Зверь лютый. Книга 7. Найм

Коленопреклонённая толпа ахнула от первого удара, когда привязанный завыл, меняя своё ритуальное нытьё на настоящий, захлёбывающийся, предельной для данной глотки, визг.

Крик боли и страха. Боли уже наступившей, страха боли грядущей.

Ахнула от второго, когда капли и кусочки, выдернутые из тела замедленным потягом кнута после удара, полетели по двору.

И проглотила, поперхнулась своим "ахом" — от пятого. Потому что в полной тишине — даже дыханье все затаили, был слышен негромкий короткий хруст ломаемого позвоночника.

Короткая пауза, в продолжение которой Ноготок отжимает от крови свой кнут, пропуская его через рукавицу на левой руке, и дикий крик:

— Ироды! Убили!

Толпа начинает шевелиться, подыматься. Мои... Ивашко, Потаня делают инстинктивный шаг навстречу этому движению, нарастающему шуму толпы. Молодёжь, наоборот, инстинктивно отшатывается. Все поднимают оружие. Даже я, совершенно автоматически, выдёргиваю шашку из-за спины.

Ещё не понимая, что будет, не представляя последствий. Просто, чтобы... заглушить этот всплеснувшийся вал человеческих голосов, остановить волну подымающихся человеческих тел. Сейчас они все как... кинутся.

Ноготок бьёт кнутом. Кнут идёт сбоку, по длинной дуге, в сторону от толпы на уровне их голов, как-то хитро заворачивается, не захватывая толпу, проходит над людьми, заставляя их опускать головы, но не касаясь ни одного из них.

Фол — узкий ремень на конце — обгоняет тело кнута, сворачивается в колечко перед лицами первого ряда. Крекер — пучок волос из конского хвоста на конце фола — закручивается ещё сильнее, щёлкает, пройдя звуковой барьер, и весь кнут как-то складывается, хлопает, встретившись сам с собою. Останавливается в своём, длинном, завораживающем как движение змеи, полёте. И опадает на землю.

А в лицо людям летит град капель. Капель крови.

Толпа вздрагивает.

Содрогается.

Отшатывается.

Кто-то спотыкается об соседа, заваливается, падает. Задние ещё пытаются подниматься на ноги, передние — замерли. Ноготок, не отрывая равнодушного взгляда от покрытых пятнами кровавых брызг лиц, снова начинает неторопливо протягивать кнут через левую руку. Рядом со мною Ивашка делает пару шагов вперёд и прокручивает саблю.

И я, без всяких мыслей и планов в голове, просто "по образцу", повторяю его движение — два шага вперёд, круговой мах клинком справа от себя. Слева делает два шага Сухан, опускает рогатину. Неудобно — не с той ноги. Ещё шаг — такая стойка более привычна для него.

На другой стороне толпы, со стороны ворот, слышится резкий выдох. И второй. Чимахай вспомнил о топорах у него в руках. Круговой мах правой, такой же — левой. Готов делать мельницу. "Из кого тут щепы понакрошить?". И остальные вышли из ступора — перехватили оружие поудобнее, переступили ногами, чуть сдвинулись.

Ну что, ребята, режемся?

Нет. До полномасштабной скотобойни моя Пердуновка ещё не доросла. Не в этот раз. Сверху раздаётся голос Чарджи:

— Эй, воротники! Ворота открывайте. Владетель пришёл. Аким Рябина. Комонный и людный.

Молодец, дедушка. Очень своевременно нарисовался.

Молодёжь, рассовывая спешно за пояса непривычные прусские топоры, кидается вынимать брус, распахивать створки ворот. Коробецкие в полуприседе гуртом сдвигаются в сторону, очищая проход для верховых. Кого-то, из пятящихся на него, Чимахай похлопывает своими топорами по плечу плашмя, те оглядываются: "А? Чё?", и все опускаются на колени.

За открывающимися воротами — пяток верховых, полтора десятка лошадей и два десятка пеших. Всё это вваливается во двор.

Впереди на своей белой кобыле — сам Аким Янович. Сплошное дежавю. Если он ещё и спросит как в прошлый раз...

