— Добрый вечер, товарищ, и глубокое уважение вашей семье. Пусть у вас все будет хорошо. Какой замечательный вечер, вы не находите?
Таксист отпрянул как от удара, закашлялся, и, словно в поисках спасения, повернулся к Луне, успевшей устроиться на заднем сиденье.
— Куда? — жалобно спросил он.
Ее опередил Висельник, назвав адрес ('ну и трущобы!') и девушке оставалось только кивнуть. Такси тронулось, водитель продолжал вжиматься в левую дверь, словно собирался вывалиться из нее. Луна набрала побольше воздуха.
— Так, а теперь я жду объяснений!
Висельник молчал.
— Какого б...ть х...я ты от меня требуешь тащиться на ночь глядя тебя встречать? Я тебе б...ть служанка что ли?
Ноль реакции.
— Ты меня слушаешь вообще?!
— Можно тише? — прошипел сквозь зубы таксист.
Луна взглянула на него — мужик как мужик, рядовое нищебродское быдло, вонючее и прокуренное. Только бледный и вспотевший. И руками вцепившийся в руль так, будто пытался его оторвать. Она попыталась тряхнуть Висельника за плечо и тут же отдернула от боли руку. От настоящей, острой боли, облившей ее пальцы бурлящим кипятком.
— Ай, е..ть на...й! — она испуганно отдернула руку.
Висельник так и не удосужился обернуться.
Луна в ярости схватила смартфон. Она не пыталась больше думать, действуя исключительно на эмоциях. Ею двигало только желание немедленно призвать на голову того, кто отнесся к ней непочтительно, все возможные кары. Она собиралась звонить Сергею, отцу, в полицию наконец — лишь бы доставить этому загадочно отмалчивающемуся подонку побольше проблем... Смартфон был мертв. То ли батарейка села не вовремя, то ли не стоило его швырять об стену.
'Да что за день сегодня такой?!'
Такси вкатилось в какой-то темный грязный двор, и остановилось возле старой девятиэтажки. Висельник тут же вылез из машины, предоставив Луне расплачиваться самостоятельно. Водитель, взяв деньги, рванул с места с такой скоростью, будто за ним черти гнались. Девушке ничего не оставалось, как идти внутрь подъезда — благо домофон на двери был сломан, наверное, еще до ее рождения.
Внутреннее пространство подъезда встретило ее густым тошнотворным запахом мочи. Луна покачнулась, зажала рот рукой, и схватилась было за стену, но вовремя заметила, что та густо покрыта какими-то непонятными пятнами, подпалинами и наскальными письменами местных аборигенов.
'Не могу поверить, что люди могут жить в таком свинарнике!'
Под ногой что-то хрустнуло. Посмотрев вниз, Луна увидела использованный шприц. Много шприцев. Ей сделалось дурно.
— Добро пожаловать, — Висельник уже стоял на лестничной площадке и давил на кнопку лифта. — Это — мой дом.
— Здесь воняет как в сортире! — прошипела Луна с зажатым ладонью ртом.
— Разумеется. Но стоит ли винить тех, кто мусорит здесь, за то, что в городе нет общественных туалетов, а их жизнь настолько горька и беспросветна, что героин в ней — единственная радость?
Луна прошипела в ответ что-то невнятное и попыталась втиснуть в себя в прибывшую кабину лифта. Лампочка в ней, как ни странно, работала, а вот о значении кнопок можно было только догадываться — они все были полусгоревшими, а подписать, какая какому этажу соответствует, никто не удосужился.
Лифт поднялся на крайний, девятый этаж. Висельник подошел к старой, обшарпанной деревянной двери, покрытой толстенным слоем краски с подтеками, и открыл ее без ключа ('он ее вообще не запирает?'). Луна вошла следом. Сначала она ничего не разглядела, было темно. Потом удалось разглядеть детали, и не будь она потрясена вонью и грязью в подъезде, то наверняка онемела бы при виде жилья Висельника. Хотя назвать это 'жильем' или 'квартирой' было невозможно. Даже слово 'бомжатник' казалось слишком мягким. Скорее, это была 'берлога' или 'лежка'. И не потом, что тут все было завалено мусором. Наоборот. Здесь вообще ничего не было.
