Одиночество.
Прежде я полагал, что эсперам оно не знакомо. Мы не испытываем потребности в общении. Порой нам трудно даже коснуться друг друга. Но теперь я понимал, что упустил из виду нечто несоизмеримо более важное. Мы приходили в мир один за другим, брошенные на произвол судьбы. Нас мучала жажда, но мы сами не понимали, чего алкаем. И хватались каждый за свое, чтобы заполнить мучительно грызущую пустоту.
Теперь я понял. Возможно, единственный из всех. Спасибо тебе, девочка с разноцветными глазами, за неоценимую помощь. И тебе, Отшельник, за то, что сотворил ее такой.
В горле запершило, глаза начало нестерпимо жечь, и это поразило меня больше всего. Это неправильно! Я — эспер! Я — владелец карты 'Висельник'! Я свободен от всего, я практически всесилен! Так какого хрена мне сейчас хочется грохнуться на колени и разрыдаться, как девчонка?!
Непонятно на что надеясь, я оглянулся. Двери не было. Только голая стена. Да, все так. Мне здесь места нет, и нечего портить другим настроение, закатывая сцены где ни попадя. Я глухо зарычал, до боли стиснул кулаки, и с черным ожесточением принялся вбивать рвущиеся из глубины чувства обратно. Вот так, сидите смирно. Откуда вы вообще взялись? Без вас было лучше.
У Отшельника оказался свой путь. Меня же ждет свой.
И, кажется, я не зря попрощался.
Глава 13: Крещендо
На развалинах Храма Христа Спасителя в Москве кипела работа.
Сотни людей в три смены уже месяц воевали с развалинами, но работа их все еще была далека от завершения. С простыми завалами они бы разобрались за несколько дней, но здесь тысячи тонн каменных обломков были сплавлены неимоверным жаром в цельный монолит. Поначалу решили вызвать саперов. Те бурили неглубокие шурфы, закладывали взрывчатку, и после оставалось только вывозить щебенку, но потом влезли общественники и потребовали прекратить. Формально для того, чтобы не нагнетать взрывами панику среди населения, и без того пострадавшего от теракта. На самом деле, чтобы набрать политический капитал на шумихе. Разумеется, все всё прекрасно понимали, и разумеется, саперов отправили восвояси, а рабочим пришлось долбить образовавшуюся в центре Москвы скалу отбойными молотками и ломами. Мэрию затягивание работ полностью устраивало, ведь бюджеты под них выделялись солидные.
Все шло своим чередом.
Дьявол наблюдал за этой возней издалека. Он сидел на одном из зубцов Водовзводной башни Кремля, свесив ноги вниз, и следил за пульсирующим мерцанием сотен огней. Лежавший неподалеку снайпер из ФСО его не замечал, только безуспешно боролся с беспричинной паникой, не решаясь доложить об этом командиру отряда. Эсперу до него дела не было. Близкий свет был неприятен, но не настолько, чтобы специально его гасить.
Строго говоря, ему сейчас вообще ничего не хотелось.
Прямо перед ним было место, которое он совсем недавно разрушил. Можно было пройтись по нему еще разок, затушив разом с полтысячи огней. Это было бессмысленно, хотя когда ему были нужны причины? Можно было сровнять с землей башню, на которой он сидел, или весь Кремль вместе со всей президентской администрацией. Это было совсем несложно, но слишком приелось.
Раньше он, спускаясь на землю, часто ходил среди людей, выискивая тех, кто чему-то радовался или чем-то дорожил, а потом отнимал это. Тогда он еще не утратил окончательно глупой человеческой обиды на весь мир, который был к нему жесток, и думал, что причиняя боль другим, сможет заглушить собственную. Но наслаждение с каждым разом становилось все тусклее и короче, а боль постепенно угасла сама, сменившись глухой, истлевшей и от того бессильной ненавистью. Зато пришло нечто иное. Убийство людей стало для него из источника удовлетворения потребностью. Простое присутствие в зоне видимости света чужого сознания вызывало у него ощущение сродни чесотке — и нужно было затушить свет, чтобы ощущение прекратилось. Но Дьяволу уже давно понял простую, в сущности, вещь — даже если он лично прикончит все восемь миллиардов человек, легче ему не станет. А если так, то и особо шевелиться смысла нет. Да и пример постоянно был пред глазами — пример того, кто накладывал на себя всевозможные ограничения, лишь бы сохранить каркас своей личности. Дьявол не признавался в этом даже себе, но этот пример заставил его задуматься, что с ним станет, если он полностью отдастся на волю своих подсознательных желаний.
