шашка. И в чём разница.

"Помни своё место".

Ты — хлебопашец, я — "Зверь Лютый". Моя смерть — у тебя в амбаре. Зимой, может быть. Если я там хлеба не найду. А твоя — сегодня, на острие моего клинка.

Эх, жаль шашечку не взял.

— Нет. "По-прежнему", по старине — это как было, когда мы в прошлый раз сюда пришли. Ты ещё на крыльце стоял. Дочку Кудрину, Пригоду — показывал. Помнишь?

Эмоции действуют на людей по-разному. Не у всех мозги выключаются. Вот и Хрысь голос подаёт. Он — "в разуме, в твёрдой памяти". И других туда же приводит. Ну что ж, пройдёмся "по волнам вашей памяти".

— Как же не помнить. Подлещики на реке в тот день хорошо брали. Вот такие попадались. Всё так и осталось. Вон — речка наша, в ней рыба так же ходит. Только вода та утекла. Верни ту воду, Хрысь. Тогда и разговор — тот будет. А ещё подыми из земли Кудрю с сынами, да Хохряка с сынами, да иных из односельчан твоих, кто от волхвов смерть принял, да тех, кто от пруссов помер... Верни воду, Хрысь. А коль не можешь — будем говорить не по старине, а как оно ныне есть. А нет... Я с Елно Марану привёз. Расспрашивала она про ваше селище. Интересовалась. Так как? Пустить её к вам?

Мужики встревоженно загомонили и уставились на Акима. Тот, хоть и с задержкой — заслушался дед моих напевов — уловил всеобщее внимание аудитории, сделал скорбное лицо и удручённо покивал головой:

— Всё — правда истинная. Привёз сынок Марану. Упаси боже милостивый. Стра-а-а-холюдина... Мне-то она раны смертные залечила. Так даже и я страху натерпелся... Ежели её на вас...

Смысл мимической скорбности Акима постепенно доходил до всех: "богиня всех инфекционных заболеваний" у Ваньки в рукаве, на манер голубки, спрятанная сидит. Сейчас Ванька рукавом — махнёт, птичка — крылышками взмахнёт да как начнёт... нарезать по округе да по траектории... поливая помётом и прочей заразой... Уж как и самому-то уберечься — не знаю.

Напоследок Аким тяжело вздохнул, "поднял очи горе" и перекрестился. Народ, воспринявший эмоционально насыщенный мимический монолог, дружно перекрестился тоже. Помолчали. Но один, из помоложе, всё-таки влез:

— Ну и чего ж вы хочите?

— Ещё раз "нукнешь" — будешь месяц телегу таскать. Вместо мерина моего. Теперь по делу: своей земли у вас нет...

Общий хай прервал моё построение ультиматума. Мужики дружно возмутились. До такой степени, что одни начали надевать шапки, будто собрались уходить, другие наоборот — швырять шапки на землю, третьи, куда ж без этого, выразительно, с двух рук, показывали кукиши.

Несколько человек вскочило на ноги. За нашим столом Яков, сидевший с противоположного края, тяжело стал подниматься и выдвигаться, вытягивая свой меч. Худо дело — хромает он сильно, сшибут и затопчут.

С другой стороны, у входной двери, Сухан, чётко, как на учениях, развернулся в боевую стойку, взяв еловину наизготовку.

Второй мой прокол: надо было ему рогатину дать. И кольчугу на него надеть. Не подумал.

Но мужики, увидев непривычную последовательность чётко отработанных движений, несколько отвлеклись, обратили внимание на моего постоянного сопровождающего. И вспомнили, что Сухан не только из "верных" бойцов Акима, но и "живой мертвец" Ваньки-колдуна.

А сам "колдун", ошалев от внутренней паники, от неизбывного предчувствия "сейчас нас бить-убивать будут!", начал куражиться.

Меня со страху такой кураж пробивает... Хорошо, что не понос. Потом всего два раза стыдно бывает: что испугался, и что сделал.

Я вскочил на стол, выбил чечёточное коленце, единственное, которое знаю, покрутил над головой своим дрючком берёзовым и радостно-истерическим голосом поинтересовался:

— Ну чё? Спляшем?

Нет, не тяну я на Наташу Ростову — время моего первого бала здесь ещё явно не пришло. Да и "графинечка" на столах не плясала. Никто меня не выбрал, не пригласил — не сыскалось в "паучьей" толпе князя Андрея Болконского. Так я и остался в этот раз не обпляснутый.

Часть мужиков в сердцах поплевала на пол и двинулась к выходу. И остановилась. Деревянное, без мимики, гладко выбритое лицо Сухана, и не менее гладкая и тоже вполне не-мимическая оглобля, направленная в животы... прогуливающихся по поварне... как-то не располагали к продолжению дефиляжа.

— Ну вот и славненько. Пар лишний выпустили — теперь и поговорить можно. Эй, там — пива гостям принесите.

Суховатый, чуть старческий голос Акима разрядил обстановку.

Халява — она всегда сладка. Гостям шустро тащили пиво и воблу. А я смущённо слез со стола под укоризненным взглядом Акима. И с чего это я так перепугался-разволновался?

Но усаживаясь за стол, увидел, как тяжело, неловко возвращается на своё место Яков. Стал бы он подниматься без причины? И короткий шёпот Акима возле моего уха: "Ловок!" показался уже не только рефреном-подколкой. Похвалой. Может быть...