Зверь лютый. Книга 7. Найм

Бабьё при моем появлении затихло и посунулось по сторонам.

— Домна, подай квасу. И расскажи.

Дело простое, как два пальца... Не смальту выкладывать. И виноват я сам. Недосмотрел, недодумал. Вчера за столом как-то краем глаза заметил среди работников "заборного поливальщика". Ещё и мысль мелькнула:

— А чего он тут делает? Я же его бурлаком назад в Коробец отправил.

Но тут это дело с Любавой завертелось, отвлёкся, потом не вспомнил... Повозки эти пароконные, бараны, погонные сажени...

Оказалось, что "поливальщик" поменялся с одним из односельчан, с лодками не ушёл, а остался здесь. Вчера вечером, когда я сообщил, что Ивица перебирается в Рябиновку, полюбовнички решили отметить прощание заключительным свиданием.

Очередная ночная встреча, начавшаяся в стиле:

"Гуд бай мой мальчик,

Гуд бай мой миленький,

Твоя девчонка уезжает навсегда"

в сопровождении жарких клятв в вечной любви и преданности, довольно быстро перешло к стилистике украинской народной песни:

"Вівчаря в садочку,

В тихому куточку

Жме дівчину, жме",

и закономерно трансформировалась в более интимную фазу.

Жаркие клятвы дополнялись бурными ласками и наоборот. Наконец, будущая путешественница до соседней деревни, усевшись на постеленный между стволами поваленных деревьев армяк своего кавалера, позволила ему стянуть с себя одежду.

По издавна заведённому обычаю восточнославянские девушки до 15-летнего возраста и даже до самой свадьбы носят только подпоясанную рубашку. Однако ночами стало уже прохладно, и девушка позаимствовала на кухне чей-то висевший там охабень.

Процесс полного раздевания, прерываемый неоднократными поцелуями и объятиями, происходил в несколько этапов. Сначала плечи девки покинула её верхняя одежда, потом рубаха, потом охабень вернулся, ибо оказалось довольно свежо, и кавалер проявил столь трогательную, во всех смыслах этого слова, заботливость.

В тот момент, когда верхняя одежда оказалась у девушки на поднятых руках и голове, закрывая ей глаза и уши, движение вдруг застопорилось. Девица ожидала ещё какого-то игривого продолжения. И оно последовало — сквозь ворох собравшихся на голове тряпок, она услышала последнюю просьбу своего благоверного:

— Ты уж потрудись. Напоследок.

После чего ей плотненько замотали голову и руки. Дальнейшего она не видела, но хорошо почувствовала, как чьи-то крепенькие ручки, в очень множественном числе, плотненько ограничили ей свободу перемещения. А тряпьём, накинутым на голову — свободу слушания, видения, нюханья и вообще — доступа к информации. Она также полностью "отделегировалась" и свободой сведения своих коленей вместе.

Спустя достаточно длительное время, заполненное елозеньем, подпрыгиванием и прочей мужской суетой на женском теле, его — это тело — отпустили. Девица распутала тряпьё на голове, никого не увидела, и, не встретив никого по дороге, приползла с воем и плачем в усадьбу.

Голова и руки почти не пострадали. Поскольку были замотаны. А вот остальное... Совершенно синие, уже с переходом в фиолет и черноту, груди, ягодицы и лодыжки. За лодыжки, видимо, держали крепко, на икрах тоже видны синие отпечатки пальцев. Отдельные синяки россыпями по всему телу. Куча кровоточащих и подсохших ссадин, особенно на левом бедре с внутренней стороны, и по всей длине спины: похоже, в какой-то момент её разложили вдоль ствола дерева. Для обеспечения большей устойчивости в пространстве.

Дерево, видимо, неошкуренная сосна. Судя по чешуйкам коры, прилипшим к ссадинам. Такие шершавые поверхности при возвратно-поступательных движениях обеспечивают высокий коэффициент сцепления.

