Полковник Исрапилов тяжело опустился на стул. Он уже понял, что угодил в очень мерзкую историю, и скорее всего, его бросят на растерзание, как на раз поступала Россия с теми, кто служил ей верой и правдой, но становился неудобным. В его голове проносились варианты дальнейших действий, от прямого саботажа приказа, до казни пленных американских и латышских солдат, в качестве прощального подарка.
Неведомое чувство возникло внезапно. Словно что-то огромное, несоизмеримо могущественное обратило на него свой взгляд. Дыхание полковника перехватило, он схватился за край стену, чтобы не свалиться с ног. В этот миг он чувствовал себя маленьким и ничтожным перед чем-то ужасающим, чье присутствие ощущалось совсем рядом.
'Мужайтесь, полковник. Все будет хорошо'.
Это был бестелесный шепот, возникший у него в голове, минуя уши. Словно кто-то вложил эти знания прямо ему в мозг. Подавляющее присутствие исчезло, но пришедшее из ниоткуда знание осталось с ним. Полковник Исрапилов отдал приказ на отход спокойно, в полной уверенности, что с ним не случится ничего дурного.
Интерлюдия вторая
Куртка, как всегда, валялась на полу. Ванька безо всяких эмоций поднял ее и кое-как оттряхнул. Чище она от этого не стала, даже наоборот, грязь только размазалась еще больше. Ваньке было все равно. Он натянул ее на себя, нацепил сверху ранец и вышел из школьного гардероба, куда немедленно ворвалась следующая партия учеников. Во избежание погрома, гардеробщица пускала не более чем по пять человек за раз.
Ванька вышел на крыльцо. Мягкое апрельское солнце приветливо посветило ему в лицо. Он по-волчьи зыркнул на него и уткнул глаза в землю. Солнце он ненавидел. Каждый раз, когда светило солнце, ему приходилось преодолевать пешком пятьсот метров от школы до дома. Пять сотен метров кошмара, длящегося уже... уже три года? Или только два? Счета времени Ванька не вел. Каждый день его единственной целью было просто дожить до того момента, когда наступит ночь, и можно будет до самого утра забыться тяжелым, мутным сном. А утром солнце снова его разбудит.
Он пересек внутренний школьный двор. Сжавшись и ссутулившись, он, казалось, пытался спрятаться в собственной тени, втиснуться в воздух так, чтобы его не было видно. Страх цеплялся за него, как репейник. Он был тяжелым и очень вязким. От страха ноги становились тяжелыми, а руки слабыми, еще слабее, чем были. Быстро огляделся кругом — вроде бы чисто — и прибавил шагу. Настроение немного улучшилось, и мелькнула робкая надежда, что сегодня удастся добраться до дома без неприятностей.
— Опа! Рыжий!
Надежда тут же упорхнула. Ванька почти наяву увидел, как пять довольных, раскормленных морд поворачиваются в его сторону, как наливаются охотничьим азартом глаза. 'Поприкалываться' в течение дня у них не получилось — и теперь-то они оттянутся сполна. Ванька сунул руку в карман, до боли стиснув пальцами рукоятку отвертки. Он слышал приближающийся топот. По звуку можно определить расстояние. Он подобрался, как готовящийся к прыжку кот. Страх стиснул его грудь так, что было трудно дышать, но этот же страх помог ему решиться, затуманил мысли так, что стало возможно не думать о последствиях.
— Вали его!
Сейчас!
Ванька так быстро, как только мог, выхватил отвертку из кармана и ткнул в несущуюся на него тушу. Неловко и неумело, да и силы у него в руках было кот наплакал, а сам он весил раза в полтора меньше, чем Женька Смирнов, которому означенная туша и принадлежала. Правую кисть пронзила острая боль, а его самого чуть было не сбило с ног, но наградой ему был крик боли. В кои то веки, не его.
