Дождавшись, пока холодца в блюде убыло на две трети, а супруг удовлетворённо провёл рукой по авторитету, попадья решила напомнить о неотложных делах:
— Сажать уж скоро надо, а у нас огород не пахан! Сходил бы к соседу, попросил бы, чтоб вспахал.
Отец Онуфрий почувствовал накатывающую тоску и потянулся за четвертинкой. Пилить матушка Аксинья умела, хоть умением и не злоупотребляла. Попадья шлёпнула мужа по руке и отодвинула бутылку подальше.
— Слышь, чего говорю?
— Да слышу, мать, слышу... — батюшка, кряхтя, повернулся, отодвинул тюль и окинул взглядом из окна ожидающий лемеха огород.
Над деревней висела серая апрельская хмарь, хорошо ещё, что дождь кончился. Разглядывая пожухлую прошлогоднюю траву, отец Онуфрий прикидывал, кого из соседей просить. Сам он с детства испытывал непреодолимое отвращение к физическому труду и точным наукам, каковое и привело его в молодости в духовную семинарию.
Большинство сельчан, не мудрствуя лукаво, обращались к ближайшему трактористу. Вспахать огород любой совхозный или колхозный механизатор мог за поллитра. Но у отца Онуфрия огород был немного проблемный. Предыдущий приходской священник вырастил целый сад яблонь и вишен, да ещё поставил на участке баню, курятник, дровяной сарай, и это помимо пристроенного сзади к дому хлева, где держали кабанчика. Матушка Аксинья устроила парник, да не с плёнкой, а стационарный, со стеклянными рамами. Из-за этого трактору на участке было не развернуться.
Приходилось просить или Михалыча, у которого был самодельный минитрактор — мотоблок, или Петровича, который держал лошадь. Проблема заключалась в том, что мотоблоком можно было вспахать огород за пару часов, но Михалыч не пил, и брал оплату только деньгами. Петрович с лошадью мог промаяться и целый день, а если запьёт, то и неделю. Зато ему можно было, не парясь, поставить поллитра мутного самогона, который матушка Аксинья по ночам варила в бане.
Закончив трапезу, отец Онуфрий оделся и отправился сначала к Михалычу. До него он, однако, так и не дошёл. Сидевшие на завалинке словоохотливые бабки сообщили батюшке, что Михалыч 'опять свою тарахтелку разобрал и уже второй день в ней ковыряется'. Поп озадаченно почесал в затылке, развернулся, и направился к Петровичу.
Уже на подходе к дому соседа он заметил стоящий во дворе двухцветный бежево-вишнёвый 407-й 'Москвич' с прицепом-фургончиком.
— К соседу, похоже, Николай на выходные приехал, — вслух подумал отец Онуфрий, открывая калитку и заходя во двор.
Окинув взглядом аккуратный палисадник, где уже были вскопаны маленькие грядки и клумбы под цветы, батюшка, придерживая авторитет, аккуратно протиснулся между 'Москвичом' и внутренним забором, отгораживавшим от прогона вольер с курами, мимоходом приласкал лениво ткнувшегося носом в колено рыжего хозяйского кабыздоха и подошёл к крыльцу. Кабыздох гавкнул один раз, исключительно для порядка, давая хозяину знать, что к нему пришли.
Петрович, однако же, вышел не из дома, а из приоткрытых ворот конюшни, где он держал лошадь. Вообще Петрович был мужиком хозяйственным, когда не пил. Кроме лошади, они с женой выкармливали трёх телят, как и многие, сдавая двух из них на мясо в госпотребкооперацию, а также держали молочную корову и даже арендовали сепаратор.
— О, какие люди... Здорово, отче! — Петрович протянул батюшке крепкую, мозолистую, широкую как лопата, ладонь.
— Здрав будь, сын мой, — ответствовал отец Онуфрий, обмениваясь с Петровичем рукопожатием.
— Нешто насчёт пахоты пришёл, отче?
— Угадал, сын мой. Когда у тебя случай подходящий будет?
— И-и-эх! — Петрович с досадой махнул рукой. — Даже и не знаю... Машка ногу повредила.
Машкой звали лошадь Петровича, вокруг которой, собственно, и строилась комбинация.
— Ох ты ж горе-то какое, — озадаченно произнёс поп. — И сильно поранилась? Перелом? Когда случилось-то?