Вывихи обоих тазобедренных, лёгкий вывих одной лодыжки, растяжение другой. Множественные ушибы. Переломов, по крайней мере — открытых, и глубоких или длинных порезов — не наблюдается. Вагинальное кровотечение. Выкидыш? — Да. Возможно, по дороге от "места происшествия" упала неудачно. "Вторичные поражающие факторы".

Могло быть и хуже. Много хуже. В общем — ничего страшного. Как здесь говорят: "были бы кости, а мясо нарастёт".

Домна изложила мне этот дайджест в редкой для туземцев манере: по сути, без охов, ахов, всхлипов, всплёскивания руками и хлопанья по ляжкам. Возникавшие периодически паузы вполне можно было отнести на счёт интеллектуальной деятельности по подыскиванию наиболее подходящего термина, а не на борьбу с собственными эмоциями.

Нет, я люблю этого "торжествующего хакасца"! Не в смысле однорукого и одноногого египетского инвалида, а по-человечески. Только закончив изложение и подлив мне кваса в кружку, она задала риторический вопрос:

— За что?

— Не — "за что", а — "почему". По глупости и злобности. Кстати, ты не думала — что с тобой Кудряшок сделал бы, если бы я не приехал?

На её каменном лице очень сдержано отразилось недоумение: "А причём здесь это?". Потом, хорошо видно даже в этой полутьме, широко распахнулись глаза. Нарастающее негодование и возмущение выразилось негромким, но очень твёрдым утверждением:

— Хрен. Я бы не дала.

— А мёртвая?

Так-то, "надолб самоходный". Христианину нужно озаботиться судьбой своих останков. Это мне-то пофиг, для семиграммовой души тело — просто костюм.

Мальчишки тривиально следовали базовым инстинктам хомосапиенсов. Даже вообще — обезьян. Инстинктам, которые миллионы лет обеспечивали выживание видов. Их адаптацию, модификацию и эволюцию. По конгениальным законам Творца. Если самочку уводят из стаи и самцы не могут этому помещать, то нужно хоть накачать её спермой по самые ноздри. Впрок. Как курицу, которая ещё долго несёт яйца после последней встречи с петухом.

Это — милосердный вариант, естественный, природный. Стереотип поведения "человеков разумных" реализует слоган: "Так не доставайся же ты никому!".

Одно слово — люди. Можно постоянно повторять — "факеншит".

Как хорошо было Творцу: целую неделю он мог спокойно заниматься своим интересным любимым делом, и не одна хомосапиенская сволочь не гадила ему в работу.

* * *

— Почему Бог создал раньше мужчину, а потом женщину? — спросила одна дама у Бернарда Шоу.

— Потому, что он не хотел, чтобы в момент сотворения мужчины женщина давала советы.

Мужчины меньше дают советы, они просто лезут. Руками и... другими частями тела.

* * *

И что мне с этим делать? Просто оставить без последствий нельзя: будут другие "шалости".

Указать насильников Ивица не может — у неё было закрыто лицо, она никого не видела.

Определить их инструментально, например, по анализу ДНК...? — "Святая Русь", 12 век.

Наехать на одного, чтобы он сдал других? — Они соседи, родственники, вместе выросли, вместе и дальше жить будут. Без серьёзной пытки с нанесением необратимого вреда для здоровья возможно невиновного человека — не расколются.

Наказать всех без разбора? — На основании чего? Её нечётких показаний? Или принудить её к клевете? "Вот список личного состава — читай подряд не торопясь"? — Будет один её голос против восемнадцати.

Вообще: незамужняя, молодая, рабыня... У неё в принципе (!) в здешних условиях, права голоса нет. Она не то что истцом — просто свидетелем в разбирательстве быть не может.

Да и наказать всех... Если легонько — обозлятся, расшалятся, будут дальше гадить. Если казнить серьёзно — а кто работать будет? Потерять такую бригаду работников, смертельно разругаться с коробецкими. Вот уж точно — смертельно. Они и хлеб, мной уже купленный, не позволят отправить. Без хлеба не будет новосёлов. Становление вотчины откладывается, как минимум, на год. А там... можно и вовсе пролететь. Из-за какой-то идиотской "лав стори".

