— Сергей Ильич.
— Чего?
— Можно я о последних Харьковских делах сразу расскажу?
— Исповедоваться решил. Рассказывай, меня уже мало чем удивить можно.
— Вот эти тексты прочитайте пожалуйста.
— Хм. Давай гляну. А ты сходи ка пока Паша чаю с булочкой на меня закажи.
Минут через пятнадцать наморщенный лоб полкового комиссара, наконец, разгладился. А глаза его с интересом нацелились на лицо старшего лейтенанта. Пока длилось чтение, комиссар успел выпить чай и доесть выпечку. Очевидно в процессе еды информация им усваивалась быстрее. Сейчас он внимательно оглядел лицо Павлы, и снова задумчиво сощурился.
— Об этом, Василий, мне не рассказывал. Сам ты это придумал?
— Вместе с испытателем Шияновым, кое что там в Саках опробовали, обсудили. а уже потом я это все систематизировал.
— Чудно.
— А что тут чудного, Сергей Ильич?
— А то чудно, что когда вы по Китаю отчет писали, ты сначала все бурчал, что подготовка у наших пилотов слабая. А вот когда вы уже письменно все оформляли, то сразу все-то вас стало устраивать. Кучу всяких разных хвалебных слов накатали, а про то, что хреново у нас летчиков учат ни гу-гу.
— Да я...
— Что 'я'? Знаю я, что с вами тогда беседы провели. Вот после тех бесед, вы все вчетвером сразу стали наше обучение хвалить. Знаю! Но ты, Паша, вот такую пословицу знаешь? 'Дорога ложка к обеду'. Если бы ты тогда вот с таким вот документом вылез, может, уже несколько месяцев бы правильно бою учились. А? Да, могло и прилететь тебе по шапке. И не тебе одному! Но ведь сразу после Китая, твоим словам больше веры бы было. Да и мы бы с комполка сразу же на твою сторону встали бы. Ясно тебе, новатор?!
'Мне то это ясно. Жаль Колун всего этого не понял вовремя. Небось, всё своего заветного ордена ждал, чтоб покрасоваться, вот и прочирикал, то что ему продирижировали. Ну и что мне теперь товарищу комиссару ответить. Прав ведь мужик. Кругом прав'.
— То, что надо было раньше обо всем говорить, я знаю. Но я, Сергей Ильич, тогда глупый был. Не о деле, а об орденах и об своих обидах я тогда все больше думал. Да еще за юбками я чаще чем за недостатками боевой и летной подготовки поглядывал. И даже если о чем-нибудь таком и думал, то в своей правоте я тогда еще не до конца уверен был.
— А сейчас ты стало быть поумнел, и вот так разом в правоту свою поверил.
— Не скажу, что поумнел, но боеготовность летчиков на ордена я теперь точно не променяю.
'Задумался, Ильич. Вообще-то у таких людей часто обостренное чутье на вранье имеется. А я же тут врала в наглую. Только мне вот за это вранье ни капли не стыдно. Если мое вранье жизни людские спасет, то плевала я на это. Правда, она должна служить людям, а не вредить'.
— Знаешь что, Паша. Вот слушал я позавчера комполка и удивлялся. Ну не может человек за короткое время так сильно поменяться. Не бывает так. Я сейчас гляжу на тебя, и... И, знаешь, Паша, хоть я и коммунист, а невольно перекреститься хочется. Что же с тобой, Паша, случилось такого. Расскажи, а.
'Угу. Это тебе не тетя Соня. Это наш, родной, коммунистический колдун. По прозванию комиссар. Сразу меня раскусил. Никакие ему очные ставки и отзывы не нужны. Такие люди сквозь человека как рентгеном смотрят. Снова, может и надо бы соврать, но врать ему совсем не хочется. Ну а правду сказать я тоже права не имею. Не мною эта история начата, значит, не мне ее заканчивать'.