Все его ближайшие планы неожиданно повисли на волоске. Того и гляди, придётся самому за лопату браться.
— Да вроде нет... То ли наступила куда-то неудачно, то ли в железяку какую ногой попала... — Петрович был не на шутку озабочен. — Вчера вечером. Хорошо вот, телефон есть в правлении, сыну позвонил в город, он с лошадиным доктором договорился. Как раз сейчас Машку и смотрят.
— А, Николай ветеринара привёз? Ну, может и вылечат.
— Да не ветеринара... Я ж говорю, лошадиный доктор приехал, — ответил Петрович. — С сыном, говорит, в институте евоном вместях работают. Чудной, однако... я аж струхнул по-первости...
Отец Онуфрий хотел было уточнить насчёт 'лошадиного доктора', но тут из дверей конюшни послышался голос Николая:
— Батя, зайди!
Петрович зашёл в конюшню, и батюшка, чисто на автомате, двинулся следом. Ещё не дойдя до двери, он услышал незнакомый, глубокий бас:
— Вот этой мазью мазать два раза в день, каждый раз меняя повязки. Рану держать в чистоте, если загноится — намаемся. Мазь бактерицидная и заживляющая. Кости целы, трещин нет, можно сказать, обошлось. На ногу она наступать не должна, пока рана полностью не заживёт.
— Спасибо, доктор! — услышал отец Онуфрий ответ Петровича. — Николай, скажи матери, пусть стол организует.
Николай бегом проскочил мимо батюшки, устремившись в дом.
— Да какой стол, дело-то ерундовое, — послышался тот же глубокий бас.
Поп мимоходом отметил, что обладатель такого голоса был бы отличным солистом в церковном хоре. Петрович вышел из конюшни, а следом за ним появился и доктор.
Точнее, сначала из-за двери появился рог, длинный, плоский, слегка изогнутый и как будто окованный железом. Во внутреннюю сторону изгиба было как бы вживлено блестящее, слегка зазубренное стальное лезвие. Батюшка опешил и застыл на месте.
Следом за рогом из дверей конюшни высунулась голова. Большая, отдалённо напоминающая лошадиную, но короткая, намного короче обычного лошадиного черепа. Глаза были крупные, больше обычных лошадиных. Позади ушек на костяном каркасе поднимались натянутые перепонки, вроде крыльев летучей мыши. Оказавшись на улице, голова вознеслась ввысь на могучей шее, остановившись где-то на высоте двух с половиной метров. Рог рос изо лба этой головы, вверх и немного вперёд. Отец Онуфрий изумлённо попятился.
Из дверей конюшни, блаженно потягиваясь, вышел здоровенный чёрный жеребец, высотой в холке не менее двух метров, с коротко стриженой красной гривой. Его ноги, и передние, и задние, были увешаны металлическими браслетами, от копыт и дальше вверх. Браслеты были испещрены угловатыми рунами и украшены замысловатыми узорами, в завитках которых были вделаны драгоценные камни такого размера, от которого отца Онуфрия супротив воли начали посещать те же мысли, что и отца Фёдора из '12 стульев'.
На левом бедре жеребца был укреплён крупный прибор, то ли будильник, то ли секундомер, с четырьмя стрелками, на циферблате в несколько рядов кольцами светились и мигали руны, похожие на скандинавские. Круп жеребца покинул пределы конюшни, и тут у батюшки сердце окончательно ушло в пятки. Вместо обычного лошадиного хвоста он увидел длинный шипастый хвост, напоминающий драконий, с острой костяной стрелкой на конце, также окованной сверкающей сталью.
Увидев отца Онуфрия, жеребец сверкнул лиловым глазом, и вдруг слегка раскрыл широченные перепончатые крылья, которые батюшка в первый момент принял за кожаную попону. На передних сгибах крыльев были внушительные острые когти, как у летучей мыши. Чудовищный конь вновь сложил крылья, укладывая их поудобнее. Отец Онуфрий в ужасе попятился, отступая к крыльцу. Жеребец остановил взгляд на увесистом золотом распятии, висящем на груди батюшки, внезапно осклабился, обнажив крупные, белые, ровные зубы, и вдруг произнёс человеческим голосом, протягивая правое переднее копыто вперёд, словно для рукопожатия:
— Здрав будь, отче! Будем знакомы. Бафомет.