Если выборочно наказывать — то кого? Причём дружок её, "поливальщик заборный" — насильником не был, с ним-то — "по согласию".

А ещё где-то на краю моей персональной свалки маячит пресловутая "презумпция невиновности". Вот только дерьмократии с либерастией мне здесь не хватает! Не меня же судят! Тут я сам судья!

Мда... И все возможные ошибки — только на моей совести.

В стороне сидит мать Ивицы, опухшее от слёз, красное лицо, торчащий вперёд здоровенный живот.

Ещё одна девочка скоро будет. У бабы широко открыт рот — она им не дышит, а просто заглатывает воздух. С хрипом. Рядом, из полутьмы угла, поблёскивают две пары глаз — две следующие её дочки. Учатся. Оказывать первую помощь. При изнасиловании, при выкидыше, при множественных телесных повреждениях лёгкой и средней тяжести.

Это — хорошо, это — полезно, это — им в жизни пригодится.

А вот я плохо учусь. Случившееся, прежде всего, моя вина. Не додумал, не проконтролировал, не предусмотрел. Не проверил, что "поливальщик" ушёл. И не поручил никому проверить это. Не объявил своё решение о переводе девки в Рябиновку внезапно, в последний момент.

"С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них,-

И каждый раз навек прощайтесь!

Когда уходите на миг!".

А если уж расстаётесь, то извольте обеспечить скрытность, секретность, внезапность... Иначе, как здесь, они "кровью прорастут".

"Все же вокруг свои!".

Как оказывается, "свои" — наиболее опасны.

"Каждый солдат должен знать свой манёвр".

"Манёвр" — удался. Только это не мой манёвр.

"И милость к павшим проявлял".

Проявлять милость к "павшим" на тело моей холопки... себе дороже.

"Самое лучшее решение — самое простое" — старинная инженерная мудрость.

Увы. Перебить, зарезать восемнадцать работников я не могу. Не из гуманизма или человеколюбия — просто нужно работу работать. И как быть? — Фиг его знает...

— Домна, девку подлечить, в поварне убрать, завтрак сготовить.

Хорошо с ней. Никаких взбрыков, типа:

— Ах! Да как же так! Какой завтрак! Да как вам кусок в горло...?!

Мужики должны быть накормлены. Хоть под пулемётным огнём, хоть под громом небесным.

— Сухан, разбуди Ивашку. Всем — подъём. Выходить во двор оружно и бронно. Потаню подыми. Пусть сходит за коробецкими да на двор приведёт. Всех. Ты сам: кольчугу, шлем, рогатину. Давай. Домна, детей и баб собери в поварне. Будет свалка — заприте двери.

Ещё один мой прокол: поварня — довольно слабое сооружение, для серьёзного убежища не годится. Но... лучше чтоб они все были в одном месте под рукой у Домны. Есть шанс.

Одевать холодную кольчужку на голое тело... Пусть это будет моей самой большой неприятностью на сегодня. Шашечку — на спину. Шлем... Так и не обзавёлся. Тогда — "покров богородицы". Только бы самому в эту глупость не уверовать.

Ну-с, Ивашка-попадашка, пошли творить. В это раз — суд и расправу. Не корысти ради, а пользы для. Не по праву силы, и не по силе права. А потому что — "кто, если не ты?".

Попадун — во всякой дырке затычка. И на кой чёрт я во всё это... Так, об этом я уже погрустил.

Глава 152

Рассвет только начинается, сумерки, серость. Но уже чувствуется: день будет солнечным, жарким. Может статься — очень жарким. Чересчур.

Интересно: на двор выкатывается вся моя команда, кто на пруссов ходил. Все — оружные и доспешные. Команда "всем — подъём" воспринята как "всем — к бою". У Хохряковича с "горнистом" ещё и прусские топоры за поясами. Они хоть использовать их смогут? Настоящие-то воины, Ивашко с Чарджи, оружия не меняют. Чарджи не глядя натягивает тетиву на лук и одновременно внимательно оглядывает усадьбу. Потом подхватывает колчан и отправляется к хлебному амбару. Там конёк пониже, чем у конюшни, но сектор обстрела шире — и ворота, и сам двор.