'Здесь нельзя жить!'
Она прошла вглубь квартиры и обратила внимание на одну дверь, из-за которой доносились какие-то невнятные звуки. Открыв ее ('хорошо хоть глаза к темноте привыкли'), Луна увидела что-то очень странное.
Слева от двери, впритирку к стене, стояла кровать — единственная мебель в комнате. В дальнем правом углу были в несколько стопок навалены разнообразные книги. В дальнем левом — так же стопками лежала одежда. Мужская. Больше ничего в комнате не было. Зато на самой кровати сидела знакомая светловолосая девочка с повязкой на глазах, в одной руке у нее был надкусанная лепешка, в другой — маленький кусочек от нее. Напротив двери находилось открытое окно, а к его подоконнику прислонялся рыжий паренек в грязном плаще и темных очках. Его имя... карту Луна смогла вспомнить — 'Дьявол'. В руках у него была такая же лепешка, и именно в тот момент, когда Луна отворила дверь, он бросил кусочек мякиша в девочку на кровати.
В следующую секунду он посмотрел на нее, резко повернулся к окну, но оно само по себе захлопнулось прямо у него перед носом. В тот же момент мимо Луны в комнату шагнул Висельник. Не сказав ни слова, он подошел к Дьяволу, который почему-то немного съежился и отступил на шаг, схватил его за шкирку, а потом то же самое беззастенчиво проделал с девочкой на кровати ('а, у нее же карта Жрица!').
— Ну и что вы тут устроили, маленькие извращенцы? — тихо и зло спросил он.
— А надо было оргию? — поинтересовался в ответ полузадушенный Дьявол.
— Лучше бы оргию. Хотя бы соответствует возрасту. А теперь быстро метнулись в ванную за ведром и тряпками, и все за собой убрали.
Жрица послушно кивнула и вышла. Дьявол остался на месте, потирая шею и откашливаясь. Висельник не обратил на него внимания, присел на корточки и провел пальцем по полу. Посмотрел на него. Тоже самое повторил с книгами в стопке. Недовольно скривился.
— Не помню, чтобы я просил убираться.
— А я ей говорил — плохая идея!
— И я не помню, чтобы в округе была хоть одна узбекская пекарня, где могли бы испечь такую лепешку, — продолжил Висельник не сбиваясь с тона и поднес лепешку к носу. — Совсем свежая, горячая. Испечена не в электрическом тандыре, а в классическом. И топили его не углем, а кизяком.
— В полицию овчаркой не думал пойти? С таким-то нюхом.
— Собачья там работа, так что нет. Но очень мило с твоей стороны смотаться аж до самого Узбекистана, чтобы добыть простую лепешку.
— Мимо просто пробегал.
— Ну не красней. Все мы однажды понимали, что девочек можно не только за косички дергать.
— Иди на хрен, — спокойно ответил Дьявол. — Ты ни черта не понимаешь. И не поймешь.
— Куда уж мне, старому зануде. Впрочем, мне другое больше интересно. Если ты притащил сюда эти лепешки, значит другого съестного дома не было?
— Да ты просто гений дедукции.
— А если не было другого съестного... — Висельник повернулся к Луне, — значит, кое-кто наплевал на мою просьбу потратить жалкие пару часов времени, чтобы позаботиться о беспомощной слепой девочке. Так ведь?
— А, ты про это, — Луна ненавидела, когда ее в чем-то обвиняли. Особенно, если обвиняли обоснованно. — Ну, забыла, бывает!
— Бывает, что птицы гадят тебе на голову, — сказал Висельник без эмоций в голосе. — Бывает, что иногда не выполняют мои просьбы, по забывчивости или из вредности. Обидно, но не более. А вот когда некоторые личности настолько заняты жалением себя, что не находят минутку помочь тем, кому стократно хуже — и это при том, что между ними много общего, и стоило бы друг другу помочь... Просто чудо, что одна рыжая морда вдруг вовремя решила чуть-чуть повзрослеть. А если бы Дьявола поблизости не оказалось?
