— Посмотри сам, что ты наделал, — сказал лорд Дитмар.
Только сейчас Лейлор увидел, что одна из стен комнаты исчезла, и за ней оказалась сумрачная больничная палата, тускло освещённая небольшим светильником над изголовьем капсулы жизнеобеспечения. Сквозь прозрачную крышку капсулы Лейлор увидел и узнал собственное лицо с закрытыми глазами, с торчащими изо рта трубками, покрытое восковой бледностью, а на голове у себя он разглядел шлем с отходящей от него массой тонких проводов. Рядом, прильнув щекой к крышке капсулы, плакал отец, и его боль Лейлор тоже чувствовал своей обнажённой душой, как свою собственную. Он хотел броситься к отцу и обнять его, но его ноги не повиновались ему, как будто вросли в пол. К окну палаты прильнула, наблюдая, холодная чернота, и от неё веяло ужасом и безысходностью. Это смерть заглядывала в окно, догадался Лейлор, и его охватил тягучий, парализующий страх. Отец, гладя ладонью прозрачную крышку капсулы, с болью смотрел в лицо под шлемом, и по его щекам струились слёзы, а глубоко внутри мучительно пульсировала такая же, как у лорда Дитмара, рана — любовь.
— Детка, — издалека донёсся до слуха Лейлора его дрожащий от слёз голос. — Зачем?.. Что ты наделал... Ах, что ты натворил!
Его боль оглушала и ослепляла Лейлора, прожигала насквозь, и его душа отзывалась на горе отца вибрацией невыносимой скорби, вины и раскаяния, но исправить он ничего не мог.
— Папа, я здесь, — повторял он.
Отец не слышал его и ронял на крышку капсулы слёзы, но каждая из них падала не на прозрачный пластик, а на изнемогающую, открытую для Высшего суда душу Лейлора, обжигая её, как капля кислоты. Дверь палаты открылась, и вошёл Раданайт в чёрном костюме и сапогах, с коротко остриженными волосами. В руках у него был поднос с двумя чашками чая и двумя тарелками с какой-то запеканкой. Лейлор услышал его далёкий, звучащий как бы сквозь слой ваты голос:
— Надо перекусить, малыш. У тебя с самого утра не было во рту ни крошки.
Поднос стоял на тумбочке, а отец всё плакал, лёжа на крышке капсулы. Руки Раданайта опустились ему на плечи.
— Оставь меня, — всхлипнул отец.
"Это я виноват. Это целиком и полностью моя вина", — вибрировала чья-то боль, охватывая всю Вселенную. От этой боли гасли звёзды, умирали планеты, обращались в пыль целые галактики, и всюду наступала темнота и холод. Уничтожающее миры, сметающее всё на своём пути яростное воинство возглавляли одетые в чёрные плащи из боли беспощадные генералы, и их разрушительный полёт оставлял за собой только мрачную чёрную пустоту. "Мне не нужен мир, в котором нет тебя", — под таким лозунгом неслось это воинство, Главнокомандующим которого был облачённый в вечный траур король Раданайт.
Капсула превратилась в криосаркофаг, под заиндевевшей изнутри крышкой которого Лейлор с ужасом увидел своё лицо. Склонившаяся над гробом фигура откинула чёрный капюшон, и Лейлор узнал Раданайта — без короны и без диадемы на обильно посеребрённой сединой голове. Бесслёзное молчание звенело под холодными сводами склепа, седой вдовец не сводил неподвижного взгляда с лица под прозрачной крышкой гроба.
Лейлор видел и чувствовал: это было не лицемерие. Здесь, в этом чертоге, он ясно отличал правду от лжи, здесь все маски упали. Притворство было просто невозможно. Не только его собственная душа казалась обнажённой, он видел такими же открытыми и беззащитными души других. Он был готов стонать от боли, которая скрывалась в груди короля за строгой чёрной тканью костюма.
Потом Лейлор увидел короля за столом в его кабинете. Чернота ночи заглядывала в окно, а пальцы Раданайта устало подпирали бледный лоб. Дела на сегодня были закончены, но король не шёл в постель, а сидел здесь без сна и еды, без покоя и утешения, погружённый в скорбную задумчивость. Его сердце стучало одним именем... "Мне не нужен мир, в котором нет тебя".
