Прошло двадцать минут. Стопка блинов потихоньку росла. Снова хлопнула дверь, и на кухню просочилась Ленка. С пустыми руками.
— Поблизости ничего не было, — сказала она.
— Да тут же 'Пятерочка' через квартал!
— Ну так я там и была. Там не было.
— Не было творога?
— Настоящего — не было. Только пальмовый. Ты же сам злился, когда такой в прошлый раз купили.
— Блин... ладно, сам схожу, я места знаю. Чайник вскипяти пока и завари.
— Не помнишь, у мамы когда смена кончается?
— До завтрашнего утра, вроде. Если срочный кто-то не поступит. А что?
— Да собрание у нас родительское в среду, а она получается на работе будет. Папку просить придется.
Ленка скуксилась, и понять ее можно было. Оценками она не блистала. Двоечницей, правда, тоже не была.
— Ну так ты спроси. Может, она отпросится по такому случаю.
— Оке, — она потянула носом. — А когда готово будет?
— Я только печь еще полчаса буду. А еще за творогом бежать.
— Эх, долго еще... — она собралась уходить.
— Эй, куда?
— Ну что еще?
— Когда закончу, сделай доброе дело и перемой посуду.
— А может, только доброе дело, а? Какое, кстати?
Я не целясь кинул в нее прихваткой и вернулся к блинам. Лентяйка та еще, но злиться на нее было невозможно. Так, надо бы еще немного маслица...
Прошло почти сорок минут, прежде чем я закончил. Стопка блинов на блюде превратилась уже во внушительную гору, высотой сантиметров пятнадцать. По моей прикидке, их там было полсотни, или около того. Вполне достаточно, чтобы накормить четырех человек, и еще на завтрак останется. Но все равно нужна начинка.
Кликнув Ленку к посуде, я набросил куртку, выскочил на улицу и принялся спускаться, не дожидаясь лифта. Надо было поторапливаться, пока блины не успели слишком остыть. Я выскочил на улицу и пошел до мелкого фермерского магазинчика, открывшегося недавно в каком-то подвале через три квартала. В том, что они закроются максимум через год, не выдержав конкуренции супермаркетов и налогового пресса, я не сомневался. Но до того момента молочку брать старался только там, и прикидывал, как познакомиться с владельцем.
Шеф-повару нужны проверенные поставщики, кхе-хе-хе.
По дороге я решил немного срезать, и пошел по протоптанной между домов тропинке, рядом с дворовым погребом. Начинало темнеть, ступать приходилось осторожно, чтобы ненароком не угодить в лужу. Оставалось только пройти по кинутой поверх особенно широкой ямы доске, как зазвонил телефон. На ходу я вытащил его из кармана, номер определился как 'Юля' — моя девушка из колледжа.
— Алё, — ответил я, одновременно пытаясь балансировать на манер эквилибриста в цирке.
— ПРИВЕТ!!! — оглушительный вопль, ударивший в ухо, заставил меня отдернуть голову. Этого оказалось достаточно, чтобы я потерял равновесие и полетел прямиком в осеннюю грязь.
— Бл*ть!! — это были последние слова, которые я успел сказать...
...прежде чем обнаружил себя прямо перед собственной дверью.
— Алё, — на всякий случай повторил я, поднеся телефон к уху.
Ответом были только короткие гудки.
Творилось что-то очень странное. Мне что, только показалось, что я вышел за творогом? В моей руке до сих пор был зажат свернутый полиэтиленовый пакет, а в кармане шуршали деньги. Но... я посмотрел вниз. Обувь была мокрой. Я определенно выходил в ней на улицу. Тогда что я делаю здесь, да еще без творога? На всякий случай я сверился со временем, но телефон показывал без десяти семь — то есть примерно то время, когда я закончил с блинами, чуть больше даже.
Палец как-то сам собой нащупал кнопку звонка.
И тут я заметил кое-что, что напрочь отшибло любое понимание происходящего. Из окна лестничной площадки лился свет. Тот самый мягкий свет, который бывает только рано утром. Мне сделалось дурно.