Нападавшие опешили, растерялись, а Ванька улучил момент и, что было сил, кинулся бежать. Он бежал, позабыв про все на свете, ничего вокруг себя не видя. Перед ним была знакомая дорога, покрытая знакомыми лужами, и Ванька перелетал через них одним прыжком, не сбавляя шага ни на миг. Он свернул в один из дворов, пробежал через подворотню, оказавшись на соседней улице. Там он добежал до полутораметрового обрыва, отделявшего придомовую территорию от тротуара, добежал до угла и только тогда позволил себе остановиться.
И схватился за стену дома, чтобы не упасть.
Ванька надрывно хватал ртом воздух, но как на зло, через тонкое горло много воздуха не проходило, и он задыхался, чуть ли не выблевывая свои внутренности от удушья. Ноги его еще держали, пока он стоял на месте, но дрожали так, что едва ли он смог бы сделать еще десяток шагов, не упав на землю. Он оглянулся и прислушался. Если за ним и гнались, то погоня уже отстала.
Постояв для верности еще несколько минут, Ванька медленно побрел домой. Он чувствовал себя страшно уставшим, будто полдня только и делал, что таскал мешки с цементом. В голове было пусто — прежний страх уже ушел, пережег сам себя, а новый еще не появился. Он придет потом, когда у Ваньки наступит осознание, что он сегодня сделал, и что ему этого не простят. Жертву, осмелившуюся показать зубы, бьют с удесятеренной жестокостью. Наверняка соберется вся параллель седьмых классов. Наверное, даже позовут кого-то постарше. В лучшем случае, он отделается сотрясением и телом, превратившимся в синяк. В худшем — будет куча переломанных костей, инвалидность на всю жизнь. Могут и убить. И такое в школах случается, и гораздо чаще, чем кажется. Но пока Ванька пребывал в блаженном состоянии полного безразличия, когда сил едва хватает на то, чтобы переставлять ноги.
До дома он кое-как ухитрился доковылять и, к собственному удивлению, даже обнаружил, что ухитрился во время бегства не потерять ключи. Внутри подъезд был таким же темным, грязным и вонючим, как любой другой подъезд в неблагополучном районе неблагополучного города. Лампочку здесь вкручивали раз в год, и ее крали на следующий день. Иногда можно было споткнуться о дремлющего под лестницей бомжа. А уж езда на лифте была развлечением для самых отчаянных личностей, потому что в случае неудачи можно было следующие пару дней просидеть в тесной кабине. Вскарабкавшись по лестнице на третий этаж, Ванька открыл дверь и ввалился домой.
Свой дом Ванька ненавидел. Здесь было еще грязнее, чем в подъезде, если это вообще возможно. Дощатый пол последний раз красили еще при Союзе, а брошенные сверху ковровые дорожки, возрастом намного старше самого Ваньки, не стирались годами. В воздухе стоял застарелый запах плохого табака, въевшийся во все предметы, и примешивающийся к нему запах перегара. Он снова прислушался. Вроде бы тихо. Прекрасно. Можно спокойно поесть.
Стараясь не шуметь, он разулся, поставил на пол ранец и повесил на крюк куртку. На цыпочках прошел на кухню и достал из холодильника хлеб, 'сливочное' масло, и вчерашние макароны. Разжег плитку, поставил на огонь сковородку, которую специально утром загодя помыл, смахнул в мусорку окурки, аккуратно убрал в угол пустые бутылки. Кипятить чайник он не рискнул — слишком шумно. Разогрел макароны, пообедал, вымыл посуду. Все максимально тихо и осторожно.
Но когда он вышел с кухни и подобрал ранец, то оступился, потерял равновесие и с грохотом полетел на пол. Тут же из глубины квартиры донеслось злобное глухое ворчание, перешедшее в шлепанье босых ног по полу. Ванька, уже зная, что произойдет, прикрыл голову ранцем. Появившаяся в коридоре гора в халате пнула его пару раз ногой, но спьяну удары были несильными.
— За...бал греметь! — просипела гора. — Марш уроки делать!