Возможно, только поэтому на Земле все еще существовала разумная жизнь.
Дураком он не был, и многие вещи понимал интуитивно. Не обладая вышколенным логическим интеллектом и не владея инструментами формальной логики, он быстро приходил к выводам, которые для прочих были неприступными стенами, если хоть немного давал себе труд подумать. Мозги у него были, но пользоваться ими Дьявол не любил, и сейчас, сидя на крепостной башне, он именно что занимался нелюбимым делом.
Его глодало ощущение надвигающейся опасности. Оно поселилось в нем довольно давно, с того момента, как он обнаружил, что окружающий мир вовсе не бесконечность пространства, а наглухо запаянная колба, из которой нет выхода. Но сейчас это ощущение усилилось многократно. Одно дело знать, что в любой момент со спины может прилететь подзатыльник, и другое — предчувствовать приближающийся удар по звуку и давлению воздуха. Ведь когда он впервые наткнулся на незримую стену, отсекающую планету и ближайший клочок пространства от остальной вселенной, то закономерно задался двумя вопросами: 'что там находится?' и 'что будет, если что-то извне придет сюда?'. Возможные ответы ему очень не понравились, но полуразрушенное сознание не смогло сосредоточиться на чем-то конкретном. Дьявол забыл собственные открытия, но, как оказалось, не окончательно. За последний месяц он провел в физическом облике больше времени, чем за прошлые полтора года. Он провел уйму времени в обществе Жрицы и прочих эсперов. И окружение не замедлило повлиять на его личность, придав ей более четкую форму.
Форма очертила границы.
Границы зафиксировали ассоциативные цепочки.
Упорядоченное мышление принялось разгребать беспорядочный ком доступной информации и, наткнувшись на воспоминания о скитаниях на орбите, подняло тревогу. Логично было бы пойти к Висельнику и выложить все свои домыслы, но тут влезла невесть откуда взявшаяся гордость. Почему-то Дьяволу казалось, что поделиться с ним своими тревогами значит расписаться в своей неспособности справиться с ними самостоятельно, и что еще более нелогично — его это почему-то задевало. Объяснения он найти не мог, но переступать через новообретенное чувство достоинства не торопился. А потом сидел на кремлевской стене, смотрел как рабочие разбирают руины и пытался самостоятельно до чего-нибудь додуматься.
— Ну что, преступник? На место преступления вернулся? — окликнули его сзади.
Дьяволу не было нужды оборачиваться, чтобы узнать пришельца. Психический оттиск уникален, не перепутаешь.
— Правосудор? — спросил он, не оборачиваясь. — Чего надо?
— Шоколаду, — хмуро сказал тот.
Дьявол щелкнул пальцами, и протянул Правосудору появившуюся в его руке плитку 'Аленушки'.
— На. Теперь уйди.
— Мешаю что ли?
— Ага.
— Мальчик, тебя учили старшим не грубить? — бывший полковник с удивительной для его комплекции легкостью запрыгнул на соседний зубец и уселся на него, скрестив ноги.
— Учили. Много кто. Все плохо кончили.
— Эх, что за молодежь пошла... В армию бы тебя, вот что я скажу. В американскую.
— Хорошо, что уточнил. А то я было удивился.
Эсперы умолкли. Лежавший рядом снайпер, наконец, дрожащим голосом доложил командиру о дурном самочувствии и, получив недоуменное добро, торопливо собрал свои акустические радары с винтовкой и ретировался.