Распахнулась дверь. Я увидел маму, в домашнем халате, заспанную.
Но ведь она должна быть на дежурстве...
Ее глаза округлились.
— Ты где был?! Почему телефон выключил?!
Я только хлопал глазами.
— Ну, заходи! Чего стоишь на пороге?!
Я справился со своим горлом и задал самый волнующий меня вопрос:
— Какое сегодня число?
Я невесть где пропадал около полутора суток. Не как что-то невероятное, но обычно я хотя бы помнил, что было. В общих чертах.
Первое, что я сделал — это позвонил куратору и железным голосом отчеканил, что не смогу прийти на занятия, потому как болен. Потом долго говорил с родителями — выложил все как на духу. Кажется, мне не поверили. Зато сообщили, что после встревоженного юлиного звонка успели позвонить обзвонить больницы и морги. Сказали, что она была сильно напугана, потому что последнее, что услышала — это мой вскрик, после чего звонок оборвался.
Но мы единогласно сошлись на мнении, что нельзя ничего сообщать полиции. Никто в здравом уме не будет связываться с полицией. Помощи в любом случае не дождешься, зато за твой счет легко могут проставить десяток-другой 'палок', просто потому, что попался на глаза.
Потом батя ушел на работу, Ленка в школу. Мама осталась дома, ей не нужно было идти в больницу на смену, так что она улеглась дальше отсыпаться впрок. Я на всякий случай измерил температуру, которая оказалась нормальной, выпил пару ложек настойки пустырника и решил хоть что-то съесть, раз уж с ужином пролетел. Решил сварить овсянку, чтобы без сложностей. Заодно чем-то занять руки, чтобы отвлечься. Дышать почему-то было трудно. Даже просто думать. Я чувствовал себя странно — будто я был орехом, который кто-то пытается расколоть тисками. И одновременно наоборот — из меня что-то рвалось наружу. Будто... не знаю, на что было это похоже. Никогда всяких умных слов не знал...
Еще и вкус этот мерзкий во рту. Откуда он только взялся?
Я прополоскал рот водой, но это не помогло. Может, отравление? Кажется, есть такой симптом. Надо у мамы спросить, когда проснется. Она правда не по таким вещам, простой кардиолог.
Каша сварилась достаточно быстро. К собственному стыду, я никак не попытался ее улучшить или приправить, только хлопнул в центр кусочек масла. Уселся на подоконник, сунул в рот ложку и тут же с отвращение выплюнул. Каша была абсолютно пресной.
Не недосоленной, а именно пресной. Даже без соли, овсянка имеет собственный вкус, но я не чувствовал даже его. Ничего не понимая, я попробовал ее еще раз, с другого края. Потом обильно посолил, еще раз попробовал.
И каждый раз с омерзением отплевывался от безвкусной склизкой массы.
Это было невозможно, невероятно, но при этом совершенно очевидно. И все равно я не мог поверить, напрочь игнорируя собственные ощущения. В панике я распахнул холодильник, и в каком-то исступлении принялся хватать все подряд. Я надеялся найти хоть что-то, вкус чего я смогу ощутить.
Все было бесполезно.
Под конец я зачерпнул ложкой соль прямо из пакета и высыпал все в рот. Ничего. К тому моменту ноги уже отказывались меня держать. Выплюнув соль и прополоскав еще раз рот водой, я опустился на стул и, похоже, погрузился в какой-то ступор, потому что в реальность меня вернул только вопрос мамы:
— Что с тобой? Ты чего кислый такой?
— Как думаешь... — медленно прохрипел я, с трудом удерживая позорные слезы. — Кому-то нужен повар, не чувствующий вкусов?
— Ты себя плохо чувствуешь? — она еще не понимала ужаса произошедшего.
— Я не чувствую вкусов, — повторил я. — Это как водителю отрубить руки и ноги.