И удалилась к себе. Ванька, выждал еще немного для верности и пошел в свою комнату. 'Своей' она была довольно условно, потому что в изначально однокомнатной квартире единственная комната была просто разделена пополам самодельной перегородкой. Соответственно, ему доставалась пружинная кровать и впритирку втиснутый к окну стол, чуть шире самого Ваньки. И воняло здесь не слабее, чем везде, и окурков с прочим мусором тут было не меньше. Иногда Ванька пытался прибираться, но всего через несколько часов, как по волшебству, мусор снова появлялся на тех же местах.
Бесшумно он вытащил школьные принадлежности, раскрыл дневник. Заданий на завтра было немного. Алгебра, русский, английский — вот и все. На час, не больше. Ванька взял задачник по алгебре и пробежался взглядом по заданным номерам. Легкотня. Он подтащил к себе тетрадь, написал в ней мелко: 'Домашняя работа' и принялся покрывать страницу строчками вычислений, почти не останавливаясь, чтобы посчитать что-то в уме. Калькулятора у него и вовсе не было.
Покончив с одним предметом, Ванька тут же взялся за другой. Домашние задания он выполнял механически, не затрагивая сознания. Что-то там делают руки, что-то там считается в голове, откуда-то вытаскиваются правила правописания — ему самому до этого дела не было. Мысленно он был уже далеко-далеко, где нет издевающихся над ним одноклассников, нет тесной грязной квартиры, пьяницы-матери и нищеты, а есть только что-то очень хорошее. Что именно, Ванька объяснить не смог бы, даже если бы его об этом кто-то спросил. О хорошем он был больше наслышан, чем видел сам, и представление о нем имел довольно смутное.
С алгеброй и русским он закончил всего за сорок минут. Дальше шел английский, и делать его дома уже было нельзя, потому что там были устные задания, требовавшие произношения вслух. Это Ваньку обрадовало, потому что появилась отличная возможность пораньше уйти из дома. Он взял лежавший на видном месте читательский билет, прихватил с собой учебник по английскому и книгу, которую брал три дня назад — 'Хребты Безумия' Говарда Лавкрафта, каким-то чудом не изъятые из библиотеки во время культурных чисток пару лет назад. Тихонько оделся, выбрался из квартиры и принялся спускаться по лестнице, зажав книги подмышкой.
Вышел из подъезда он осторожно, постоянно оглядываясь. По идее, сейчас все должны были давно вернуться по домам, и напороться на кого-то можно было разве что случайно. Ванька вышел со двора так, чтобы не пересечься ни с кем, идущим в ближайшую 'Пятёрочку', и перешел на другую сторону улицы. До библиотеки было полтора километра пешком — и на время пути он принадлежал только сам себе. Прохожие, встречавшиеся ему по дороге, замечали его штопанную-перештопанную одежду, архаичные бумажные книги в руках и деликатно отводили глаза. Бедность может и не порок, но гордиться тоже нечем.
И вот, наконец, областная детская библиотека. Ванька зашел внутрь, сдал куртку в гардероб, и в тот момент, когда провел читательским билетом перед сканером, понял, что довольно улыбается. Здесь было единственное место в мире, где Ванька чувствовал себя не просто в безопасности, но и на своем месте. Никто из его одноклассников, да и вообще из его школы, сюда не ходил. В библиотеке всегда было мало людей, и найти себе уютное местечко, где тебя никто не видит, не составляло никакого труда. Ванька вернул Лавкрафта в отделе художественной литературы, потом пошел в иностранный отдел, и взял с полки англо-русский словарь.
— Иван! — вдруг окликнули его.
Он оглянулся. К нему обращалась знакомая библиотекарь иностранного отдела, подрабатывающая студентка.
— Да?
— Сейчас занятия будут у языкового класса, будем кино смотреть в оригинале. Не поможешь проигрыватель принести?
— Поможешь, — здесь Ванька мог говорить непринужденно. — А что за кино?
— По британской истории. Будешь смотреть?
— Не, не интересно. Где там проигрыватель?
