— Я не про то. Я знаю, что у тебя есть постоянное жилье. А дом у тебя есть?
— Ты что вообще несешь?
— Да забей, — Правосудор скривился. — Покойничек...
Я проигнорировал укол и принялся мелкими глотками пить чай. Горячая жидкость жгла рот, давая ощущение реальности. Разбитый вдребезги каркас личности, подстегнутый болью, конвульсивными рывками вставал на место. Как обломки кости, соединяемые хирургом.
'Кость не может срастаться бесконечно. Она перейдет предел Хейфлика и, в конечном счете, просто омертвеет'.
В очередной раз мы сумели уничтожить аномалию. Идеально реализовали принцип максимального результата при минимальном усилии. Несколько дней в состоянии фрагментированного сознания — ничтожная цена за то, чтобы на тысячах квадратных километров продолжалась жизнь. Не важно, какой национальности люди там живут, на каком языке говорят и каким богам они молятся. Не важно, живут там люди, и будут ли они там жить через полвека, или же территории останутся на откуп зайцам и бобрам. Пусть даже ничего не останется кроме простейших бактерий — они все еще будут живыми. Пока есть жизнь — есть и будущее. Миллионы и миллиарды лет пройдут, чтобы, перебрав бесчисленные вариации, сложнейшее уравнение в мире нашло единственно возможное решение, при котором ...
Стена.
Я тупо уставился на стакан с чаем. По поверхности жидкости почему-то ходили волны. Через несколько секунд я сообразил, что это от того, что моя правая рука конвульсивно трясется. Немного чая перелилось через край и обожгло пальцы. Я поставил его на стол и потряс головой, словно это могло помочь избавиться от мыслей, заполнивших ее. Это были не мои мысли, но они пришли и не извне. Они всегда были со мной... нет, не всегда! Они — часть меня... нет, они мне чужды!
Их кто-то в меня вложил. Когда-то давно. А теперь они взяли и поднялись на поверхность.
Я вытащил из кармана карту и принялся всматриваться в рисунок. Привычное чувство успокоения не приходило. Нужно отлежаться хотя бы неделю — тогда я снова смогу оформить себя в четких рамках, а до тех пор мне уготована эта тяжелая, вязкая трясина, через которую приходится продираться с неимоверным усилием. Бездонная топь собственного сознания и памяти, в отсутствие контроля вытворяющих черт те что.
— Правосудор, — произнес я вслух. — Сколько времени я уже тут нахожусь? Я давно зашел на кухню?
— Примерно десять минут назад, — ответил он.
Ну, хоть какая-то хорошая новость. Я снова могу чувствовать время. Сколько было ступенек на лестничном пролете? Я напряг память. Семнадцать. Определенно Семнадцать. Какой формы была рукоятка на двери? Длинная, скошенная под углом к земле, рядом на косяке — магнитный замок. Сколько будет два плюс три? Эммм... кажется, пять. Да, точно пять.
— Правосудор, поделись секретом.
— М-м-м?
— Как тебе удается сохранять себя стабильным, и при этом иметь такие широкие полномочия?
— А я просто верю в справедливость. Если жить по справедливости — то возможно все.
— Хех... а я уж грешным делом подумал, что это у меня крыша едет...
— А ты, значит, не веришь...
— Я не могу судить о существовании явления, которому нельзя дать однозначного определения. С твоей точки зрения мы поступили справедливо, разнеся страну в щепки. А есть и другая точка зрения. Я сегодня видел, как несколько человек побили за то, что они имели иное мнение касательно происходящего.
— Справедливость бывает жестока к тем, кто неправ.
— Прав... не прав... — я допил чай, сполоснул чашку и поставил ее в буфет. — Это понятия слишком субъективны, чтобы оперировать ими в оценках. Когда в атомном реакторе нейтрон раскалывает ядро урана — он прав? Может быть, ядру совсем не хотелось делиться, ему и так было хорошо, а тут приперся какой-то нахал, расколошматил пополам и вот уже нет атома урана, а есть грустные и потерявшие жизненные ориентиры атомы бария и криптона, ну и еще несколько нахалов, подобных тому, кто устроил эту трагедию.