"Это один из возможных вариантов развития событий, — сказал голос лорда Дитмара. — Вечное вдовство, принятое на себя королём добровольно".
Лейлор потрясённо молчал: ему нечего было сказать в своё оправдание. Таковы оказались масштабы последствий его поступка, и уже ничего нельзя было поправить, потому-то лорд Дитмар и смотрел на него с такой печалью и упрёком. Теперь с беспредельным ужасом Лейлор всё понял, но это было ещё не всё.
— Ты причинил горе тем, кто тебя любит, — сказал лорд Дитмар. — Но даже не это самое страшное. Посмотри туда.
Цветущий сад за окном облетел, солнце померкло, а качели опустели: малыша уже не было. Сердце Лейлора сжалось в предчувствии чего-то ужасного. Лорд Дитмар сказал со скорбной дрожью в голосе:
— Вот это — самое страшное. Как ты думаешь, кто был этот малыш?
Догадка пронзила Лейлора ледяной стрелой, и чёрная пелена скорбного ужаса накрыла его с головой. Пол уплыл из-под ног, белизна комнаты обернулась чернотой, и в зловещей тишине звучал голос не обличающего и гневного, но усталого и печального судьи:
— Он мог бы родиться, если бы ты не сделал то, что ты сделал. Ты убил его в себе, убил своё ни в чём не повинное дитя — вот что ты сделал, дружок.
Я не знал, хотел крикнуть Лейлор, но у него не было языка. Он оглядывался, высматривая хоть кого-нибудь, кто вступился бы за него, но спину ему холодила пустота. Он был наедине с невидимым печальным Судьёй, которому было так же больно выносить приговор, как если бы он выносил его самому себе, и Лейлор, лёжа ниц под чёрным покрывалом боли, был согласен с каждым его словом.
— Тому, что ты сделал, нет оправдания. Это не выход, а ещё больший тупик, не облегчение, а новые, ещё бСльшие страдания. Ты должен испить свою горькую чашу до дна: только она излечит тебя. Не сетуй и не ропщи: это мера, которую ты сам себе отмерил.
Лейлор оказался в тёмном и холодном месте, на жёстких и скользких камнях. В этой тёмной обители не было источников света, но скоро глаза Лейлора, обвыкнувшись, начали различать очертания большой пещеры, сырой и жуткой. От тишины, стоявшей в ней, становилось тошно и тоскливо, её нарушал только звук капающей где-то воды. Посреди пещеры тускло дымилась зеленоватым туманом какая-то лужа, и на её берегу копошилось существо, внешность которого показалась Лейлору до жути знакомой. Он присмотрелся и узнал прорицателя Хадебуду. Он ловил руками в туманной луже длинных, скользких чёрных существ, извивающихся и издающих мерзкий писк, а поймав, жадно отправлял живьём в свою зубастую пасть и проглатывал. Он глотал и глотал их без конца, пока его брюхо не начало раздуваться, и видно было, как внутри что-то копошится и бьётся. Это отвратительное зрелище заставляло Лейлора обмирать от омерзения, но оторвать взгляд от Хадебуды он не мог. Синее брюхо паукообразного монстра раздулось до невероятных размеров, побелело, натянулось и вдруг лопнуло, и из него полился чёрный блестящий поток извивающихся тел — обратно в туманную лужу. Хадебуда верещал в агонии, корчась на берегу в предсмертных судорогах, а вырывающиеся из его брюха длинные существа, похожие на змей, выворачивали наружу и его фиолетовые внутренности. Последнее существо вырвалось на свободу, и Хадебуда затих, тараща в мрачный потолок пещеры все свои три глаза.
Но пролежал он так недолго: сначала стали подрагивать его паучьи лапы, потом зашевелились руки, глаза заморгали и уставились на Лейлора. Лейлор в ужасе попятился, поскользнулся и упал на сырые камни, а Хадебуда захохотал. Всеми четырьмя руками он начал собирать и заправлять себе в брюхо вывороченные кишки, закрыл дыру, и она на глазах заросла — Хадебуда был снова невредим. Он опять кинулся ловить в луже скользких чёрных тварей и жрать их живьём без остановки. Несмотря на весь свой ужас и омерзение, Лейлор осмелился крикнуть ему:
— Остановись! Не ешь так много!