В этот момент отступающий задним ходом поп наткнулся на кадушку, поставленную у крыльца под водосток. Инерция авторитета продолжала увлекать его дальше, и отец Онуфрий с размаху сел в полную воды кадку, промочив рясу, подрясник и кальсоны. Вода выплеснулась на землю, попав ещё и в ботинки.
Впоследствии док Оук рассказывал, что назвался Бафометом исключительно чтобы беззлобно потроллить человека, в котором он опознал, по его словам, 'служителя культа', и лишь потом сообразил, что немного переборщил.
— Ох ты ж, незадача какая... — диавольский конь повернулся, затем вдруг обвил отца Онуфрия подмышками своим длинным, гибким драконьим хвостом, и извлёк из кадушки приподнимая в воздух:
— Ох и тяжёл ты, отче... Не иначе, жрёшь не по чину... — покритиковал его конь. — Смотри, чревоугодие до инфаркта доведёт.
Батюшка схватился за крест, прошептал благословение и прижал распятие к лоснящейся шерсти на крупе демона, подсознательно ожидая, что сейчас шерсть зашипит и повалит дым. Но то ли в семинарии его обманули, то ли пиротехнику завезли некачественную, но ни дыма, ни прочих спецэффектов не получилось. Демонический конь только хихикнул, как от щекотки, и молвил:
— А ты, батюшко, шалун, — после чего аккуратно поставил попа на ноги.
Тут ноги у отца Онуфрия подогнулись, и, не держи его конь хвостом, поп мог бы снова упасть в кадку, теперь уже головой. Как из погреба, до его сознания донёсся вопрос Петровича:
— Да что с ним такое?
И ответ демона:
— Похоже, сомлел с перепугу...
Придя в себя, батюшка обнаружил своё бренное тело в центре настоящего тайфуна народной любви и доброжелательства. Его внесли в дом, переодели в сухое, усадили в кресло и налили полный, до краёв, стакан водки, для скорейшего выхода из полуобморочного состояния. Анна Павловна, супружница Петровича, стояла рядом с флакончиком тёмно-коричневого стекла. В воздухе ещё ощущалась мерзкая нашатырная вонь.
— Очухался никак? Ты как, батюшка? Живой?
— Вроде того... — отец Онуфрий безошибочно схватил стакан и выпил залпом.
Водка прокатилась по организму жгучей волной, согревая и приводя в привычное блаженное состояние.
— На-кось, батюшка, закуси, — Анна Павловна поднесла гостю блюдо с нарезанной колбасой и сыром.
Это, конечно, был не балык, но после пережитой жути попу было не до капризов. Он ловко уцепил кусок колбасы, даже не вилкой, а прямо пальцами, зажевал, и только потом спросил:
— А где этот?...
— Доктор-то? Да на улице, где ж ему быть? В избу-то он и не войдёт, уж больно здоров... Однако, проветрить надоть, нашатырём воняет, — супруга Петровича открыла одну узкую створку окна.
Едва она отошла к печке, как в окне показалась жуткая рогатая голова:
— Эй, отче, ты как там, очухался? Ты, это, не сердись, я ж пошутил...
— Изыди, демон, — слабым голосом произнёс отец Онуфрий.
— А вот это уже грубо, батюшка. Я ж извинился, — укоризненно произнёс диавольский конь.
— Да не демон он, отче, он этот, как его... — Анна Павловна тщетно пыталась вспомнить мудрёное слово, которым назвался доктор.
— Демикорн, — подсказал конь. — Оук меня зовут, на самом деле.
— То есть... ты не Бафомет? — с подозрением спросил поп.
— Нет, конечно! Про Бафомета я в книге прочитал, про рыцарей.
— Уф-ф... — облегчённо выдохнул батюшка. — Откуда ж ты такой взялся? Нешто с этой, как её... Иквестрии, что по телевизеру говорили?
— Ага, оттуда, — кивнул жеребец. — Слышь, отче, а может, давай, я тебе огород вспашу? Раз уж хозяйская лошадка болеет?
С улицы послышался голос Петровича:
— А что, это дело... Тебе это на раз-два, вон здоровый какой. Отче, ты что скажешь?
В голове у отца Онуфрия тут же щёлкнул мысленный храповик и закрутились мозговые шестерёнки. Дело, похоже, налаживалось.
