— Что, в самом деле? — спросил он, смущённый и озадаченный — и словами Серино, и ночными похождениями своего юного родственника. Впрочем, на основании взглядов, которые тот бросал на короля, у Эсгина уже начали складываться кое-какие предположения.
— Да, — ответил Серино. — Покойный милорд Дитмар и его спутник усыновили меня, а мой настоящий отец — наш садовник.
— Ты как будто даже гордишься этим, — заметил Эсгин.
— Не то чтобы горжусь, но и не вижу причин стыдиться своего отца, — сказал Серино. — Если бы Вселенная была населена такими чистыми и добрыми существами, как он, она была бы здорова.
— Значит, поэтому ты и отказался от титула, — осенило Эсгина. — Потому что лорду не пристало иметь отца-садовника.
— Я бы так не сказал, — ответил Серино. — Я считаю, что носить титул — не в моей натуре. Дейкин более достоин называться лордом Дитмаром. В нём течёт благородная кровь, и это видно по нему с первого взгляда. Было бы большой несправедливостью по отношению к нему, если бы титул лорда ему не достался.
Эсгин вдруг почувствовал такой мощный прилив теплоты к сердцу, от которого как будто даже озноб уменьшился. Его озарило: вот оно, настоящее, чистое и прекрасное, по которому он так изголодался. С трудом выговаривая слова от подступившего к горлу кома, он произнес:
— Благородным человека делает не его родословная. Не кровь, текущая в его жилах, а его поступки, его мысли... Может быть, это прозвучит крамольно, но садовник может быть таким же благородным, как лорд, или даже ещё благороднее. Ты не менее достоин титула, чем Дейкин, а может, и более. На его месте я бы хорошенько подумал, прежде чем принимать от тебя такой великодушный дар... Я бы подумал: может быть, титула более достоин тот, кто готов от него отказаться?
Сказав это, Эсгин, сам не зная отчего, заплакал. С ним творилось что-то необычайное, как будто сквозь холодную мглистую завесу он увидел радужный блеск. Нет, его душа ещё не отмерла, не сгнила заживо, она была ещё жива, хотя и обескрылела. И всеми своими фибрами она устремлялась к этому радужному свету, тоскуя и плача от неуверенности: а примут ли её, бескрылую и больную, там — по ту сторону мглы? Заметив недоуменный взгляд Серино, Эсгин поспешно вытер слёзы и устало улыбнулся.
— Извини... Нервы пошаливают. Не обращай внимания.
Тёплая рука Серино робко завладела похолодевшей рукой Эсгина.
— Думаешь, я ничего не вижу? — тихо сказал он, заглядывая Эсгину в глаза серьёзно и внимательно. — Тебя что-то мучит, тебе очень плохо. Ты не должен страдать в одиночестве. Может быть, я могу тебе помочь?
— Ты? — горько усмехнулся Эсгин. — Нет, ты мне не поможешь. Спасибо, конечно... Я очень благодарен тебе за участие, но помочь ты мне ничем не сможешь.
— Сначала расскажи, в чём дело, — сказал Серино, завладевая и второй рукой Эсгина. — А могу я помочь или нет, позволь решать мне.
— Рассказать? — растерялся Эсгин, уронив одеяло с плеч. — Но я не могу этого рассказать!
— А ты попробуй, — сказал Серино мягко, но настойчиво. — Расскажи только то, что считаешь возможным.
Эсгин беспомощно озирался по сторонам, но их окружал только туман, молчаливый и жуткий. Его ладони тонули в тепле рук Серино, а от его доброго и ясного взгляда никуда нельзя было спрятаться. Эсгин с отчаянием обречённого вскинул голову.
— Рассказать?
Серино улыбнулся.
— Расскажи. Не бойся.
— Ладно, — сказал Эсгин глухо. — Если тебе так интересно, изволь. Откровенность за откровенность... В общем, у меня будет ребёнок.
— Так вот почему ты зябнешь, — улыбнулся Серино, поднимая одеяло и снова закутывая им Эсгина. — Но ведь это же здорово! Почему ты не рад?
— Да уж, здорово, — невесело усмехнулся Эсгин.
— А твой друг... Он знает? — спросил Серино.