Я, глядя в глаза Ноготку, обвожу пальцем запястье, он хлопает себя по лбу и убегает в избу — вязки забыл. Во дворе тихо. Люди общаются жестами, понимают друг друга без слов. Звяга открывает, было, рот, но, уловив общий настрой, изображает жест, который я раньше видел только в рекламе женских тампонов. Чимахай фыркает, но послушно выправляет перевернувшийся на спине у Звяги ремень.

Светает.

Тихо.

В тишине возникает шум. Сдержанный гомон, звук шагов, шарканье, кашель, дыхание. Идёт толпа народа. Пока — все живы.

Толпа коробецких, предводимая Потаней, ввалилась гуртом во двор. Не проснувшиеся полностью, неумытые, они были, однако, при топорах и ножах.

Хорошо, что я не ошибся в Потане: увидев во дворе кучу оружного народа, он не застыл столбом в воротах, не выдал поток несвоевременных вопросов:

— А чё...? А почему...? А где...?

Короткое мгновение замешательства и, будто так и надо, он спокойно протопал через двор ко мне, к крыльцу центральной избы, встал рядом и кивнул головой:

— Вот, пришли.

— Вижу. Ворота закройте.

Коробецкие спросонок закрутили головами, моя молодёжь резво сдвинула створки ворот и заложила их брусом.

Недоумение работников выражалось в потоке довольно бессмысленных междометий и риторических вопросов. Шум нарастал, пока усевшийся на коньке амбара Чарджи старательно не высморкался с высоты. Привлёкши таким трубным звуком всеобщее внимание, он приветливо и многозначительно улыбнулся крестьянам внизу. И демонстративно подтянул поближе колчан со стрелами. Мне молчать... уже опасно.

— Пояса, топоры, ножи — снять. Кинуть к амбару.

— С чего это...? Ты чего задумал...? Ты зачем нас ни свет ни заря поднял...? Топоры — наши. С чегой-то мы их отдавать будем...?

"Один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрецов на них не ответят" — международная мудрость мудрецов.

Впрочем, последнее утверждение — заслуживает ответа:

— Ваше — останется у вас. Поговорить надо. После разговора заберёте.

Очевидная дешёвая уловка. Если от собеседника требуют предварительного одностороннего разоружения, то разговор будет... острым. Тем более необходимо оружие под рукой.

Парни начинают снова бухтеть, но рядом со мной тяжело вздыхает Ивашко. И вытаскивает свою гурду из ножен. Уныло, себе под нос, но достаточно громко, бормочет:

— Хоть говори им, хоть нет. Ну что за народ. Ну не понимают человеческого слова...

Спокойно, не глядя вообще на крестьян, делает проверочный мах саблей. Негромкий свист рассекаемого воздуха. Ивашка как-то расстроено качает головой, рассматривает клинок, делает круговой мах в другую сторону. Снова тяжело вздыхает:

— Ну, видать, так тому и быть.

Опустив обнажённую саблю перед собой, скрещивает руки на рукоятке и абсолютно равнодушным взглядом упирается в толпу.

Профессиональный мастер убийства готов к действию. Забойщик двуногой скотинки — ожидает своей очереди.

Одновременно, в разных углах двора раздаются шорохи. Просто шорохи, просто шелест: мои люди вытягивают оружие. Кто — из ножен, кто — из-за поясов. Единственный звяк бьёт по нервам — Звяга топором блямбу на доспехе зацепил. И заключительный лёгкий "треньк" сверху: Чарджи проверил тетиву и теперь старательно выбирает стрелу в колчане, не обращая внимание на поднятые к нему лица крестьян.

— Дык... эта... не... ежели потом назад... тогда можно... а и пущай полежат — намозолят ещё... да и то правда — так-то легче...