Спрашивает. Вместо "здрасьте":

— Что за срачь развели? Почему трава красным крашена?! Вам что, куриц резать негде?!

Мда... Многое меняется, но не вопросы Акима Яновича. И это радует — возникает ощущение надёжности, повторяемости и предсказуемости. Если он и дальше дежавюкать будет...

Увы, даже и Аким Рябина адаптируется к реальности. Внимательно оглядев подвешенного на перекладине, тёплого ещё, кровоточащего мертвеца — "парное мясо лохмотьями", толпу стоящих на коленях с другой стороны парней, Аким вздыхает и выдаёт:

— Ну никак тебя без присмотра оставить нельзя... эхе-хе... сразу кровищи понаделал... будто зверь лютый... повод прими.

Ну и связочки у деда. "Присмотр" и "зверь"... Я так растерялся, что чуть его кобыле своей шашкой в морду не заехал. Убрал, поддержал, помог слезть с коня.

У деда повод на кисть намотан, сам он ни слезть, ни залезть не может — руки в повязках. Пока слезал — я его за колено, за пояс, за подмышки поддерживал — нормально. Как на землю стал — сразу плечами дёргает, типа девки нецелованной: "не трожь меня за везде".

Яков сам слез, но сразу к завалинке — стоять ему больно. А Ольбега пришлось ловить — кидается с седла на шею не глядя.

На меня "не глядя" — от мертвеца глаз не отводит:

— Ваня! А я деда упросил с собой взять — твой острог посмотреть. А этот — правда мёртвый? Вот только что?! Вот прямо сейчас?! А ты ещё кого-нибудь пороть будешь? Можно я выберу? Вот из этих, которые на коленях стоят? А за что ты его так? Как это — "соврал"?! Вот только за это?!

И важный голос Николая — откуда этот купец-невидимка реализовался? только что не было же:

— Так у господина дар Богородицы — всякую лжу чувствовать. Его от неправды — блевота одолевает. А дурак-то покойный — врал безбожно. Упокой господи душу грешную. Вот господина и вывернуло. Вон, видишь у крыльца — ещё не убрали. Не, Покров Богородицы — одно, а Дар — другое. Почему одному — двое? Ну, ты ещё Царицу Небесную — скупой назови. Уж коли она одаривает — так щедро, во всю руку. Пойдёмте уважаемые, поглядим — чего вы притащили.

Николай уводит пришедшего Хрыся и спешившегося конюха-управителя, а я пытаюсь судорожно вспомнить: где я болтанул насчёт "дара"? И чем мне это грозит? Ведь вспомнят же в самый неподходящий момент! Как Чарджи насчёт "подорожника для души". А грозит мне это тем... что есть мне больше не надо. Вообще. Потому как при всеобщей распространённости среди хомосапиенсов обезьяньего отношения к истине...

"Не приврёшь — не расскажешь" — общечеловеческая мудрость.

Бабы суетятся, вычищают двор, одновременно накрываются столы для завтрака работников, одновременно решаются вопросы размещения новоприбывших, одновременно идёт разбивка по бригадам, разбирается привезённое Акимом... трёх ярок? — к Фильке на двор, поросёнка? — здесь оставь — сегодня зарежем... Одновременно гости осматривают местные достопримечательности типа курятника: а несутся хорошо? на такую-то толпу ещё десяток нужен — а держать где будешь? а что это ты про смолокурню сказывал...?

Из господской избы вылетает, восторженно повизгивая, Ольбег с ножом в руке.

— Деда! Деда! Глянь!

— Ишь ты. Знатная вещица. Редкая. Агаряне делают. Отсюда далеко. Дальше Царьграда. Так значит, вот этим ножиком Перун свою бабу зарезал? И кто б мог подумать, что оно вот так обернётся? А, Яша? Знакомая вещица? Помнишь?

Яков, внимательно оглядев знаменитый кинжал с рукояткой в виде двуглавого конийского орла-лучника, сдержанно кивает.