Висельник замолчал и теперь не сводил с нее глаз.
Девушка попыталась что-то возразить ('ну правда же просто забыла!'), что-нибудь придумать в свое оправдание ('никто же не умер!'), но нужные слова упрямо не приходили на ум. Стоявший рядом Дьявол тоже молчал, за очками, да еще в темной комнате, эмоции по лицу не читались, но кожей Луна чувствовала, что он лучится чем-то очень острым, одновременно раскаленным, как кипяток, и холодным, как лед. Наверное, именно это и была настоящая ненависть. Но от Висельника ничего подобного не ощущалось.
Вообще ничего.
Словно вместо него было пустое место.
Или мертвец.
— Простите, — мимо нее в комнату протиснулась Жрица с ведром воды. — Я не смогла найти тряпку.
Висельник молча подошел к куче одежды, вытащил какую-то майку и разорвал ее пополам.
— Вот, — сказал он, протягивая куски обоим подросткам. — Теперь целых две.
— И что мне с ней... — Дьявол попытался было протестовать, но Висельник перехватил его за ухо.
— Взял. Тряпку. И драишь. Пол, — он перевел взгляд на Луну. — Спасибо, что подвезла. Более твое присутствие здесь не желательно.
Луна отвела глаза. Она заметила, что Жрица, стоя на коленях, собирает влажной тряпкой крошки. Рыжий мальчишка занялся тем же, держась в стороне. Висельник ушел куда-то на кухню.
Она не помнила, как оказалась на улице.
Холодный ноябрьский ветер хлестал ее по лицу ледяной крошкой, и казалось, что это были пощечины.
* * *
Заграньюгрез
Холодно.
Как же холодно.
Оно протягивает руку — тонкую, слабую — и судорожным усилием хватается за камень. Пытается подтянуться. Сил едва хватает на то, чтобы не сорваться в пропасть. Но хватает. Приходится оторвать другую ладонь, оторвать в прямом смысле, оставляя на каменном выступе примерзшие лохмотья кожи и мяса. И можно еще раз подтянуться на дрожащих руках. И найти опору босым ногам, израненным, истерзанным мучительным подъемом по почти отвесной скале.
Больно.
Как же больно.
Каждый раз одно и то же — в тысяче разных вариаций. Нужно было брести сквозь бескрайнюю ледяную пустыню. Или взбираться на крутые скалы. Захлебываясь и барахтаясь, плыть через океан ледяной воды. И подниматься по невероятной длины лестнице. Тысячи вариаций, порой совершенно безумных и невозможных — и всегда одно и то же. Каждый раз одно и то же, стоит лишь провалиться из вездесущей симфонии Хора в скорлупу собственного сознания, закрыться в нем хотя бы ненадолго. То, что люди называют 'сном'. И подобно тому, как сновидения людей бывают странными и хаотичными, так и эти чрезмерно упорядоченные грезы, полные незнакомых, невиданных прежде вещей, разительно отличались от привычной пестроты инфополя.
Всегда есть зов.
Всегда есть холод.
Всегда есть мольба.
И оно еще раз протягивает истерзанную до костей руку, еще раз подтягивает вверх дряхлое тело, оставляя на мерзлых камнях клочки своей плоти. Силы его на пределе, на той грани, которая едва-едва позволяет сделать еще одно движение — но дальше этого предела не убывают. И так еще очень, очень долго...
Но этот подъем не бесконечен. У него есть цель, и она ждет там, вверху. Ждет, страдает, умоляет защитить себя от холода и одиночества, просит дать хотя бы несколько капель крови для погибающих корней, хотя бы толику тепла от израненных рук для лепестков и листьев. И эта цель не меняется, какую бы причудливую форму не принимал 'сон'.
Подтянувшись в последний раз, оно наконец-то увидело вершину скалы. Это была небольшая каменная площадка, не больше полутора метров в поперечнике, и почти идеально ровная. Ураганный ледяной ветер продувает ее со всех сторон, тонкая белая мантия не дает никакой защиты, только бесполезно цепляется и стесняет движения. Но все же его ярости недостаточно, ни чтобы сбить с ног, ни чтобы причинить вред крохотной былинке жизни, сиротливо ютящейся в единственной трещинке в камне.
