Королева Марго

Отмахнулась, спросив дежурно: "Простуда или грипп?" И обмерла, услышав ответ: "Рак".

Приговор. Два-три года, не больше. Операция не дала результат, облучение тоже.

Я бросила колледж, устроилась на работу. И первую получку почти целиком отнесла домой. Мама расплакалась, отец попытался улыбнуться. Как же они постарели, мои дорогие и любимые!

Боль. Она вдвойне тяжелей, если болеет дорогой тебе человек, и ты ничем не можешь ему помочь.

— Слышь, Кошка, дело есть, — свистящий шепот и запах пива вырвали меня из череды гнетущих воспоминаний. Кошкой меня звали с давних времен за ярко-зеленые глаза и короткие черные волосы, перманентно торчащие перьями, а так же страсть к длинному маникюру.

— А, Макс, привет, — я нехотя поздоровалась, хоть в душе была рада его видеть. Один из прежних. Неплохой парень, просто бестолковый.

Горе легко делит друзей на тех, кто сбежал и тех, кто остался. Макс остался, и за это я была ему благодарна.

— Тут чел один объявился. Три года в Китае прожил, на врачевателя местного учился у какого-то там целителя. Травок много с собой привез. Пипл спикает, помогает он.

Я покачала головой. Сколько их было этих целителей за два года и не упомнить. Надежда, деньги, лекарства, невнятный прогноз и.... Каждое разочарование все ниже пригибало моих родителей к земле, вынимая из них последние силы. Хватит. Надоело.

— Макс, прости. Спасибо за заботу, но не надо.

— Слышь, Кошка, я ведь реально дело предлагаю. Он, правда, крут. Хочешь, устрою визит в больницу?

Я заглянула в серые глаза Макса и с сожалением поняла, что не отвяжется. Качнула бокал, раздумывая.

Два года изменили все. Я забросила развеселые компании, выпивку, сигареты — Сережику не нравился запах табака, устроилась на работу, халтурила по вечерам, а выходные проводила в больнице, таская туда игрушки и красочные книжки. Сережику нравилась история, и я разыгрывала перед ним настоящие спектакли, то переодеваясь прекрасной дамой из Камелота, то римским легионером. На мои чтения прибегали ребятишки со всего этажа. И не было больше наградой, чем ласковая улыбка и тихий смех моего самого любимого мужчины на свете.

— Завтра в пять. Я там буду. Приводи. Палату ты знаешь.

Кивнул и растворился в толпе, оставив после себя легкий аромат миндаля. В больнице Макс появлялся примерно раз в месяц, притаскивая с собой целый ворох сувениров, пакет сладостей и фруктов. И затем не меньше часа потрясал воображение мальчишек и девчонок сказкой о похождениях двух крысаков-байкеров. Медсестры недовольно морщились, зато ребятишки слушали, раскрыв рты. Подозреваю, большую часть приключений Макс брал из своей реальной жизни, заменив людей на животных для смягчения сюжета.

С родителями я так и не съехалась, предпочитая жить отдельно, снимая комнату в коммуналке. Беда, хоть и примирила нас, но полностью разрушить стену недоверия не смогла. Примирение вышло тихим и слезливым. Маме не требовалось моих извинений, чтобы простить блудную дочь, все эти годы в её сердце продолжала жить любовь ко мне, а отец лишь заявил, что никогда не верил в мою ненависть к брату. Он был прав. Все эти страшные слова "Ненавижу! Ненавижу вас всех и больше всех его!" были лишь страхом маленькой девочки, до ужаса боящейся остаться одной.

Больница встретила меня привычным запахом стерильности и лекарств, надежды и отчаянье, боли и предвкушения смерти. За два долгих года я так и не смогла к ним привыкнуть. Почему-то вспомнился первый день. Комок в горле, взгляд, упорно избегающий смотреть на кровать, прикушенная губа и впившиеся ногти в ладонь — не заплакать, только не заплакать.