— Я у тебя все спросить хотел... — вдруг нарушил молчание Дьявол. — Как тебе все это так легко дается? Ты слишком похож на этих, — он кивнул в сторону улицы, — ты не такой как я или Смерть.
Правосудор только усмехнулся в свои моржовые усы.
— Тебе, нигилисту мамкиному, не понять.
— А если я попытаюсь?
— Если попытаешься... — бывший десантник почесал небритый подбородок. — Ну, если попытаешься, тогда дело такое. Ты в бога веришь?
— Нет.
— И я не верю. В такого бога, про которого в церкви рассказывают. Но что-то такое есть. Что-то, что есть справедливость. Я вот, пока в армии служил, такого говна навидался, что тебе и не снилось. И говна-то не от врагов заокеанских, а от своих же. От воров, карьеристов, генеральских сынков, от сволочи гебешной. И ребят на убой слали ни за что, и квартиры офицерские разворовывали, и командиров убивали, которые хоть чуток пороху нюхнуть успевали. Переворота боялись, черти...
— Ближе к делу, — потребовал Дьявол. Он чувствовал, что если не остановить, Правосудор может ностальгировать часами.
— Я когда эспером стал, полгода ходил как по башке стукнутый. Ничего толком понять не мог. Наверное, так со всеми было, но я-то мужик в возрасте, гибкости нет уже. Ну вот... заперся дома. Пил. Долго. Не помогало. И вот поймал себя на том, что не молюсь даже, а просто разговариваю с пустотой. А пустота мне отвечает. Сначала душа в пятки, думал — все, привет белочка. А потом помозговал, понял, что в голове чисто, от хмеля ни следа, даже запах из квартиры выветрился. И разговор-то не разговор, а это, как там, — Правосудор пошевелил перед собой пальцами, силясь вспомнить слово. — Эмпатия, во. Только подумаешь о чем-то, даже мельком, и сразу в голове ответ появляется. Долго вот так вот говорили, наверное, пара дней пройти успела — и все без перерыва. И понял я одну вещь, простую в сущности: где-то там есть что-то, у чего вся эта грязь уже давно в печенках сидит. Само это не может ничего поделать, а вот я — могу. Я же не сам всякие штуки делаю. Я только приказ отдаю. Теперь понял?
— Справедливость. Справедливость? Справедливость... — Дьявол несколько раз повторил слово на разный лад, словно пробовал на вкус незнакомое блюдо. — Я не знаю, что это. Бессмысленное слово.
Он замолчал и стянул с себя очки. Замахнулся было, чтобы выкинуть их, но передумал и убрал в карман плаща. Правосудор молча наблюдал за этим и терпеливо ждал.
— Висельник присвоил мне категорию 'А', потому что думает, что я слепой, — глухо сказал Дьявол. — Только это не так. Я вижу темноту. Все одна сплошная темнота. Мягкая. Не осязаемая. Как облако. Со стороны вроде что-то большое, плотное. А потрогаешь или просто близко подойдешь — опачки, да тут нет нифига. Ты вот думаешь, эта башня твердая? Что это камень?
— Конечно камень. А что это, если не камень? Зефирка что ли?
Дьявол только ухмыльнулся. Под тяжестью тела Правосудора гора зефира, в которую превратился крепостной зубец, обрушилась, и эспер, матерясь как на плацу, кубарем покатился на валганг. Рыжий мальчишка проводил его насмешливым взглядом, не опасаясь возмездия.
— Камень, зефирка — какая разница-то? Все одна темнота, что вообразишь — тем она и станет. Только темнотой от этого быть не перестанет. А вот эти, — он ткнул пальцем через Москва-реку, — вот эти светятся. И своим свечением разгоняют темноту. Вклиниваются в нее как иглы под ногти.
— Ерунду какую-то городишь, если честно.
— Ну, ты-то военный, где тебе. Круглое несем, квадратное катим, копаем отсюда и до обеда. До сих пор не въезжаю, как ты получил такие полномочия.