Оно взбирается на вершину и с облегчением садится рядом с цветком и склоняется. С нежностью протягивает ему превращенные в кровавые лохмотья руки, заслоняет от бешеного ветра. Стремление защитить, обогреть, отдать всего себя ради чужого блага — и если в мире существовала любовь, то именно ею было охвачено существо посреди бушующей стихии. Любовью безотчетной, бескорыстной, иррациональной — и от того еще более страстной.
— Помоги, — произнес слабый голос.
Не человеческий голос. Живые голосовые связки не смогли бы издать такой звук. Так мог бы говорить ручей, несущий свои воды посреди леса. Или шелестеть листва в светлой рощице. Это мог бы быть шорох песка в пустыне или шум дождя. Существо не понимало, что значат эти странные понятия: 'ручей', 'дождь', 'роща'. Оно не могло осознать их так, как это могли другие эсперы, переродившиеся из обычных людей. Понимание смысла этих слов само зарождалось внутри него, но появлялись извне. Не вкладывалось насильно, но приходило в ответ на возникшую потребность придать мысли форму.
— Помоги, — снова произнес тот же голос.
Слова исходили от цветка — но одновременно они звучали отовсюду. Словно говорило само пространство вокруг. Существо замерло в непонимании. Помочь? Но как именно?
И точно в ответ на его замешательство, из-за края скалы показалось нечто. Не человек, не зверь и не насекомое. Нечто, не имеющее ни четких очертаний, ни определенных размеров, одновременно крупное и микроскопическое, ярко окрашенное и блеклое, стремительное и медлительное. Нечто, вне всякого сомнения, существующее и во 'сне', и в 'реальности', и в инфополе, и неведомо еще в каких еще слоях бытия, недоступных ни людям, ни эсперам. Лишь одно можно было сказать определенно — оно жаждало.
И объектом этой неутолимой жажды был беззащитный голубой цветок.
Существо замахало измочаленной рукой, другой прикрывая свое сокровище. Оно бы окрикнуло это пугающее нечто, если бы привыкло пользоваться голосовыми связками.
Нечто отпрянуло, заметалось из стороны в сторону, словно пыталось найти обходной путь, но не попыталось зайти со спины, ибо существо было для него непреодолимым препятствием. Оно же в свою очередь наблюдало за ним, пытаясь понять, что же надо делать.
Нечто снова метнулось вперед, пытаясь проскочить под выставленной вперед рукой. Существо, не придумав ничего лучше, навалилось на него всей невеликой массой. После непродолжительной возни, которую даже с натяжкой нельзя было назвать борьбой, ему удалось схватить это нечто и вытащить из-под себя. С испугом оно поглядело на бешено вырывающийся комок и, после секундного колебания, отшвырнуло добычу в пропасть.
Прошло какое-то время. Может секунды, может часы.
Нечто не появлялось.
Существо снова переключило внимание на цветок. Тот выглядел слегка потрепанным, а один из листиков был чуть-чуть надорван. Но, тем не менее, пространство вокруг теперь полнилось облегчением и благодарностью. Существо склонилось как можно ниже, чтобы согреть цветок своим дыханием. Попыталось осторожно разгладить помятые лепестки.
Вокруг бесновался в тщетной ярости ветер, хлестал и бил миллионами снежных игл. Существо не обращало на это внимания.
Истинной любви не страшны такие мелочи.
* * *
Следующимвечером
Видавшая еще живого Путина 'Лада' чихнула мотором и натужно завыла, побираясь через грязевое болото, которое не слишком старательно маскировалось под дорогу.
— Но-но-но, ласточка, — пробормотал Семен сквозь зубы. — Вот только не надо тут застревать, я тебя умоляю. Вот застрянем, кто нас вытаскивать будет? А никто нас вытаскивать не будет, потому что у нас денег нет. И до среды не будет. Ну, поднатужься, родная, чуток совсем осталось. Ну, ну, родимая, ну давай же...