Хадебуда, проглотив очередную тварь, прорычал:
— Я голоден! Я адски голоден!
И безостановочное пожирание мерзких созданий продолжилось. Всё повторилось: брюхо монстра раздулось от бьющегося внутри клубка гадов, заблестело и лопнуло, и наружу полились вперемешку с кишками освободившиеся твари. Хадебуда в страшных муках издох, но вскоре воскрес и стал собирать свои потроха обратно в живот.
— Вот так я и мучаюсь, малыш, — прохрипел он, снова принимаясь за ловлю.
— Где мы? — спросил Лейлор.
— В аду, — был чавкающий ответ. — У каждого он свой. Что ты делаешь в моём аду? Отправляйся к себе!
— Я не знаю, где мой, — побормотал Лейлор.
Хадебуда только захохотал в ответ. Он давился чёрными тварями, глотая их одну за другой, и бормотал:
— Я голоден... Я хочу есть... Вкусные химоны... Мои любимые...
Когда его уже распирало от живых химонов, копошившихся у него в брюхе, он начал кататься по бегу лужи и верещать:
— Мне больно! А-а, как мне больно! Мой живот!
Из лопнувшего живота опять хлынул поток химонов, фиолетовые кишки вывалились наружу, и Хадебуда испустил дух. Полежав, он задёргался и ожил, увидел Лейлора и зашипел:
— Уходи в свой ад! Прочь!
И он швырнул в Лейлора комком своих зловонных потрохов. Лейлор, поскальзываясь на камнях, пополз наугад — куда угодно, лишь бы подальше от бесконечно издыхающего и вновь воскресающего монстра, собирающего с пола свои кишки. Он нашёл какой-то узкий и тёмный тоннель, в котором можно было передвигаться только на четвереньках, и пополз, обдирая себе колени и руки, стукаясь головой и плечами о холодную, влажную породу. Он не знал, сколько он полз; выбившись из сил, он упал и закрыл глаза.
Когда он открыл их снова, впереди брезжил красноватый свет, которого раньше не было. Лейлор пополз к нему, и он становился всё ближе. Порода становилась всё суше, камни были тёплыми и шершавыми, появился красный песок, а вскоре тоннель расширился и вывел в глубокое ущелье с песчаным дном и скалистыми отвесными стенами. Подняв голову, Лейлор увидел в недосягаемой выси странное, зеленоватое небо — как если смотреть на обычное небо через жёлтое стекло. Ни облаков, ни солнца. Ущелье оказалось очень глубоким, на стенах не было уступов, а в некоторых местах они даже нависали над дном. Лейлор растерянно побрёл по песчаному дну каньона, осматриваясь по сторонам, но не видел ничего, кроме однообразного рельефа стен. Ущелье было не прямым, а извивалось, как лабиринт, и порода отливала всеми оттенками красного и коричневого. Песок дна был красным, кое-где — оранжевым. Всё ещё надеясь, что ущелье куда-нибудь его приведёт, Лейлор шёл, и постепенно его одолевала усталость. Не хотелось ни есть, ни пить, лишь тоска и отчаяние владели им. Он был совсем один.
У развилки он сел на песок. Справа от него торчала узкая и кривая каменная колонна, а небо над головой почернело, и на нём проступили звёзды. В ущелье стало сумрачно. Смертельно усталый и отчаявшийся, Лейлор лёг на песок и стал смотреть в Бездну. Мысли о малыше, которого он сам погубил, навалились на него тяжёлой каменной плитой, не давая дышать, слёзы, скатываясь по щекам, падали в песок и высыхали.
Его ухо уловило какой-то шелест. Мгновенно забыв усталость, Лейлор сел, напряжённо вслушиваясь. Шелест повторился громче, но оказался и не шелестом вовсе, а шёпотом. Сначала слов было не разобрать, но постепенно шёпот перешёл в голос, звавший тихо и печально:
— Лейлор... Лейлор, сынок, зачем ты сделал это? Зачем ушёл от нас? Вернись, открой глаза, мир без тебя так пуст и ничтожен... Солнце закатилось, настала вечная тьма. Только свет твоей улыбки может её рассеять. Вернись к нам, мы любим тебя, твоё место — с нами!
