Тем не менее, темпы продвижения японских войск снизились как минимум в полтора раза от возможного, да и потери какие-то они несли, поэтому мы рассчитывали, что уже на широте Пхеньяна японские войска растеряют до четверти своих сил и им придется отвести с севера еще несколько дивизий. А ведь мы могли отступать на юг почти что бесконечно — вплоть до южного побережья Корейского полуострова, где, правда, придется принять последний бой, и это при условии, если японцы не высадят пару пехотных дивизий в Пусане и не начнут наступление еще и с юга. Но даже в этом случае у нас было минимум пара недель.
Хотя этих недель не было. Когда несколько наших отрядов еще в самом начале 'наступления' на север подошли к Пхеньяну и завязали отдельные бои на его окраинах, подпольщики решили, что город будет освобожден со дня на день и подняли восстание. Вот только мы не были готовы освобождать город — повторялась ситуация с Варшавой из моей истории, разве что сейчас восстание подняли не прозападные силы, которые хотели срезать подметки на ходу и выхватить город из-под носа Красной Армии — в Пхеньяне восстанием руководили именно коммунисты — ради них точно стоило проливать кровь. Ситуацию облегчало то, что основной фронт проходил южнее, он был дырявым, и у японцев пока не было резервов чтобы заткнуть прорывы. Поэтому к городу устремились наши отряды, посаженные на коней — как и у себя летом 1941 года, в Корее мы также организовали конно-транспортные роты, которыми оперативно перебрасывали тонны грузов и сотни человек. Сейчас мы рядом местных операций расширили прорыв в японской обороне, закрепили его стенки опорными пунктами и эти роты начали переправлять на север сотни наших бойцов. Хотя от фронта до Пхеньяна было более ста километров, но только часть этого пути требовалось пройти конями — в двадцати километрах к северу мы смогли освободить железную дорогу почти до самого города, поэтому войска садились в вагоны, а транспортные роты отправлялись обратно, за новыми подкреплениями. К моменту, когда японское командование южного фронта смогло закрыть прорыв, мы успели переправить в Пхеньян более пятнадцати тысяч бойцов и десятки тонн боеприпасов.
Оружие и боеприпасы были и в самом Пхеньяне, там же были десятки заводов, на которых можно было производить многое из того, что требовалось для обороны — самозарядные винтовки, гранаты, мины, минометы — бывали ситуации, когда один цех точил стволы для самозарядок, а в соседнем шла перестрелка между отрядом Красной Гвардии и корейскими коллаборационистами из буржуев и их пособников — так как восстание не было заранее спланировано, то оно и развивалось более медленно, а потому у японцев и прояпонских корейцев было достаточно времени чтобы сорганизоваться и обустроить как минимум оборону — несмотря на численное преимущество восставших, у прояпонских сил было гораздо больше оружия и обученных людей, а к моменту подхода наших отрядов уже целые районы города были свободны от восставших и окружены системами баррикад и опорных пунктов. Так дальше и пошло — мы разбивали японские баррикады гранатометами, японцы наши — артиллерией армейских частей, что стояли в городе — и дальше шел штурм, после которого районы переходили в руки одного из противников. Или не переходили, если штурм удавалось отбить. В городе развернулись многодневные бои, а с севера к нему медленно подкатывали дополнительные силы, пусть и измотанные нашими партизанскими действиями.
Пока на нас наступало порядка 150 тысяч человек, что почти в два раза меньше чем у нас — один Пхеньян дал почти сто тысяч добровольцев. К тому же многие из этих 150 тысяч принадлежали к вспомогательным подразделениям и потому были вооружены в лучшем случае холодным оружием. У нас со стрелковым вооружением тоже были проблемы, но по количеству винтовочных стволов мы были на равных с японской группировкой, а уж по самозарядным 'пистолетным винтовкам' и автоматам превосходили их на голову. Правда, по пулеметам существенно уступали, по артиллерии уступали еще больше — ее мы считали главной опасностью.
Пхеньян лежал на равнине и мы не могли скрыться в горах, а потому ставка на укрепления и ближний бой была нашим единственным выходом. Десятки тысяч человек ежедневно выходили за городскую черту и копали сотни метров окопов и ходов сообщений, вколачивали тысячи кольев, опутывали все это километрами колючей проволоки. Сначала мы строили отдельные опорные пункты, опоясанные зигзагообразными рядами заграждений, на их внутренних углах размещали пулеметные доты для стрельбы вдоль колючки, чтобы каждый защищал 'свой' сегмент длиной 40-60 метров. Сами доты 'утапливали' вглубь холмов, прикрывали со стороны поля боя бетонными блоками, стальными плитами и металлоконструкциями, а развернутые почти вдоль фронта наступления бойницы прикрывали их от стрельбы японцев прямой наводкой, тщательная маскировка откладывала время их обнаружения, а запас воды с разбрызгивателями — от демаскировки пылью и пороховой гарью — тут все было стандартно для нас.