Нет ничего героического в байкерских гонках — всего лишь адреналин и желание пощекотать себе нервы. Нет подвига убежать от трех придурков, когда виноваты собственная глупость и самонадеянность. Гораздо сложнее улыбаться сквозь слезы, глядя в голубые глаза ребенка.

— Викусик!

Сережа откидывает край одеяла, торопливо ищет тапочки.

— Привет, солнышко! — сердце сжимается при взгляде на бледную, почти просвечивающую кожу, ручки-веточки и тоненькую шею.

Присаживаюсь на корточки, тихонько обнимаю, боясь ненароком сломать хрупкие косточки.

— А что Викусик мне принесла? — голубые глаза пытливо заглядывают в лицо.

— Викусик много чего принесла, — целую в щеку и торопливо лезу в пакет, скрывая слезы.

— Кош, тьфу, Вик к вам можно? — в палату просовывает голову Макс. Я специально выбрала время, когда в больнице нет родителей. Не хочу лишний раз будоражить. Потом решу, стоит ли рассказать о "китайском" целителе. А вот, кстати, и он.

Высокий, темноволосый, модная стрижка, аккуратная бородка и цепкий взгляд серых глаз.

— Меня зовут Виктор, — представился сам, — а кто этот юный лорд?

Лорд покраснел от удовольствия, наклонил голову, шаркая ножкой.

— Сергей, к вашим услугам.

Мы заулыбались.

-Макс!!! — тут же завопил "лорд", без всякого почтения повисая на байкере.

Я кинула последний взгляд на заснувшего братишку и вышла в коридор. Макс уже ускакал, и меня ждал только Виктор.

— Что скажешь? — нарушила молчание первой, присаживаясь рядом на скамейку.

— Можно посмотреть анализы, подобрать травы, но они лишь снимут боль.

— Ясно, — я поднялась. Еще одна надежда махнула своим голубым крылом, устремляясь в небо.

— Погоди, — пальцы сжали мою ладонь. А хватка у этого "доктора" впечатляющая, — я не смогу помочь, это правда, но знаю, кто сможет.

Моя недоверчивая улыбка его не смутила.

— В Китае есть легенда. Если вкратце, то любую болезнь вылечат четыре монаха с перекрестка дорог.

— Думаешь, мне есть время слушать китайский фольклор? — рванула ладонь, пытаясь высвободиться. Куда там. Не отпустил, лишь крепче сжал.

— Вика, я действительно хочу помочь. Пять минут. Не больше. А дальше решай сама.

Кивнула, нехотя соглашаясь.

— Эту легенду рассказал мой учитель. Он лично слышал её от человека, которого исцелили монахи. Исцелили за один день. Накануне ночью его брат ушел на перекресток, когда он не вернулся утром, жители отправились на поиски. Нашли все его вещи и крошечный пузырек с надписью "Для брата. Выпить целиком". Лекарство отнесли больному, тот принял его и через пару часов был здоров.

— А брат?

— Так и не вернулся.

Холодок пробежался по спине. Я тряхнула головой, прогоняя неприятное чувство страха.

— Не смешно.

— Вика, никто не собирается над тобой шутить. Дело слишком серьезное для шуток. Я не могу гарантировать, что у тебя получится. Монахи не приходят просто так. Нужен человек, обязательно родственник, готовый отдать за больного свою жизнь.

— Жизнь? — переспросила.

— Никто не знает их плату. Чаще они забирают с собой, иногда просят деньги, драгоценности, реже какие-то услуги.

— Душу?

— Нет, трупов никто не находил. Значит, мы нужны им целиком с телом.

— Бред.

— Не бредовей нашей жизни.

И вот не собиралась выслушивать и тем более верить. Но что-то было в словах Виктора поубедительнее всяких целительских методик.

— Инструкция к легенде прилагается?

— А как же! — руку, наконец, отпустил и улыбнулся тепло, с пониманием, отчего сердце защемила светлая грусть.

"Вика, это будет непросто".

Конечно, непросто. Три километра по ночному лесу без фонарика со свечей в закрытом подсвечнике в руке. И подсвечник зачем-то красный купила. Бреду теперь, ступая в скользящее под ногами красноватое пятно света. Главное по сторонам не смотреть. У страха глаза велики. А мне еще два километра по этой страхотище топать. Жуть.