— Друг? Я бы не назвал его другом. — Эсгин повернулся лицом к туманному саду. — Да, он знает, но он предложил мне избавиться от ребёнка, а когда я сказал, что не стану этого делать, он самоустранился.
— Как это? — нахмурился Серино.
— Так. — От горечи в горле Эсгин едва мог говорить, но всё же продолжал: — Не спрашивай, кто он и почему мы с ним больше не можем быть вместе.
— Я и не желаю его знать, — проговорил Серино сурово и серьёзно. — Потому что он самый настоящий подлец. И трус.
Эсгин застонал и повернулся к нему спиной.
— Нет, дело не в этом... Не то чтобы он был подлецом, просто... Нет, я не могу рассказать тебе всего. Просто не могу.
— Хорошо, не надо. — Серино, мягко взяв Эсгина за плечи, повернул его к себе лицом. — Скажи только одно: ты его любишь?
Эсгин зябко повёл плечами и поморщился от подступившей к горлу горечи и дурноты.
— Да какая уж там любовь... Я не знаю, что это. Что угодно, но только не любовь.
— Ну, тогда и расстраиваться не о чем, — сказал Серино решительно. — Он не стоит того. Он ещё пожалеет, что отказался от своего ребёнка, но будет слишком поздно.
— Не думаю, что он пожалеет, — сказал Эсгин. — Он ему просто не нужен. Он может сильно испортить ему репутацию. Равно как и связь со мной.
Серино покачал головой.
— Это не имеет значения. Он недостоин ни тебя, ни этого ребёнка.
— Не знаю, — вздохнул Эсгин. — Я и сам ещё не до конца уверен, как мне поступить. Может быть, и правда не стоит мучиться, а просто принять какие-нибудь таблетки, и...
— Что ты говоришь! — ужаснулся Серино, схватив его за плечи. — Нет, ни в коем случае не делай этого! Ведь это не только убьёт ребёнка, но и может навредить тебе самому, понимаешь? Это опасно!
У Эсгина вырвался долгий тяжкий вздох.
— Я и родителям ничего не могу сказать. Если они узнают... Это позор. Нет, лучше умереть!
— Нет! — воскликнул Серино, от волнения стискивая его плечи сильнее и встряхивая. — Так не должно быть, и этого не будет. Я этого не допущу.
— А что ты можешь сделать? — невесело усмехнулся Эсгин, смахивая вновь выступившие слёзы.
Серино опустил голову и задумался. Впрочем, его раздумья были недолгими: через несколько секунд он вновь поднял взгляд — посветлевший, спокойный, решительный и ласковый.
— Выход есть, — сказал он. — Не нужно никаких таблеток... Не уничтожай в себе новую жизнь и не подвергай опасности собственную. Лучше стань моим спутником — если ты, конечно, не гнушаешься родством с садовником. И этого ребёнка я признаю своим.
Эсгин не сразу смог заговорить. Он не знал, то ли ему смеяться, то ли плакать, и не мог понять, шутит ли Серино или говорит серьёзно. Глаза Серино смотрели на него открыто, спокойно и ласково, в них не было и тени насмешки, и Эсгин был потрясён.
— Ты это серьёзно? — пробормотал он.
— Вполне, — ответил Серино.
— И ты можешь вот так, не задавая вопросов, не зная всей правды... — начал Эсгин ошарашенно.
— Могу, — перебил Серино. — Если нужно спасти твою честь, твою жизнь и жизнь ещё одного существа, я сделаю это без колебаний. Мне не нужны детали, довольно и того, что я узнал.
Изумление, восхищение, горечь и печаль — все эти чувства Эсгин испытывал одновременно, глядя на Серино. Ещё примешивалась грустная нежность, искренняя тёплая симпатия и недоумение, а сердце вдруг на миг замерло и сладко сжалось.
— Поступок, достойный лорда, — проговорил он.
— Я Дитмар, — сказал Серино. — Пусть и не по крови, но всё же я ношу это славное имя. А Дитмар по-другому поступить не мог бы. Если бы был жив милорд, я уверен, он бы одобрил моё решение.
— Он бы гордился тобой, — сказал Эсгин.