А дальше начинались местные особенности — прежде всего нехватка опытных бойцов. Одновременно вдоль заграждений в 20-30 метрах от них создавали глубокие площадки, а то и просто ров для гренадеров — чтобы они могли размахнуться и забросить гранату за колючку без необходимости высовываться за бруствер, вслепую, а чтобы набрать достаточное количество метателей гранат, мы просеивали добровольцев на предмет способности овладеть начальными навыками — выдернуть запал, бросить, повторить. И тренировали их день и ночь на учебных полигонах учебными гранатами — начало метания — по длинному свистку, ускорить метание — по двум коротким, замедлить — по длинному, окончание — по двойному длинному свистку — за свистками должны были следить подручные гренадеров, а за ходом гранатометания — командиры, в основном из наших — как только японская пехота начнет подходить к заграждениям, надо начинать метать гранаты в помощь пулеметам, при этом стараясь не повредить сами заграждения, то есть кидать подальше, тогда как пулеметы, как более точные инструменты, должны были следить непосредственно за линией колючей проволоки, чтобы ни одна гадина не перебралась за нее. Вместе с гранатометчиками в первой линии находились бойцы с пистолетами и холодным оружием — копьями, тесаками, топорами — отбиваться в рукопашной. Чуть глубже — люди с самозарядными 'пистолетными' винтовками и автоматами — своим фронтальным огнем они могли помешать вражеским солдатам самим метать гранаты и одновременно прикрывали первую линию от возможного прорыва. Защитой первой линии от вражеских гранат служили и многочисленные ямы на дне рвов и траншей — в одни могли скатиться гранаты, в других — спрятаться сами бойцы первой линии, а также изогнутый профиль и многочисленные углубления в стенках, где можно было прикрыться от упавшей сбоку гранаты. В третьей линии — бойцы с винтовками, которые способны попасть в цель на дистанциях двести-триста метров хотя бы одним патроном из трех и вместе с тем не высадить все в молоко, когда целей нет. Ну и в глубине опорного пункта — минометы, резервы, штаб.
Пространство между опорниками тоже прикрывали рядами колючей проволоки, рвами, минными установками и управляемыми фугасами — предполагалось, что огонь артиллерии будет вестись прежде всего по опорным пунктам, расположенным на возвышенностях, а потому минные поля в промежутках должны уцелеть. Где было возможно — организовывали подтопления территорий, благо что рисовые поля вокруг города позволяли это сделать. Работы по обороне велись большие. И при этом в тылу — в городской черте — все еще идут бои с белояпонцами.
С фронта же 'северные' японцы появились уже на пятый день, когда вовсю шло строительство укреплений. Первые атаки были отбиты нами с легкостью — японские отряды пытались с налета, без разведки и артподготовки прорваться в город и гибли под перекрестным огнем наших пулеметно-минометных групп, наспех занявших оборону в предполье чтобы прикрыть строительство укреплений. Но по мере подхода основных сил этим группам пришлось отступать все ближе к городу и даже занимать еще недостроенные укрепления — начиналась Первая Пхеньянская Битва.
Настоящие атаки пошли на десятый день с момента Пхеньянского восстания, когда японцы подтянули пехотные роты и начали бросать их в атаку на наши укрепления, даже без артподготовки — артиллерия благодаря стараниям наших диверсионных групп еще тянулась в трех-пяти днях позади пехоты, вот пехоту и бросили усмирять 'бунтовщиков и предателей' — японское командование все еще полагало что корейцы восстали сами по себе, и так как из них усиленно делали японцев, вот их и назвали предателями. Слухи о русских частях пока были еще слухами, а достоверную информацию об отдельных русских в корейских рядах пока списывали либо на бежавших пленных красноармейцев либо на русских эмигрантов из Китая.
Поэтому первые атаки отбивались легко — японцы считали что они воюют с корейцами, которых в военном плане они ставили даже ниже китайцев, а китайцев они били уже более десяти лет, а то и полувека — если считать по японо-китайской войне конца 19го века. Соответственно, пехотные роты, посланные даже не в атаку, а 'разобрать устроенные бунтовщиками завалы на дорогах', гибли еще на подступах — сначала минометный и снайперский огонь, затем — винтовочный — японцы не добирались даже до заграждений. До них они стали добираться на второй-третий день с начала атак, когда в наступление бросались уже не одна рота, зачастую даже неполная, а две-три — просто по закону больших чисел кто-то все-таки добегал и погибал уже под дождем гранат и пулеметными очередями.
Конечно, жизнь японского солдата принадлежала Императору и каждый солдат должен был отдать ее в любой момент по приказу вышестоящего командира — на Японских островах, столетиями страдавших от перенаселения, отношение к собственным потерям было спокойным, если не сказать радостным, в стиле 'меньше народа — больше кислорода'. Но в данном случае, если подчиненные закончатся до того как выполнят основную задачу, уже на командира может лечь пятно невыполнившего приказ. А это разжалование а то и харакири — кто же тогда будет наслаждаться свободными пространствами родной Японии ?