"Место выберешь на перекрестке, чтобы не меньше трех километров было до поселений и до железных объектов. Вика, не зависай. Лесные дороги тоже подойдут".

Машина — очень даже железный объект. Поэтому до места встречи топаю пешком. Хорошо, что сейчас весна. Никаких тебе грибников. Плохо, что грязи по колено. Начало марта, а тепло, словно в апреле, ноги так и норовят соскользнуть в лужу.

"На тебе не должно быть никакого железа. Допускается немного серебра и серебряный нож. Пластиком тоже не увлекайся. Не любят они современные материалы".

Оставляем крестик, он серебряный. А вот нож придется попросить у маминой знакомой. У нее от прабабушки остался с письменного набора для вскрытия бумаг. Остается наточить и орудие для кровопускания готово. Кстати, оно же и единственное оружие. Как оказывается, много вещей содержит металл или пластик. Тот же фонарик, например, или телефон. Телефон-то, как жалко. Как он там, в машине, ночью, один? Тьфу, ну и глупость лезет в голову.

Машину я замаскировала, как могла. Дома оставила записку с подробными координатами. На всякий случай, а вдруг получится. Машина — отца. Жаль, если пропадет.

"Доберешься до перекрестка. Время с часу ночи до двух. Не позже. Луна не важна, но в полнолуние не рискуй. Начертишь круг. Широкий не черти, главное, чтобы внутри стоять могла. С четырех сторон нарисуй иероглифы. Это просто слова: жизнь, возвращение, милость и дар. Не будем отходить от ритуала. А затем пролей по кругу кровь".

Легко сказать — пролей. Это ведь не палец уколоть, тут ладонь качественно разрезать надо, чтобы лить без пропусков. Я считала круг защитой, а потому халтурить была не намерена. Первым надрезом себя пожалела. Кровь очень быстро перестала течь. Пришлось резать повторно и, утирая слезы, проклинать собственную глупость. Почему-то именно сейчас при окроплении кровью склизкой глинистой земли на дорожке особенно остро ощущался идиотизм ситуации: ночь, луна, нахально высовывающаяся из-за верхушки разлапистой сосны, серые подтаявшие остатки снега под дерьвями, красный огонек свечи, словно антураж фильма ужасов, и холодное лезвие серебряного ножа с пятнами крови — реквизит номер два.

Последним актом этого дурдома следовало вставание на колени. Джинсы сразу же промокли, мелькнула запоздалая мысль, что нужно было взять пенку. Холод под коленками мешал сосредоточиться, сильно ныла рука, хотелось встать, развернуться и уйти. Некстати вспомнилась машина, уютное сиденье с подогревом.

"Сережик", — шепнула сосна. "Малыш", — зашелестела листьями береза.

Я вздохнула и осталась на месте.

"Четыре черненьких, чумазеньких чертенка".

Нет, не то. Еще немного и меня проклянут за подобное сравнение. Мысли потянулись к Сережику, от него к выздоровлению и к монахам...

Он — мой свет, он — самый лучший, самый добрый. Он должен жить, не я.

Слезы ручьем текли по щекам, падали вниз, смешиваясь с кровью, а сердце молило о чуде.

И что-то изменилось вокруг. Взвыл, заходясь ревом, ветер. Испуганно затрещали ветви деревьев. В лицо пахнуло холодом и почему-то снегом. Я прикрыла глаза, а когда открыла на дороге стояли четверо в темных плащах, под капюшонами затаилась мгла, руки спрятаны в широких рукавах.

Радость, облегчение от свершившегося и страх, что не согласятся, нахлынули разом. Я вскочила. Торопливо достала из кармана пробирку с кровью Сережика и дрожащей рукой протянула монахам.

Крайний отрицательно покачал головой. Махнул рукавом. В воздух взмыл мой нож, откуда-то появилась чаша и застыла передо мной. Ясно и без слов. Опять мне руку резать. С опаской взяла летающий нож, сделала надрез на второй ладони — и даже не содрогнулась, в третий раз-то.