Может, я рано начал паниковать. Может, это и правда было какое-нибудь отравление или заболевание, и вкусовые рецепторы бы ожили после лечения. Тогда я был все еще в растерянности, да и ни на что не похожее ощущение пресса, давящего со всех сторон, не прибавляло рассудительности. Утратить чувство вкуса для меня значило утратить все. Я не мыслил для себя иной судьбы, кроме поварской карьеры и собственного ресторана. Сам процесс того, как что-то неприглядное и грязное превращается во что-то аппетитное, с детства казался мне сродни настоящему волшебству. Сочетания вкусов могли вызывать определенные эмоции, будить воспоминания. Глазами видно больше, но вкусовая память самая твердая из всех. Наконец, это само по себе интересно. Бедняцкая жареная картошка, праздничный салат или уникальная в своем роде perspective от французского маэстро молекулярной кухни одинаково способны насытить человека. Но с точки зрения отношения к этим блюдам, между ними пропасть. И утратить возможность следовать этому пути... не знаю, мне это показалось хуже смерти.
В любом случае, я ушел в комнату, плюхнулся на кровать и не заметил, как задремал.
Проснулся от того, что кто-то тормошил за плечо.
Лучше бы не просыпался.
Я даже не сразу узнал батю, подозрительно меня рассматривавшего.
Мне было хреново. Мягко говоря.
Голова была готова разорваться от того, что в нее со всех сторон хлестало что-то непонятное. Вкус на языке был еще гаже, чем утром. Он почему-то изменился в тот момент, когда батя немного отошел назад.
Я с трудом контролировал собственное тело. Я его почти не ощущал. Будто моя спина была все еще размазана по кровати, ноги приклеились к стенам, а голова раздулась и заполнила собой всю квартиру. Мне было сложно понять, где заканчивается моя кожа и начинается воздух.
— Ты разболелся что ли? — батя задал вопрос грубовато, но с участием.
Вкус чуть подгоревшего хлеба.
— Нет. Все норм.
— Пошли, там чай вскипел.
Теперь это свежевыпеченная сдоба.
Я поднялся на ноги и поплелся следом за ним. Тошнило.
На кухне уже сидело трое. Не двое.
Ленка.
Мама.
Юля.
Я потер глаза, и тут же отдернул руку. Мне показалось, что палец сейчас провалится сквозь глаз внутрь черепа.
— ...! С тобой точно все хорошо?
Кто это спросил? Я не понимал. В голове нарастал шум. Одновременно пронзительно-высокий и низкий басовитый. Шум, который ослеплял своим светом и бывший кромешной темнотой. Его можно было потрогать — он был одновременно податливым и твердым, обжигающим и морозным.
— ...! — голос донесся из невообразимой дали.
Голос со вкусом булочки с корицей. Выкликающий мое имя. Имя?
Какое у меня имя?
'Я не знаю'.
Соломинка, ломающая спину верблюда. Капля, переполняющая море. Вот чем была эта простая мысль. Бешеный ураган, с трудом втискивавшийся в дряблую оболочку живой плоти, вырвался на волю.
ТЕПЕРЬ ТЫ СО МНОЙ
ктотыянезнаюмнестрашнохватит
УСЛЫШЬ МЕНЯ
яслышухватитчтопроисходитбольнопочемутакбольно
ПОМОГИ МНЕ
нетнемогумнебольномнестрашнояничегонепонимаюятутнепричем
ПОЧЕМУ ТЫ ОТВЕРГАЕШЬ МЕНЯ
уйдиненадомнестрашночтоснимихватит
ТЫ НУЖЕН МНЕ
ничегонезнаюхватитхватитуйдипрочьубирайся
МНЕ ПЛОХО
Прочь!!! Убирайся!!! Сгинь!!!
И ураган утих. Вошел внутрь меня, слился со мной. Остался во мне. Навсегда.
Я остался на кухне один. Среди четырех остывших тел.
Было темно. Часы на микроволновой печи показывали три часа ночи.
Я включил свет. Проверил пульс. Цвет глазных белков. Уже понимая, что это бесполезно.
Решение пришло спонтанно. Я вернулся в свою комнату. Достал из шкафа галстук. Привязал его к прикрученному к стене турнику. Встал под ним на табурет. Просунул голову в петлю.