В библиотеке Ванька просидел до самого закрытия, и уходил, как всегда, с чувством глухой тоски. К семи часам вечера уже было довольно темно, и приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не угодить в лужу. Темноту Ванька ненавидел. Если темно — значит уже вечер, и надо идти домой, где придется лечь спать, и в один миг наступит ненавистное утро. Надо ли говорить, что обратно он шел нарочно медленно, по самому длинному пути.
Однако даже самая извилистая дорога в итоге приводит к конечной цели, и Ванька тоже оказался перед дверью своей квартиры. Отперев замок, он вошел внутрь, и моментально услышал шум застолья с кухни, а затем знакомый топот.
— Опять приперся затемно, скот?! — услышал он сип. — Уроки кто делать будет?
— Я все сделал, — безжизненным тоном сказал он.
— Что ты там сделал, кретин?! Сидишь у меня на шее, жрешь задарма!
Удара он ожидал, так что падать начал еще до того, как ладонь врезалась ему в щеку. Благодаря чему боли почти не почувствовал.
— Быстро пошел в магазин! И чтобы чек и всю сдачу принес!
— Еще пузырь пусть прихватит! — донесся с кухни незнакомый мужской голос. Или знакомый? Черт их разберет...
— Да этому дебилу не продадут.
Ему в лицо полетел пакет и пятисотрублевая купюра. Ванька подождал, пока топот удалится, и только тогда встал с пола и снова вышел наружу. Все то, что во время посещения библиотеки отошло вглубь, теперь выплеснулось на саму поверхность. Ненависть заполняла его целиком, пробиралась в каждую клеточку тела, заставляла кровь стучать в висках. Ванька в этот миг ненавидел зажатые в кулаке деньги; ненавидел хлюпающую под ногами грязь; ненавидел мать, пьющую неделями напролет; ненавидел отца, сдохшего ни за что на очередной войне; ненавидел старшего брата, угодившего в тюрьму за экстремизм; ненавидел своих одноклассников, превращавших его школьную жизнь в ад; ненавидел магазин, в который шел; ненавидел дом, в котором жил. Он ненавидел все, что существовало в этом мире, ненавидел все, что видел, о чем мог вспомнить, что мог вообразить. Но больше всего он ненавидел себя, и если бы ему сказали описать себя одним словом, это слово было бы 'ничтожество'.
Сзади ударил свет фар и раздался пронзительный гудок.
Ванька отскочил в сторону и попал одной ногой на газон. Поскользнулся, повалился на бок...
Через час стареющая полупьяная женщина вышла наружу, чтобы найти сына, но холод и темнота быстро загнали ее обратно. На следующее утро в одном из классов ближайшей школы одно из мест осталось пустым. Полиция приняла заявление о пропаже, но заниматься им даже не собиралась.
Жизнь продолжала идти своим чередом.
'Я ничего не вижу', — это первое, что он подумал.
Вокруг было слишком темно. Он помнил, как сзади посигналила машина, и ему пришлось отскочить с дороги. Подом поскользнулся, упал...
'Очнулся — гипс', — некстати вылезала в памяти цитата.
Гипса на руках не ощущалось. В руках был зажат скомканный пакет и пятьсот рублей — и больше ничего. И твердая ровная поверхность совсем не походила на растекшийся по весне газон. И звуки вокруг сменились как-то резко. Словно он уже не у себя во дворе был, а где-то в центре города. Он пошарил вокруг руками и натолкнулся рукой на что-то, очень похожее на дверную ручку.
Он... он... он...
Кто это — 'он'?!
Страх на миг охватил его, но тут же рассеялся, сраженный железным аргументом:
'А какая разница?'
Зажглись огни. Тысячи, десятки тысяч огней, мерцавших и в отдалении, и совсем рядом. Они больно резали глаза, даже зажмуренные. Вообще не было никакой разницы, открыты глаза или закрыты. Что так, что эдак, одна и та же темнота, освещенная бесчисленными огнями.