Тягучие капли нырнули в чашу, та висела смирно, благосклонно принимая жертву. Голова начала кружиться, и я испугалась, что сейчас упаду в обморок, но тут чаша решили, что с неё хватит, и величественно поплыла в сторону застывших фигур.

Уф, теперь можно и перевязать ладонь.

Один из монахов принял чашу, поводил над ней рукой, оттуда ударил белый свет, сменившийся затем зеленым. Занимательно. Жаль, что у меня нет понимания, что там происходит.

А происходило действительно нечто интересное. Монах пустил чашу по кругу. Четверка запереглядывалась, а затем начала пристально изучать меня. На душе сразу стало нехорошо. Вот стою и чувствую себя вещью, выставленной на витрине магазина, а черные балахоны напротив пытаются понять, куда меня такую красивую, да умную приспособить?

Похоже, придумали. Второй указал на пробирку, махнул рукой, пробирка ожила, задергалась. Я выпустила её, и она поплыла к монаху. Скрылась в складках плаща, и скоро оттуда во все стороны прыснули разноцветные лучики.

Лекарство! Я облизнула пересохшие губы. Неужели, лекарство?

— Вернешься сюда завтра, — голос у монаха тягучий, слова ложатся медленно и тяжело, — пойдешь с нами. Своим скажешь, что на месяц уходишь.

— Лекарство?

— Получишь сейчас.

Что же, ожидаемо. Странно, что оговорен срок моего отсутствия. Подобная щедрость настораживает.

— Что от меня потребуется?

— Нам нужен свой человек здесь, — в голосе монаха чувствуется усмешка. Его забавляет мой деловой подход, — ты нам годишься.

Даже так. А месяц — это на обучение?

— Мне будет непросто исчезнуть на такой срок, чтобы меня не искали.

Пусть не только у меня голова болит.

— Экспедиция в горы Китая подойдет?

Насмешка в голосе плещется через край.

— И еще подтверждение.

Наглеть, так наглеть. Если я не застану исцеления Сережика, то не хочется потом мучиться в догадках.

— Обеспечим. Возьми с собой телефон, — в голосе чувствуется раздражение.

Ого. Монахи, знающие о телефонах и говорящие на русском языке... Странно все это и непонятно.

— Держи.

Переливающаяся всеми цветами радуги пробирка плывет ко мне.

— Принимать на закате и на рассвете по восемь капель.

Беззвучно повторяю, чтобы запомнить. Восемь — по числу лет. Тут легко догадаться. Отрываю взгляд от лекарства.

— Спаси..., — благодарность застревает в горле. Дорога пуста. Вокруг лишь темный лес, и около ног сиротливо мерцает свеча.

Хм, до завтра что ли?

Дорога домой показалась в два раза короче. Пробирка с лекарством жгла карман, придавая сил, и плевать было на ноющие руки, промокшие джинсы, подрагивающие от напряжения ноги и дурную с недосыпа голову. Меня вела звезда по имени "Сережик", мой любимый мужчина, ради которого я только что нанялась на работу к четырем монахам.

Сердцем чувствовала, что месяц — это только начало. Жизнь делала не просто крутой поворот, она изгибалась мостиком, предлагая мне сигануть с трамплина вниз головой. "Экспедиция в Китай", ха-ха. Верим, как же. Но легенда не лучше остальных, пришедших мне идей.

Оставалось решить, посвящать кого-нибудь в тайну или? Все же или. Рисковать я не могу. Кто знает способности моих будущих работодателей. Подозреваю, они не ограничиваются одними летающими чашами.

День пролетел со скоростью заполошной птицей, рванувшейся из-под моих ног в лесу. На рассвете я была в больнице, дрожащей рукой отмеряя восемь капель. Мысль, что лекарство не сработает или еще хуже окажется ядом, пиявкой впивалась в сердце. Если, если... Как тяжело принимать решение, если тебе всего лишь двадцать один год, и ты боишься навредить любимому человеку.

— Викусик? — удивленные глаза толком не проснувшегося Сережика.