— Я, мальчик, не рассуждаю, и мыслью по древу не растекаюсь, как наша интеллигенция любит делать, а беру и делаю, — Правосудор небрежным движением брови восстановил зубец в прежнем виде и снова на него взгромоздился. — Хороший солдат не думает — он делает. Хороший офицер не думает — он знает. Думают вон всякие мутные типы, вроде Висельника с Магусом. Два сапога пара, блин. Много думают — поэтому вечно злые и грустные.
Дьявол закатил глаза.
— Чего надо вообще? Ты же не о ерунде всякой поболтать пришел.
— Да эт... Магус позвонил. Просил тебя разыскать поскорее.
— Какого беса ему от меня надо?
— Я откуда знаю? Сам у него спрашивай. Но он говорил, что что-то срочное.
— Срочное... ладно, схожу.
— Э, серьезно что ли? Выкобениваться не собираешься? — Правосудор подпер щеку молотоподобным кулаком. — Чего-то ты какой-то сегодня... покладистый.
— А смысл? — Дьявол встал на самый край зубца и повернулся спиной к реке, раскинув руки в стороны. — Предчувствие у меня не хорошее.
Неожиданно даже для себя, Дьявол весело осклабился.
— Слушай, а что если моя темнота и твоя справедливость — это одно и то же?
Так он и начал падать — с распростертыми руками, спиной вперед. Он еще подумал: что, если пустить все на самотек? Если не использовать силу эспера, а позволить гравитации размазать его по асфальту? Тут не так уж высоко, но если падать вниз головой, стопроцентно мозги расплещутся.
Или нет?
Дьявол не чувствовал общности с людьми, чей свет лился отовсюду, даже наоборот. Отчуждение было для него единственной известной нормой. Но в темноте ему было комфортно. Эта темнота обнимала его с нежностью, дарила мягкое тепло или освежающую прохладу. Темнота могла быть пронизанной солнечной радиацией стратосферой, или не знающими света морскими глубинами. Она могла быть густыми, пышущими разнообразной жизнью лесами и мертвыми скалами, арктическими и песчаными пустынями. Могла ли темнота причинить ему зло? Дьявол задумался об этом на мгновение, и понял — ни в коем случае.
Он приспустил узы, связывавшие его плотью, плавно перейдя в то пограничное состояние, когда физического облика уже не остается, только узел, в котором сплетаются мышление и воля. Так можно было мгновенно оказаться в любой точке мира, можно узнать что угодно — ведь мир уже не делится на 'я' и 'не я', размежеванные слоем костной и мышечной ткани. Остается только темнота, которая есть нечто и ничто одновременно. Здесь можно раствориться, погрузиться в забытье на какое-то время, но потом таинственный зов, резонансом отдающийся в каждом уголке сознания, все равно выгонит обратно в телесную форму.
Но его же собственные слова — что, если это все одно и то же?
Ему вспомнилась прочитанная в далеком детстве книжка, где рассказывалось про трех слепцов, которые решили узнать, что такое слон, и подошли к слону с трех разных сторон. Может ли быть так, что темнота — это просто одна из сторон того, что так или иначе чувствуют все эсперы?
Жрица говорила о боге.
Правосудор говорил о справедивости.
Висельник придумал слово 'инфополе'.
Императрица, вроде, упоминала 'море слов', но с ней Дьявол почти не общался.
С Алхимиком он пересекся лишь единожды, незадолго до его самоуничтожения. Дьявол тогда сам недавно стал эспером, и бессвязный бред Алхимика о том, что тот никому ничего не должен, всерьез не воспринял.
Между тем... Дьявол попытался представить себе что-нибудь, обладающее всеми перечисленными свойствами, но воображение тут же протестующе забуксовало. Нехотя, он снова принялся перетекать в материальный облик.
Прошло всего лишь несколько минут, и эспер шагнул из пустоты на засыпанную гравием площадку перед невзрачным сельским домом. Дорогу в жилище Магуса, распложенное неподалеку от Санкт-Петербурга, он знал и раньше, но прежде избегал визитов, считая хозяина дома редким занудой. На этот раз Дьявол тоже не горел желанием разговаривать с старым философом, но распирающие изнутри мысли и чувство тревоги взяли верх.