— Это все демагогия. Для атомов есть одни слова, для чего-то покрупнее — другие, для людских отношений — третьи. 'Справедливость', например. Или 'глупость'.
— Или 'косность', — я направился к выходу. — Прости, что потратил твое время. Теперь я тебя понял. Ты тоже живешь в собственном мире, только вместо того, чтобы утратить человечность, ты преумножил ее многократно.
Я ушел.
Спустился по лестнице. В пролете было восемнадцать ступенек. Восемнадцать, а не семнадцать. Я открыл дверь. Ручка была монолитной, в виде металлической скобы.
'Так сколько будет два плюс три?'
Я загнул пальцы на руках. Пять. Определенно, пять. Но что если то, что я называю 'пять' — это на самом деле 'четыре'? Или 'восемь'? Черт, и ведь спросить не у кого. Я растерянно огляделся и заметил приближающегося к подъезду старого знакомого, Мариса. В его облике и психическом аромате не было той сиротливой растерянности, как в юношах-нацистах, скорее это было гадливое выражение, с которым человек чистит ковер, на который нагадил кот. Кажется, произошедшие события его отнюдь не обрадовали, но и из колеи не выбили.
— Atvainojiet, garām man, lūdzu, — обратился он ко мне, приблизившись.
— Простите, — я отошел в сторону, освобождая проход.
Фраза на русском языке была вознаграждена тяжелым взглядом, но без агрессии. Марис уже собирался было войти в подъезд, но желание выговориться пересилило.
— Доволен? — осведомился он сварливо с сильным акцентом.
— Хотите говорить по-латышски — говорите, я вас понимаю.
— Доволен, спрашиваю? — повторил он по-русски. — Насрали и ушли! Как всегда. А кто убирать будет?!
— Полагаю, что вы.
— Мы! Вот в этом вся ваша суть — прийти и нагадить! Оккупанты поганые...
В голосе Мариса не было ни капли фальши. Он ненавидел искреннее, самоотверженно, с абсолютной уверенностью в своей правоте. Ненавидел русских в целом, ненавидел собственных соседей, ненавидел лично меня, за мою формальную принадлежность к этой нации.
— Вы родились в деревне? — уточнил я на всякий случай.
— Я?
— Да, вы.
— На хуторе.
— Спасибо, я так и думал. Поймите, пожалуйста, одну вещь. Я могу понять вашу точку зрения, если постараюсь. Вы же никогда не сможете понять иной точки зрения, потому что не стараетесь, потому что уверены, что вы правы. Что же, вы имеете право на собственное мнение, однако помните, что когда сталкиваются два камня — большой и маленький — более легкий будет отброшен в сторону, а тяжелый продолжить движение. Случившееся здесь было закономерным итогом движения, начавшегося очень давно, даже не при Советах, а во времена Российской Империи, отвоевавшей эти земли у немцев. Даже если бы я не подтолкнул события, это бы все равно случилось — с той небольшой разницей, что российская армия не ушла бы на следующее утро, а осталась тут на ближайшие лет сто. И были бы этнические чистки, погромы, дискриминация, высылки — обозленные десятилетиями притеснения русские, у которых тоже найдется немало аргументов в пользу своей правоты, попытались бы полностью оправдать все слухи о своей жестокости. В этом вся разница. Я — лично я — виновен в нападении на Латвию, случившемся в реальности. В гипотетическом нападении, которое должно было случиться в будущем, виновны только вы. Вы меня ненавидите? Это тоже ваше право, и я его не оспариваю.
Марис слушал настороженно, с нарастающим испугом. Присутствие эспера, да еще расторможенного, вызывало в нем естественную панику, но злость пока пересиливала. Злость недавно помогла ему сбросить путы аномалии, высасывавшие из него волю к жизни. Готов поспорить, он не понимал и половины того, что я ему говорил, но это было и не особо важно. Важны были эмоции.