— Можете не верить мне, товарищ полковой комиссар, но стал Павел Колун другим человеком. Ни хочу я больше, как бывало раньше куролесить. Хочу по-настоящему к бою готовиться. Некогда мне теперь будет ни водку пить, ни за юбками бегать. А вот учиться самому и других учить, буду сколько сил хватит. Ну, а в чем причина всего этого я не знаю. Учит нас партия в мистику не верить, вот и я верить не могу и не хочу. А нужен ли такой Павел Колун нашему полку сами решайте.
'Эк, я мудрено завернула. Даа. Только комиссар и не такого в своей жизни небось наслушался. Его такими кружевами не запутать. Это ведь не кристальной простоты Василий Иваныч, а универсальный коммунистический 'Полиграф' Сергей Ильич. Еще пара вопросов и мы точнехонько приедем. Туда, откуда все дороги и тропинки в царство 'Матери моржихи' ведут'.
— Дааа, Пашка. Вот и не верь после таких чудес в мистику. Если бы я тебя хулигана Саратовского два с лишним года как облупленного не знал, точно бы решил, что с другим человеком сейчас разговаривал. А уж раз ты с водкой и женским полом завязать решил... Это что же за 'снежная королева' тебя таким сделала... Успокойся, и не дергайся, никому кроме Василия я про это рассказывать не стану. Да и сам я про твои амурные дела выпытывать не буду. Ладно. Но вот тебе мое слово. За слова свои, Паша, с тебя теперь спрос тройной будет. Хоть раз ты свое обещание не выполнишь, можешь больше ни о чем нас с комполка не просить. Понял меня?
'Нашел чем пугать однопартиец. За свои слова я всегда ответить могла. Хотя ты понятное дело от Колуна такой праведности не ждешь. И как это ты так замечательно сам себе 'амурное' объяснение придумал. Даже врать не пришлось'.
— Понял. Но еще кое что рассказать хочу. Только прошу Василия Ивановича этим не расстраивать. Вот разрешат мне летать, тогда уж пусть узнает.
— Ну ка давай рассказывай, без условий. Придумал тоже.
К концу рассказа о 'погранцовских полетушках' выражение лица Комиссара все более и более становилось озадаченным. На Павлу он глядел уже с легкой опаской.
— Ну ка покаж эту пулю.
— Вот такими мы стреляли.
— Сам придумал?
— Да нет же. Я ведь рассказывал. Что с испытателем Шияновым и еще одним из НКВД в Саках такие пули опробовали. Ну вот я и заказал их себе на сколько денег хватило.
— Сколь их у тебя осталось?
— Сто штук с небольшим еще есть. Есть и полная технология производства, даже образцы форм для отливки. Да и кондуктор я с собой привез. Вот только материалы нам местные подбирать придется. И еще, Сергей Ильич, если НКВД продолжит нас поддерживать, то через две три недели здесь в Житомире может появиться новый Центр воздушного боя. Могут и меня туда выдернуть, но я им условие поставил, чтобы обучение с пилотов нашей бригады начинать или хотя бы поровну. Половина наших, половина погранцов.
'Мдяя. А не зря ли я все комиссару взяла и выложила. Может ведь и обидеться, что сначала с ним и с комполка это не обсудил'.
Комиссар задумчиво помассировал шею. Взгляд которым он одарил Павлу стал даже слегка опечаленным.
— Сам-то где потом служить будешь? Тут или...
'Вот оно что. Он видать решил, что Колун из ВВС соскочить решил и сам себе теплое место подыскивает'.
— Если ко мне доверие будет и летать мне разрешат, то из бригады я никуда не уйду. Медицина крымская мне обещала выздоровление, но кто ж его знает. А вот если запретят мне летать, тогда в Житомире точно не останусь. Меня один майор десантник к себе бригаду звал. Чем не служба. Еще не согласился, но он до конца этого года подождет. В НКВД и авиацию погранвойск переходить я не собираюсь, но если прикомандируют к ним на время сильно сопротивляться не стану. Мне сейчас главное, то что уже начато до ума довести. Вот так пока получается Сергей Ильич.