Сердце Лейлора сжалось: он узнал голос отца. Вскочив на ноги, он бросился его искать, но, сколько он ни бегал, всюду натыкался на глухие стены — не слышащие, безжалостные, насмешливые. Отца нигде не было видно, но голос Лейлор продолжал ясно слышать, как будто тот говорил у него за плечом:
— Как у тебя поднялась рука на свою жизнь — драгоценный дар, данный тебе Создателем? Почему ты отверг его, решив, что жить дальше не стоит? Ведь ты ещё и не начинал жить, ты только открыл глаза навстречу миру, но, не успев сделать и трёх шагов по своей тропе, поспешил их закрыть. Как же так, Лейлор? Я знаю, твоя душа блуждает во тьме, не может найти дорогу домой... Иди на мой голос, сынок, слушай его и иди к нам, домой! Мы ждём тебя и любим.
Лейлор был бы и рад вернуться домой, но ущелье совсем запутало его. Он попытался вскарабкаться вверх по стене, но, не проползя и пары метров, сорвался вниз и рухнул на красный песок.
Очнулся он, когда небо снова стало зелёным. Вскочив на ноги, Лейлор стал искать какой-нибудь участок стены, более или менее пригодный для подъёма. Поиски были долгими, Лейлор устал и снова затосковал. Он завыл — протяжно, отчаянно, но его голос затерялся и стих, не достигнув неба. Он плёлся по нескончаемой ленте красного песка и со слезами звал:
— Папа! Илидор! Я здесь! Помогите мне! Я не могу выбраться! Дейкин! Дарган! Ну, где же вы? Серино! Спасите меня...
Он снова и снова пытался лезть наверх, но падал — снова и снова. Он плакал, звал отца и братьев, но ответом ему было молчание зеленоватого неба. Упав на песок, он вцепился в него руками, но он утекал сквозь его пальцы.
— Лейлор, — услышал он опять.
Это был другой голос, и Лейлор узнал его: говорил Раданайт.
— Лейлор, жизнь моя... Это я. Я с тобой, я люблю тебя. Прости меня, я недостоин тебя, твоей чистой любви... Но, будучи недостойным, я всё-таки посмел тебя полюбить — иначе я не мог. Я виноват — я не сберёг тебя и нашего ребёнка. Прости меня, детка, прости и возвращайся, потому что я не могу без тебя.
— Я хочу вернуться! — истошно закричал Лейлор. — Помоги мне, вытащи меня отсюда!
Голос стих, и Лейлор опять остался один в ущелье. Ему пришло в голову кричать: может быть, его кто-нибудь услышит и придёт на помощь? Лейлор кричал и звал, но лишь сорвал голос. Никто не приходил и не помогал.
Он плёлся по Ущелью Отчаяния, одинокий и беспомощный, временами падал и лежал, слыша голоса отца, Раданайта, Илидора, но никого не видя. Все они ласково и печально звали его, просили вернуться, и он отвечал им, но они как будто не слышали его. Он пытался до них докричаться, но связь была односторонняя: он слышал их, а они его — нет. Это было невыносимо — быть неслышимым, но при этом слышать дорогие голоса, чувствовать их горе и боль, хотеть к ним вернуться, но быть неспособным выбраться из Ущелья Отчаяния. Это был его ад, понял Лейлор.
Упав однажды под звёздным небом, он услышал ещё один голос — тихий и печальный, полный светлой нежности и глубокой горечи. Он говорил, обращаясь не к Лейлору, а к кому-то Другому:
— Прошу Тебя, прости моё неразумное дитя... Он оступился, запутался, сорвался в пропасть, куда не достигает Твоя милость, и взгляд Твой не зрит — в юдоль вечной печали, откуда нет спасения. Он бредёт во тьме, и печаль разрушает его душу, в которой есть крупица Твоего света, зерно любви, посеянное Тобой. Не дай погибнуть безвозвратно тому, что Ты пробудил к жизни; не допусти, чтобы зерно, которое Ты заронил, погибло, не явив Твоему взгляду дивный цветок, которым оно должно распуститься. Яви милосердие к Твоему созданию, дай ему шанс встать на путь любви и прощения, с которого он ошибкой свернул во тьму. Верни крылья душе, плачущей и зовущей Тебя в пустыне, пролей свет на её путь, чтобы закончились её блуждания во мраке, и чтобы она обрела наконец Правду.