Он не удержался и ласково скользнул рукой по волосам Серино, пропустив между пальцами прядку. Серино поймал его руку и приложился к ней губами.
— Так ты согласен?
— Это очень благородно с твоей стороны, — сказал Эсгин. — Но на одном благородстве брак не может держаться. Ты мне нравишься... Возможно, и я тебе немного нравлюсь, но ведь этого мало для создания семьи! Ты можешь признать ребёнка своим, но всё равно он не твой. Не знаю, сможешь ли ты любить его...
"Что ты говоришь?! — шуршал туман у него в ушах. — Что за чушь ты несёшь? Заткнись, идиот!" Слова застряли у Эсгина в горле, душа вырвалась из тела, расправила вмиг выросшие крылья и полетела мимо радужных переливчатых пятен ввысь, к сияющему источнику света и тепла. Очнулся он на руках у Серино, в тёплой щекотной близости от его губ, обеспокоенно шептавших:
— Ты что? Тебе плохо? Что с тобой?
Еле ворочая непослушным, одеревеневшим языком, Эсгин пробормотал:
— Можно, я подумаю?
Глава XVII. Утро
Слушая зябкую утреннюю тишину, Лейлор босиком вышел на балкон. Розовые лучи солнца прогоняли клочья тумана с одетых белой пеной цветения веток, оставляя на траве, на листьях и в чашечках цветков прохладные росистые бриллианты. Замирая от восхищения, Лейлор кутался в плащ и любовался садом, и на сердце у него было светло и радостно, а от вчерашнего горя не осталось и следа. Плащ он надел на голое тело и теперь слегка озяб от утренней прохлады, но его наполняла такая лёгкость, что, казалось, стоило ему подняться на цыпочки и чуть напрячься, он мог бы взлететь. Лейлор действительно встал на цыпочки, устремившись всем телом ввысь, вдохнул всей грудью свежий, полный весеннего благоухания воздух и улыбнулся сияющему чистому небу, обводя белые кружевные макушки деревьев широко открытыми, восторженными глазами. Сверкающее всеми цветами спектра, ничем не омрачаемое счастье переполняло его, и от этого ему хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Смех вырвался из его груди, горло сжалось болезненно и сладко, а глаза увлажнились. Счастье пронзало его, пульсировало у него под диафрагмой, подступало к горлу и делало всё его тело упругим и сильным.
Он вернулся в спальню и зарылся пальцами в разметавшиеся по подушкам волосы Раданайта. Всматриваясь в лицо спящего короля, он вспоминал слова, которые они сказали друг другу туманной ночью в центре лабиринта, и ему до сих пор не верилось, что всё это было наяву. "Неужели я сказал это?" — поражался он, вспоминая, как сделал королю предложение. И король ответил "да" — вот что было главным. Теперь они принадлежали друг другу телом и душой, принадлежали безраздельно, и Лейлор, представив себе на миг, что Раданайт обнимает и целует кого-то другого, болезненно содрогнулся. Жгучее жало ревности вонзилось в него и на миг заставило дрогнуть незамутнённую зеркальную гладь безмятежного счастья, которое наполняло его на балконе. Откинув с груди Раданайта шёлковую простыню, он приник к его коже горячими губами. Он делал это снова и снова, пока рука Раданайта не поднялась с подушки и не легла ему на голову, тёплая и тяжёлая от сна. Между ресницами короля, ещё секунду назад сонно сомкнутыми, проступала нежность.
— Счастье моё, — проговорил он ласково, зарываясь пальцами в волосы Лейлора.
Лейлор с трепетом понял: нет, этого просто не могло быть. У него не было соперников, король любил только его, это читалось в его полусонном взгляде сквозь ресницы, чувствовалось в прикосновении руки, звучало в голосе и проступало в улыбке. Чуть не плача от счастья, Лейлор прижался к нему, слушая биение сердца в его груди и улыбаясь.
— Это лучшее пробуждение в моей жизни, — сказал Раданайт, вороша пальцами пряди его волос.
— И в моей, — эхом прошептал Лейлор. — Пойдёмте на балкон, ваше величество... Утро такое чудесное!