— Даа. Пашка. Я и не заметил, как ты вырос. А твою методику боевой подготовки и то, что по безопасности полетов ты написал я все же Петровскому покажу. Не бойся ты Иваныча, не прибьет он тебя за умные мысли. Хоть и жаловался он, что ты его своими заумными идеями изводил, но он тебя бережет. Ладно давай ка в ШМАС собираться, вон и Жуков уже вернулся.
* * *
— Что же вы затихли? Громче читайте, товарищ Шиянов. Так, чтобы всем тут слышно было!
Люди за длинным столом напряглись, практически осязая кончиками ушей постоянное нарастание начальственного гнева. Проводящий совещание начальник НИИ ВВС налил себе в стакан воды из графина и залпом выпил. Могучий кадык комбрига Филина дернулся, как деталь гильотины, контрастируя с интелигентным выражением его носатого лица. Шиянов взволнованно сглотнул, и продолжил чтение.
— Если же эти наши предложения будут восприняты, всего лишь, как грубое нарушение субординации и попытка дискредитации командования. То в этом случае мы, пилоты ВВС, подписавшие это письмо готовы понести любое самое тяжелое наказание. Мы не боимся наказаний, но не хотим поступиться своей совестью коммунистов и комсомольцев. Ежедневно помнить, что мы могли сказать правду, но струсили и не сказали, стало бы для нас самым тяжелым наказанием до конца наших дней. Мы не хотим читать сводки о необоснованных потерях из-за аварий в военное время, зная что могли спасти погибших. Мы не хотим писать письма родным и близким нелепо и бесславно погибших наших пилотов. Да и глядеть в глаза их родным мы бы не смогли, если бы сейчас промолчали перед начальством, по страусиному спрятав голову в песок. Если же наши доводы будут поняты, и пусть небесспорно, но приняты командованием, то мы готовы стать первыми, кто внедрит в жизнь наши собственные предложения. Мы считаем, что летчики ВВС ОБЯЗАНЫ постоянно и непрерывно нарабатывать и поддерживать опыт сложных полетов при метеоминимуме, летать на бреющем, тренировать выход из штопора, оттачивать сложные посадки, учиться садиться и взлетать с заснеженных и с залитых водой аэродромов. Ко всем сложным полетам по нашему общему мнению нужно просто профессионально и тщательно готовиться. И многократно отрабатывать их, как и любую другую сложную задачу, спокойно нарабатывая опыт. При этом, невежественное, халатное и расслабленное отношение и летно-подъемного и наземно-технического состава, и метеослужб и аэродромных служб, тут недопустимо. Сами мы не боимся погибнуть отрабатывая сложный полет. Ведь эта гибель не будет напрасной, наоборот, она поможет нашим крылатым братьям летчикам стать сильнее и опытней. А значит спасет многие сотни, а может, и многие тысячи чьих-то жизней. Жизней не только летчиков, но и тех, кого они прикроют своими крыльями от бомб и артилерийско-пулеметного огня. Нами движет не глупая бравада, а желание сохранить Родине каждого пилота, каждое крыло. Когда наша Родина будет отбивать вражескую агрессию, слабая подготовка даже одного летчика, может нанести непоправимый вред, его товарищам, которые будут рассчитывать на его помощь в бою. Необоснованная гибель пилотов и необоснованный выход боевой техники из строя способны помешать выполнению боевых задач не только самих ВВС, но и прикрываемых ими наземных войск и флота. Именно поэтому мы убедительно просим прислушаться к нашим предложениям, и дать нам возможность научиться самим и научить других пилотов летать лучше любого врага. Летать даже тогда, когда враги будут бояться поднимать в воздух свои самолеты. Летать тогда и там, когда и где будет нужно нашей социалистической Родине...
Шиянов остановился переводя дух. Над столом висела грозная тишина. Многие участники совещания прятали глаза. Но несколько человек глаз не прятали.
— С уважением, летчики ВВС. И тридцать четыре фамилии. Тут еще указаны звание, номер части и принадлежность к ВКП(б) и ВЛКСМ. В основном подписали капитаны и старшие лейтенанты. Пилоты и штурманы. Беспартийных среди подписавших нет.