Тут я снова не догоняю. Какая-то старая история. Наверняка — интересная. Возможно — важная, полезная. Да я, вообще-то, любую неординарную информацию могу применить с пользой для себя. Только её нужно принять, проглотить. А уж к какому крючку её привесить — найдётся. Но — не успеваю. Надо б хоть не забыть — при случае расспрошу и Акима, и Якова. Не забыть бы...

Подвожу Ольбега к появившейся Любаве, и старательно промываю обоим мозги. На тему "мирного сосуществования". Они дуются друг на друга, ритуально — по три раза — отнекиваются. Детский сад, одно слово.

"Мирись, мирись, мирись

И больше не дерись".

Вроде бы, примирение со взаимным прощением — состоялось. Любава тянет Фофаню за стол, а Ольбег нервно сглатывает, глядя на этого здоровяка. Не "нервно" — завистливо:

— Как она его... одним пальчиком ведёт. Как коня выезженного! Такую-то силищу...

Кажется, вид нашего дебила развивает в Ольбеге миролюбие сильнее моих увещеваний.

"Идиот как фактор сдерживания". Аналог "ядрёной боньбы" 20 века для детских игр века 12-го.

Лошадей сперва развьючивают, потом начинают грузить заново. Прокуево барахло, что идёт в Рябиновку, барахло Меньшаковой бабы с семью дочками, что идёт к Хрысю на постой и обучение, шиндель с реечками, чтобы Хотен кузню перекрыл. Обрешётку во вьюки?! Факеншит! Надо строить дорогу. А как здесь можно что-то построить, если вода поднимается на восемь сажень? Или как-то по северному? Двойную систему дорог — зимник-летник?

Наконец, гости покидают мою Пердуновку, проходит и ужин работников, и вечерний "разбор полётов". Что-то у нас получается, что-то — не очень. Дело — движется, проблемы — решаются, я — кручусь.

Глава 153

Уже в темноте появляется Чарджи — он у нас сегодня ночной дежурный.

— Тут к тебе там...

Двое из коробецких, один — приметный сколиозник, другой — помоложе, ничего запоминающегося. Стоят-мнутся. "Эта... ну...". Потом, вдруг вспомнив, неловко, неумело валятся мне в ноги.

— Боярич! Возьми нас к себе. Мы, того-самого... покаяться пришли. Мы те всё расскажем. Ну. Про эту девку-то. Только пообещай, что казнить не будешь. И к себе возьмёшь. По-хорошему. А то в Коробце-то нам...

Темно уже, спать охота. После такого трудового дня. Но, делать нечего, начинаю расспрашивать.

Ситуация у ребят типовая для этих мест.

Отец погиб во время похода Свояка. Вдова с двумя малыми сыновьями, спаслась и вскорости вышла замуж за вдовца. У того тоже сыны. Осели в этом Коробце. Мачеха сразу стала отличать своих сынов от мужниных. Своим — кусок пожирнее да побольше. Отчим ответил тем же.

Теперь братья выросли и надо бы жениться. Отделяться. Землю-то даёт община. Общество поможет и с избой, и с той же печкой. Но куча вещей должна идти из родительского дома, из семьи. Скотина, птица, семенное зерно, утварь, инструменты...

Отчим со сводными братьями высказались типично и однозначно: "Хрен вам". Вот парни и прикидывают наняться ко мне в работники. Чтобы заработать на полное обзаведение собственным хозяйством.

Всё? Нет, не всё. Почему они разговор о найме начали с покаяния? Почему они вообще начали этот разговор сейчас, а не концу общей месячной отработки?

"Ни мычит, ни телится" — общенародный тип поведения.

Парни — долго "мычат". Хмыкают, охают, вздыхают. Наконец, начинают внятно "телиться": у них есть причина уйти из общины, у них есть причина проситься именно ко мне: вотчина будет подниматься, расти — есть надежда получше устроиться. Обосноваться не временно, а постоянно. Но главное: им страшно. Сегодня они соврали мне. Вместе со всеми. Потом увидели мою сверхъестественную способность различать враньё — "Дар Богородицы", увидели наказание за ложь. И коробецкие сообразили: это ещё не конец разборки, появились новые работники, значит жалеть их не обязательно.