Шагнул вперед.
Прошел день. И еще один. И еще.
Никто не хватился пропавших людей. Фиксировались прогулы, выходили приказы на увольнение, несколько раз начинали пиликать не успевшие разрядиться телефоны — но и только. В тепле тела быстро начали гнить и распухать. Квартира наполнялась трупной вонью, и вскоре она должна была начать беспокоить соседей. Они бы вызвали спасателей, которые вскрыли запертые замки и обнаружили страшную находку. Однако прежде, чем это случилось, внутрь проникло что-то иное.
Оно явилось ранним утром, до восхода солнца. Сошло с небес вместе со злым, хлестким сентябрьским ливнем.
Оно прошло сквозь стену и оконное стекло, потому что не знало о том, что они материальны.
Его ноги бесшумно коснулись пола, ноздри втянули воздух, но тяжелый смрад, казалось, совершенно не беспокоил это существо. Оно было одето в грязную, истрепанную больничную пижаму, его волосы слипшимися сосульками свисали ниже плеч. Глаз у существа не было — только уродливые наплывы соединительной ткани.
Пришелец сделал первый боязливый шаг. Он двигался медленно и неуверенно, будто недавно научился ходить. Мелко семеня, он подошел к висящему в петле трупу и неуверенно потрогал его рукой. В этом движении не было ничего человеческого, так могла бы ощупывать незнакомый предмет обезьяна. Труп в ответ лишь слегка качнулся. Существо отодвинулось назад, и разочарованно издало тихий горловой звук. Оно какое-то время раскрывало и закрывало рот, раскачивалось из стороны в сторону а потом, словно о чем-то догадавшись, подняло голову вверх.
Сам собой лопнул галстук. Труп бесформенной кучей рухнул на пол. Существо склонилось над ним и снова потрогало рукой, но опять ничего не добилось. Тогда оно село рядом на колени и снова принялось мычать, покачиваясь взад-вперед.
На этот раз раздумья длились долго. Существо пришло к какому-то выводу, потому что в определенный момент закрыло рот, выпрямилось, напружинивая все свое скелетообразное тело.
И начало петь.
Песня, неразличимая на слух, и недоступная восприятию ни одному человеку, разливалась по комнате. В ней не было ни одного слова, но это было ни к чему, ведь слова не могли передать и толики мольбы, которую она несла в себе. Ноты песни окружили лежащий на полу труп, опутали его, как паутина, а потом начали вгрызаться в плоть, измельчая ее. Всего через несколько минут от человеческого тела осталась лишь однородная жижа. Но этого было мало, и песня продолжала терзать даже эти жалкие остатки до тех пор, пока труп не стал смесью воды и невесомого праха.
И тогда существо изменило свое пение, и процесс начался с конца. Словно точно следуя инструкции, песня восстановила из разрозненных атомов сложные органические соединения, из химических веществ — клетки. Клетки стали органами, которые объединились в единую систему, прикрепившуюся к костяному каркасу, а ее в свою очередь укрыл кожный покров. Довершила дело одежда. Существо не было уверено, является ли она необходимой частью человеческого тела, но рисковать не решилось.
Распростертый на полу человек сделал вдох, а потом открыл глаза. Сел.
Его лицо было ликом святого — осмысленное, но безмятежное. Лишенное любых страстей и страхов, свободное от ненависти, зависти, гнева. Ему была неведома печаль или радость, над ним не было властна похоть или страх, он не имел устремлений, но не был и празден. Он был идеально чист — как лист бумаги.
Он повернулся к уродливому существу, которое продолжало сидеть рядом, и внимательно его осмотрел. И никак не отреагировал. Медленно поднялся на ноги, осмотрел себя, потом подошел к зеркалу. Коснулся пальцами лица в нескольких местах. Потом вышел из комнаты на кухню, и вернулся через полминуты.
— Я помню, как умер, — мягко сказал он, снимая с шеи остатки галстука. — Но сейчас я жив. Без сомнения, я действительно был мертв. Ведь прошло уже несколько дней. Может, ты мне расскажешь, что же случилось?