К тому же в ходе атак накапливались и сведения — плотность и режим огня, расположение укреплений, характеристики подходов — сведения накапливались не только наблюдением за полем боя, но и обратно нет-нет да и возвращались бойцы, которым повезло погибнуть не сейчас, а чуть позже. Поэтому уже с третьего дня чем дальше, тем все чаще японцы начинали действовать тактически грамотно, особенно там, где уже подтягивалась артиллерия. Пусть она пока была и без большого запаса боеприпасов, но и этого редкого огня хватало, чтобы придавить винтовочный огонь на дистанциях двести, а то и сто метров до колючей проволоки — японцы забивали на европейские нормативы безопасного огня и клали свои снаряды почти что рядом со своей же пехотой — кто-то да уцелеет, благо что основной сноп осколков уходил прежде всего по бокам, затем — вперед и вверх, и совсем немного — назад, а если взрыватель был поставлен на фугасное действие, так назад почти ничего и не улетало и опасными были только недолеты, которые тоже нечастое явление если орудия уже пристрелялись. Риск допустимый, тем более для японцев. Да и минометный огонь корейских опорных пунктов ослабевал — наблюдателям, корректировщикам и минометчикам волей-неволей приходилось прятаться при разрывах снарядов.
Поэтому чем дальше, тем все чаще японская пехота прорывалась за ограждения из колючей проволоки — где-то еще просто организовывали людскую волну под прикрытием артиллерийского огня или дымовой завесы, где-то подбирались по естественным укрытиям, которые мы не успели уничтожить или прикрыть — овражкам, низинкам, а порой и просто тайно проходили за нескошенной травой или несрытым бугорком, закрывавшим часть сектора обстрела. И мы вроде бы начали ставить небольшие минные поля и перед заграждениями опорных пунктов, но японская артиллерия постепенно подтягивалась к фронту и работала все интенсивнее — она уже могла вести не только огонь на подавление, но и на разрушение — проделывала проходы в минных полях и заграждениях из колючей проволоки, создавала на поле боя воронки для укрытия своей пехоты — делала все чтобы довести как можно больше своих солдат до наших окопов.
Но японцы не были бы японцами — все чаще основным средством защиты от нашего огня становился живой щит — японцы просто ставили в свои наступающие цепи местных крестьян. То есть минометы, гранаты и пулеметы уже не применишь. Поэтому японцы добирались до наших траншей и начиналась рукопашная схватка. Правда, вскоре воины Микадо обнаружили, что все не так просто, и добраться до врага — это только часть дела, причем не самая главная. Даже несмотря на свою подготовку, которая включала занятия карате и прочими приемами, японские пехотинцы ненамного превосходили в драке корейцев, тогда как последние мало того что дрались яростно, так у них под рукой было много холодного оружия, и если японский пехотинец шел в атаку с одной винтовкой и ее штыком, то кореец встречал его метательными дротиками, затем копьем, затем топором или тесаком, причем прикрывался кореец щитом, чего был лишен японский пехотинец, и перезарядить винтовку ему никто не даст. Поэтому первые атаки под прикрытием живого щита, хотя и увеличили потери в наших рядах, но вместе с тем дали нам много трофейных винтовок. Специальные команды и до этого выходили в поле после того, как была отбита очередная атака, и собирали трофеи, добивали раненных и чаще всего и просто залегших за бугорками. А тут японские солдаты так и вообще стали приносить винтовки прямо в наши окопы — в качестве резерва у нас было много бойцов, вооруженных только холодным оружием, и как только японская пехота прорывалась через колючку, вся эта масса выскакивала из окопов и ходов сообщений, где до этого пряталась от артогня, и напрямки бежала к месту прорыва — артиллерийского огня можно было уже не опасаться из-за перемешанности с японской пехотой, а японские пулеметы целенаправленно давились группами стрелков или даже снайперами.
Начиналась свалка, в которой японцев просто заваливали массой, причем с гораздо меньшими потерями с нашей стороны — если от одного брошенного дротика японец еще может увернуться, то от трех-пяти — уже нет, да и поднимаемые на нескольких копьях японские солдаты были привычным явлением на поле боя. К тому же количество пистолетных самозарядок у нас все время росло, а одна самозарядка — это десять выстрелов, то есть уколов штыком, но на дистанциях от двух до тридцати метров — с этим не может справиться никакая пехота, вооруженная обычными винтовками. И даже если какой-то японский пехотинец вдруг встретится лицом к лицу с нашим самозарядчиком, у нашего бойца есть неплохие шансы не только выжить, но и победить — мы натаскивали корейцев на отвод штыкового удара — пятьсот повторений в день, в течение нескольких дней — и прием сначала запоминается мозгом, затем переходит в подкорку, а затем и вовсе поселяется в мышцах. Ну и после отбития удара нашему бойцу остается достать из разгрузки заостренный штырь с деревянной рукояткой и вогнать его японцу куда-нибудь под горло — этот прием запоминался уже с сотни повторов, а для полной связки хватало двухсот. Но, из-за нашего численного преимущества, до таких случаев практически и не доходило — почти всегда рядом оказывался кто-то из соратников, кто вгонял в японца копье или пулю.