Вот эта парочка готова сдать всех остальных просто потому, что у них есть "страх Зверя Лютого" и нет другого, "встречного страха" — потерять общину: они эту идею уже давно сами обдумывали.

Интересно, мне всегда казалось, что человек бежит от источника страха, а здесь — наоборот. Как старое фронтовое правило: "снаряд два раза в одно место не попадает". И бойцы прячутся в свежую воронку.

— Лады. Пошли под запись расскажите.

Сперва вдвоём с Николаем, потом, когда он, заснув прямо за столом, свалился с чурбачка — один, сижу всю ночь и царапаю бересту. Такой-то сказал такое-то и уступил место такому-то...

Утром отправляю "доносчиков" к рябиновской бригаде — нечего ребятам с односельчанами лишний раз общаться: могут быть... эксцессы. И начинаю, уже представляя характеры персонажей, выдёргивать по одному коробецких. Первые ещё нервничают, пытаются запираться. Последующие, уже услышав от товарищей суть происходящего, не дёргаются.

Всё по классике: добровольные признательные показания под давлением неопровержимых улик.

Ощутив безысходность и неизбежность, соучастники радостно закладывают друг друга и с огромной благодарностью идут на сделку со следствием. И правда — ну зачем нам княжий суд? Или епископский? — Давайте полюбовно, "по согласию". Вместо виры и справедливости по "закону Русскому" я согласен на долговую расписку. Типа: такой-то имя-рек получил от меня в долг 6 гривен. Как за "пошибание робы". Под божеский процент — "нормальный рез", 20%.

Мономах, в своих дополнениях к "Русской Правде", не ограничивает время начисления такого процента, не требует реструктуризации долга при превышении периода займа, как с другими ставками. Я здорово сомневаюсь, что эти смерды смогут легко и своевременно всё выплатить. И я буду спокойно начислять и взыскивать ещё очень долго.

Чарджи и Сухан процарапывают свои автографы в качестве свидетелей-послухов. При сумме долга свыше 3 гривен — свидетели обязательны. Иначе остаётся только сказать в суде: "сам дурак".

Дословно по Мономаху: "речи ему тако: промиловался еси, оже еси не ставил послуховъ".

Пятнадцать персональных берестяных грамоток с кровавым отпечатком большого пальца конкретной персоны. А то кресты в качестве подписей меня не вдохновляют. Срок оплаты — полгода. Не будет оплаты — отдам вирнику. И тогда община-вервь заплатит и постой, и съездное-въездное.

Парни всё понимают, соглашаются: "зачем нам вирник? — вирник нам не нужен". Сокрушенно кивают: "ты уж, боярич, зла не держи — бес попутал".

Бес-то бес, но, похоже, Ивица, за пару-тройку часов интенсивного труда, заработала мне сотню гривен. При её собственной себестоимости в одну ногату.

Мысль — не моя. Николай, забежавший к концу мероприятия, заглянул в грамотки, посчитал их и... "упал передо мной на колени в неизъяснимом восторге и глубоком душевном стремлении облобызать длань господскую". Искренность восхищения его выражалось потоком слышанных от меня же междометий типа:

— Ну, ты, блин, и уелбантурил, хозяин! Круто дело вывернул! Чистый факеншит получается! Уж чего я в жизни повидал, но чтоб с одной девкиной дырки стока серебра за раз... будто дождём попёрло! Дай хоть к ручке приложиться — может, и мне такая удача повстречается, может и я, возле головушки твоей, светлой, ума-то-разума...

Учись Николашка. Попадизм — дело чрезвычайно прибыльное.

Сходные технологии достижения сверхдоходности, путём применения шантажа достаточно больших групп самцов хомосапиенсов по сходным основаниям, применялись и в 21 в. Внедряем опыт грядущих эпох. Здесь конкретно — отечественной пост-индустриальной демократии.

Судебные дела закончились, а настоящее дело, строительство — нет. Живём дальше.

Каждое утро, ещё затемно, я бежал на речку топиться.

* * *

Роман Полански очень точно заметил:

— Я не мазохист. Но каждое утро принимаю холодный душ. И спокойно приступаю к делам. Потому что любое другое событие в течении дня уже не будет столь неприятным.