— Пузырь за мной, — тут же ответил батюшка.
Он поднялся и вышел на улицу. История принимала деловой оборот, и инстинкт подсказывал, что нужно быть в гуще событий.
— Так это, а доктору-то тоже налить надо будет? — подсказал Петрович. — Давай, отче, не жмись.
— Я спиртного не употребляю, — ответил конь, поводя носом. — Гм... пахнет вкусно... — он нагнулся к уху Петровича и театральным заговорщицким шёпотом спросил. — Это что там, в сарае, овёс?
— Ага... — кивнул Петрович. — А чего говоришь шёпотом?
— Чтобы лошадь не услыхала... Ей сейчас волноваться вредно.
— Тогда так, отче, ставь поллитра, а я доктору овса отсыплю... — предложил хозяин лошади. — Скажем, ведро? На 12 литров? Не, даже два ведра, огород не малый, да и за Машкино лечение тоже отблагодарю.
— Договорились, — кивнул жеребец. — Давай, это... запрягай. Да объясни, что делать-то надо?
— Ты шо, не пахал никогда? — удивился Петрович.
— Нет, я вообще-то военврач, хирург, — ответил конь.
— Да делать-то несложно, по сигналу или вперёд иди, или стой, или поворачивай, тянуть только надо сильно, — пояснил Петрович. — Ну, тебя господь силушкой не обидел, вон какой здоровый, — надев и закрепив хомут, и привязав оглобли, он по привычке подошёл к жеребцу с уздечкой.
— Ты, Петрович, всерьёз думаешь, что я эту железку в рот возьму? — говорящий конь скептически покосился на упряжь. — Голосом командуй, куда когда поворачивать.
Чтобы выйти, Николаю пришлось вывести 'Москвич' с прицепом задним ходом на дорогу. После краткой неразберихи процессия из демонического коня с сохой, Петровича, Николая и отца Онуфрия вышла за ворота и направилась к дому батюшки. Посмотреть на необычное зрелище сбежались дети и молодёжь со всей деревни. Жеребец невозмутимо вышагивал по дороге, не обращая никакого внимания на собравшихся.
— Я пойду вперёд, супругу предупрежу, а то напужается ещё... — батюшка ускорил шаги, обгоняя кавалькаду.
Подойдя к дому, участники действа увидели встречающих их попа с попадьёй. При виде коня матушка Аксинья охнула и истово перекрестилась.
— Здорова будь, матушка! — крикнул из-за коня несущий соху Петрович.
Николай поздоровался следом, конь, будучи в некотором затруднении, замялся, а потом тоже сказал:
— Здравствуйте.
В традиции демикорнов было приветствовать, раскрывая крылья и смыкая их когтями за головой, но доктор Оук инстинктивно почувствовал, что сейчас это будет не лучшим вариантом.
Попадья, услышав, что жеребец здоровается человеческим голосом, в ужасе попятилась. Отец Онуфрий обнял её за плечи и успокоил. Петрович с Николаем провели демона на огород и начали пахать. Поп с попадьёй с суеверным ужасом наблюдали, как диавольский конь тянет соху с мощностью трактора. Соха у Петровича была не простая, она заканчивалась стальной лапой-плоскорезом, отвинченной со сломанного культиватора, вместо которой мог устанавливаться и обычный лемех. На вспашку всего огорода ушло меньше, чем полдня. За это время матушка Аксинья успела успокоиться и даже с интересом наблюдала за работой жуткого вороного жеребца. Под его лоснящейся шерстью бугрились и перекатывались могучие мышцы. Зрелище сие невольно вызывало у матушки греховные мысли.
К тому моменту, как мужики закончили пахать, попадья собрала им традиционный стол. Отец Онуфрий сумел-таки донести до супруги очевидную мысль, что демон вполне разумен, и его тоже надо бы отблагодарить. Стол поставили прямо в прогоне, между домом и дровяным сараем, в углу, образованном стеной сарая и внутренней изгородью. Тем более, что к обеду низкие тучи немного поредели, и даже выглянуло по-весеннему тёплое солнце. Батюшка вынес из дома три табурета, а для коня, чтобы ему не сидеть на холодной земле, положил два бревна, на них уложил настил из коротких досок-вагонки, и постелил сверху сложенное в 4 слоя старое одеяло.