— Прямо тридцать три богатыря с Черномором.
Последняя нервная реплика принадлежала полковнику 2-му заместителю начальника НИИ ВВС. Комбриг дернулся услышав ее и хотел что-то сказать своему заму, но видимо передумал. Потом он обвел тяжелым взглядом помещение, и немного нервно поправил ворот кителя.
— Ну что товарищи? Доигрались мы с вами? А? Не слышу вашего ответа? Почему об этом пишут рядовые пилоты?! Почему не пилоты НИИ ВВС составляет об этом доклад, а непонятно кто?!
— Позор! Они смеют писать, что приказы командования о снижении аварийности скорее всего вызовут страх наказаний командиров на местах, которые якобы станут всячески ограничивать налет пилотов в сложных условиях. Перестанут разрешать им полеты на штопор и полеты на малой высоте. И вот якобы из-за этого пилоты не смогут нормально работать в боевых условиях и будут гибнуть в авариях. А?! Каковы нахалы?! Да это же обвинение командования во вредительстве! Товарищ комбриг, может, сразу передать список этих фамилий куда следует?
— Подождите, полковник! Меня интересует, почему все эти проблемы ускользнули от нашего взора.
— Разрешите, товарищ комбриг?
— Слушаем вас, товарищ Громов.
Пока Шиянов читал письмо летчиков, на лице Громова не дрогнул ни один мускул. Когда зам Филина начал причитать ссылаясь, что письмо обвиняет командование во вредительстве, на лице испытателя появилось раздраженно-брезгливое выражение. Сейчас и поза и выражение лица Громова снова выражали спокойствие и уверенность. Голос его был тих и звучал слегка удивленно.
— Товарищи. Лично я не считаю эту ситуацию позорной. Ситуация тяжелая, но настоящий позор еще впереди.
— Вот как? Объяснитесь.
— Летчики написали правду, и я с этой правдой согласен. Более того, сам форма письма и способ передачи его в НИИ ВВС, показывают, что наши бюрократические пути передачи информации, видимо уже давно и сильно тормозят передачу важных сведений с мест. Возможно, что многочисленные отдельные сигналы людей, просто не доходят до нас. То, что пилоты не стали звать в свои части комиссии от НИИ ВВС, которая могла бы выявить такие проблемы, говорит о том, что они перестали верить в то, что члены этих комиссий окажутся такими же храбрыми как они, и возьмут на себя доведение до командования этой страшной картины. Но вот то, что документ направлен к нам и командованию ВВС, а не в ЦК или в правительство говорит, что эти люди пока еще верят в нас. А вот если мы предадим эту веру, то это, действительно, станет нашим настоящим позором. Думаю всем здесь присутствующим известно, как в последние годы почти повсеместно относились почти к каждой аварии и катастрофе. Жаль, что за действительно нужной борьбой с врагами, мы упустили такой важный момент, как обучение людей, и вместо решения выявленных авариями проблем стали обвинять во всем людей. Жаль, что мы начали бояться обвинений, и из-за этого стали плохо выполнять нашу работу. Но вот этим летчикам за их слова, я хотел бы сказать спасибо. И лично мне не обидно, что они ткнули меня носом в проблемы, которые сам я вовремя не увидел, или даже видел, но просто недооценил. А стыдно мне только за то, что сам я не был инициатором написания такого письма. Потому что это письмо писали настоящие коммунисты и настоящие комсомольцы, которые не боятся гнева начальства, и думают в первую очередь о своих товарищах и о своей стране, а уже потом о самих себе. Я считаю своим долгом присоединить свою подпись к подписям рядовых летчиков. У меня все.
Выступление Громова по своему спокойному тону более походило на лекцию. Но в середине этого выступления за столом поднялся встревоженный гомон. Комбриг Филин молчал, но было видно, что он согласен с выступающим. Наконец Громов закончил говорить, и оппонирующий ему полковник сразу же потребовал объяснений.
— То есть как это 'всё', товарищ комбриг?! А как же быть со всем тем бредом, который они в своем письме предлагают?!