— Я вижу, у вас в кармане есть складной нож. Вы вышли сегодня на улицу, чтобы наказать оккупантов, но не решились пустить его в ход. Не удивляйтесь, рукоятка слегка торчит из кармана, — на самом деле я его не видел, только слышал голос ножа в Хоре. — Доставайте, не бойтесь, поблизости никого нет.
Я расстегнул куртку и развел ее борта в стороны.
— Бейте. Если считаете, что сделаете что-то хорошее — бейте. Прямо в сердце, чтобы насмерть.
Марис достал нож, разложил лезвие, но как-то неуверенно. Кажется, не стоило на него так давить.
— Смелее. Не забудьте довернуть кисть, чтобы лезвие не застряло в ребрах.
Марис еще колебался.
— Ну? Чего же вы боитесь? Неужели вас пугает всего лишь полиция? Но ведь это ваша, латышская полиция. Вам она ничего не сделает.
Марис ударил. Слабо, криво, будто ему что-то мешало. Не смотря на взгляды, он был рядовым обывателем, а не убийцей. Я перехватил нож за лезвие у самой груди, и без особого труда вывернул его из ладони.
— У вас есть право ненавидеть меня. У вас есть право считать себя правым. Вероятно, вы вправе даже попытаться убить меня. Но вы же не думаете, что я буду просто стоять и ничего не делать? Всего хорошего.
Я протянул Марису нож рукоятью вперед. Тот торопливо взял его, и скрылся за дверью подъезда. Я мысленно извинился за то, что помял лезвие, вышел со двора и пешком направился в сторону вокзала. По дороге я смотрел в лица людей, пытался глубже прочувствовать вкус каждого из них, вникнуть в самые сокровенные мысли. И еще на полпути убедился, что это бесполезно.
Каждый человек живет в своем собственном мире, и посторонним туда хода нет.
Каждый мнит себя правым, а своего оппонента — заблуждающимся, или же лицемерным лжецом, в зависимости от накала конфронтации. Глядя на избитую тактическими ракетами Ригу, я осознал это с предельной ясностью. Можно сколько угодно говорить о том, что кого-то понимаешь — но это будет ложью. Для понимания мало усвоить факты, на которых основана иная точка зрения, силы воображения недостаточно, чтобы оказаться на месте другого человека.
Схемы мышления.
Границы сознания.
Каркас личности.
Это то, что невозможно сымитировать. Это накапливается в течение всей жизни, обретая материальное воплощение в нейронных ассоциативных цепочках, и именно на этом строится микрокосм каждого человека. На примере все той же Латвии: русские могут сколько угодно потрясать показателями промышленного производства в Латвийской ССР, графиками роста населения и уровня благосостояния, горевать по уничтоженной прибалтийской промышленности — латыши их никогда не поймут. Они мыслят иначе, они столетиями жили вне городов, в разбросанных по лесам и болотам хуторах. Им нет дела до того, что какой-нибудь завод производит поезда, если ради строительства завода залили бетоном любимую полянку. Урбанизация и индустриальное строительство, приводящие любого русского в восторг, в глазах латышей были жестоким насилием над их домом. Им одинаково безразличны и громкие лозунги Советского Союза, и завлекающие обещания союза Европейского. Им хочется только одного — чтобы никто не трогал их родную лужайку, родное болото, родную рощицу с малиной. И этот конфликт диаметрально противоположных миров никуда не исчезнет и не ослабнет до тех пор, пока одна из сторон не будет полностью уничтожена. Вне зависимости от того, какие решения примут политики в Вашингтоне и Москве, и что они друг у друга выторгуют, чтобы замять конфликт.
Один человек никогда, ни при каких обстоятельствах не поймет другого.
Даже эсперу это не по силам...
В груди возникло странное, давящее чувство. Словно там образовался холодный ком, который не давал нормально дышать. Руки судорожно сжались в кулаки, разжать их не получалось.