— Отныне просто Раданайт, — поправил король. — И можешь говорить мне "ты". — И, тихонько поцеловав Лейлора в макушку, добавил: — Наедине, разумеется.
Через пять минут, стоя в туго подпоясанном вышитом халате у парапета балкона, король встряхнул распущенными волосами и с наслаждением глубоко вздохнул. Окинув взглядом цветущий сад, бело-розовый от утренних лучей, он потянулся и сказал:
— В самом деле, прекрасное утро. Но ты ещё прекраснее, мой милый.
Лейлор доверчиво потянулся к нему губами, и Раданайт поцеловал его. Лейлор обвил руками его шею, а король прижал его к себе, и поцелуй получил более страстное продолжение.
— Вот уж все упадут, когда мы объявим о нашем обручении! — сказал Лейлор. — Мне прямо не терпится увидеть их лица!
— Думаю, мы сделаем это за завтраком, — ответил Раданайт. — Это наиболее подходящий момент.
Альмагир рано поднялся и первым делом пошёл в комнату к Эсгину: ему не терпелось поговорить с ним. Эсгин уже проснулся и сидел в постели, обхватив колени руками и глядя в окно, задумчивый и бледный.
— Доброе утро, дорогой, — сказал Альмагир, целуя его в голову.
— Доброе утро, отец, — чуть слышно ответил тот.
Окинув его проницательным и заботливым родительским взглядом, Альмагир проговорил:
— Тебе не удастся от меня ничего скрыть, родной. Признайся: ты ждёшь ребёнка? Я ведь всё вижу, ты меня не обманешь.
Эсгин поёжился, кутаясь в одеяло. Всю минувшую ночь он не смыкал глаз, и сейчас голова была слегка тяжёлой. Он принял решение, и это отняло у него все силы.
— Я и не намерен пытаться тебя обмануть, — сказал он. — Да, у меня будет ребёнок.
Отец смотрел на него испытующе.
— Чей он?
Эсгин устало улыбнулся.
— Мой.
— Ты понимаешь, что я имею в виду, — сказал отец строго. — От кого у тебя этот ребёнок? Мы с милордом знаем его?
Эсгин медлил отвечать. Да, отец и лорд Райвенн хорошо знали того, кто сделал ему этого ребёнка, но назвать его Эсгин не мог. Просто не мог, и всё. Он помнил, что должен был сказать "Серино", как они договорились, но язык почему-то не поворачивался солгать, а правда была слишком постыдна, чтобы её сказать.
— Сынок, посмотри мне в глаза и скажи, — настаивал отец. — Я понимаю, ты уже взрослый, но мы с милордом имеем право знать, потому что мы твои родители.
— Да, вы мои родители, и я очень вас люблю, — вздохнул Эсгин.
Он собрался с духом и уже открыл рот, но не произнёс ни слова. Сердце придавила тяжесть. Ему было трудно и больно лгать, глядя в любящие глаза отца, но иного выхода не было.
— Этот ребёнок... — начал он.
И опять умолк. Отец выжидательно заглядывал ему в глаза, а Эсгину вдруг стало тоскливо, больно и страшно. При мысли о Раданайте он вдруг помимо своей воли почувствовал острый приступ тоски по нему. Безучастие Раданайта, его холод, его цинизм убивали его. Неужели тот лгал, когда говорил, что всегда будет его любить? Он отвернулся, он предал. Впрочем, разве можно было ожидать иного исхода? С самого начала было ясно, что всё это должно остаться в тайне, а о ребёнке не могло быть и речи. Эсгин сжал губы. Нет, эту часть души нужно отсечь, иначе гангрена будет распространяться дальше. Нужно показать Раданайту, что и без него он может прекрасно обойтись. Взять и сказать Серино "да".
— Ну, так чей же это ребёнок? — снова спросил отец.
Из дверей раздался тихий, взволнованный голос, отозвавшийся в сердце Эсгина щемящим замиранием:
— Мой.
Эсгин вздрогнул и поднял голову. В дверях стоял Серино, бледный от волнения, но решительный. Альмагир изумлённо воззрился на него.
— Твой? — переспросил он недоуменно.
— Да, — подтвердил тот, шагнув вперёд. — И я... Я и прошу у вас руки Эсгина.