Идиоты.
Кретины.
Дауны клинические.
Хотелось кричать, но не раскрывался рот.
Зачем вы это творите?
Вы же все одинаковые.
Не хватало воздуха, перед глазами все мутнело.
Рвете друг друга, глотки грызете, душите.
Я прямо сейчас могу взять за шкирку любого из вас. Любого!
Я сорву с вас одежду, сдеру кожу, выверну наружу кишки — я увижу эту разницу?
Вы единственный вид, занимающийся самоуничтожением. Так может не откладывать? Может вам помочь? Прямо сейчас! А?!
В чувство меня привела боль. Очень сильная боль в костяшках пальцев. Я из-за всей силы ударил кулаком в бетонную стену.
'Зачем?'
Не знаю.
'Я разозлился?'
Мне не на кого злиться.
'Я разозлился на этих людей?'
Они мне безразличны.
Покупая билет до Санкт-Петербурга, я оглянулся на Ригу в последний раз.
Этот город умирал. Медленно, сохраняя определенное изящество — но умирал, его неровный шум был подобен агонизирующему дыханию Чейна-Стокса. Пройдет пятьдесят лет — и Рига станет городом-призраком. Спустя век эта земля вернется под власть зайцев и бобров. Последние уже заявили о своих претензиях, сгрызая пограничные столбы. Под унылым серым небом бетон и асфальт сдадут позиции растительности и ветру. И произойдет это потому, что живущие здесь люди не сделают выводов, и позиций в споре не уступят. Даже животные бы как-то изменили свое поведение, потому что неразумному зверью, в отличие от людей, хватает здравого смысла не лезть туда, где больно.
Подошел автобус.
Я поднял глаза к небу. К бесконечности серого цвета, которая не ранит глаза ярким светом. И меня посетила странная мысль.
Я ведь уже пять лет не видел солнца.
* * *
Сутки спустя, пригород Санкт-Петербурга
[Ну и наделали же вы дел...] — полный старик одной рукой держал чашку с чаем, а другой прокручивал колесико мышки. На экране компьютера виднелась новостная лента какого-то информационного портала. — [Ты в курсе, что мир на грани мировой войны?]
[Я предвидел это.] — молодой человек, сидящий перед ним на диване, смахнул в сторону прядь волос и сосредоточился на чае. — [Но войны не случится. Говорю же — договорятся. Ну, поорут друг на друга по телефону, потрясут данными телеметрии друг у друга перед носом. Серьезный риск был только в первые часы, когда мы рубанули связь.]
[Они обычно договариваются, потому что известны и виновники, и заказчики, и мотивы. Потому что любые инциденты заранее срежиссированны и просчитаны, как и ответы на них, и они лишь служат элементом торга. А сейчас финансовые и политические элиты в панике. Случилось нечто непредсказуемое, и они обвиняют друг друга в нарушении правил игры.] — старик многозначительно потряс пальцем и разгладил бороду. — [Не забывай, что они такие же люди, как и все остальные. Да, их максимой является бесконечная прибыль, а не что-либо иное, но они все еще могут бояться. А с перепугу легко сделать какую-нибудь глупость.]
[Если они окажутся настолько глупы, что начнут перекидываться ядерными бомбами — то туда им и дорога. Они сами выберут смерть — так кто мы такие, что бы указывать им на неправильность этого решения?]
[Висельник.] — старик строго нахмурился. — [Такие речи подошли бы инфантильному школьнику-нигилисту. У тебя же раньше мозгов было побольше? Понимаешь же, что не шутки шутим.]
[Понимаю. И я серьезен.]
Парень сделал паузу.
[Я похож на шизофреника?]
[Что?]
[Спрашиваю: я похож на шизофреника?]
[Я не врач, с моей дилетантской точки зрения — нет, не похож. Прости, в тебе слишком мало осталось от человека, чтобы чем-то подобным заболеть.]
