Юный, и уже очень жестокий.
... Почти идеальная зачистка лагеря тех самых мирных жителей, женщин и детей, которых тебе так жаль. Одна из лучших моих операций. Как и вытаскивание одного джедая из плена.
По крайней мере, стало ясно, что там произошло на Триибе.
И на Татуине тоже.
... Обстоятельства не имеют значения. Только решения, которые ты принимаешь.
Решения?
Для скандала маловато фактов. Подслушанный разговор — это не материал. И хорошо. Потому что я не хочу поднимать скандал вокруг того, что для изменения политического курса системы нужно было вмешательство всего одного человека. Вернее, я не хочу поднимать скандал вокруг этого человека.
А вот на Корускант надо что-то сообщить. Хотя бы что-то.
Потому что командировка заканчивается.
Даже если я провалю задание, мне простят. Я же не на войне. Я четыре года работаю в офисе и получаю зарплату за умело составленные сказки о галактической политике. За эти четыре года я создала себе отличную репутацию бесценного сотрудника. И именно поэтому шеф даже не станет придираться. Вернее, поверит любым россказням на тему того, как местные службы безопасности преследовали правдолюбивых сотрудников независимых СМИ. Точно, СБ — как раз такая контора, на которую можно валить все свои огрехи.
А вообще... Я ведь хотела узнать, как все было на самом деле. И узнала.
Да, я тоже профессионал.
Как и он.
Вот только я ничего в своей жизни не делала до конца.
Я сбежала с Набу, думая, что я очень сильная смелая девочка.
Ситха с два.
У меня был личный счет — бабушкин подарок, которым могла воспользоваться только я. И мне как раз стукнуло шестнадцать. Немного денег, но прожить пару лет в общаге альдераанского университета — хватило.
Да и родственники меня не преследовали. Хотя могли. Чего стоило сообщить в муниципальную полицию о том, что у сбежавшей с Набу девицы плохо с мозгами? Решили, что скандал вокруг респектабельной семьи никому не нужен. Наблюдали издалека. А потом сделали вид, что забыли. Спасибо им за это.
А потом я, сильная и смелая девочка, попросила не кого-нибудь, а сенатора Бэйла Органу найти мне работу на Корусканте.
Да, я не спала с ним. Приняла приглашение на ужин. И в театр пару раз. В театре я смотрела на сцену, а Бэйл смотрел на меня. Наш святой идеалистичный Бэйл. А потом я сказала, что у меня много работы и вежливо послала его ко всем ситхам. Бэйл обиделся. И женился на какой-то аристократке. Наверно, чтобы я обиделась. Такая нормальная мужская логика. Я не обиделась, я радовалась. Пока он через три года не вернулся, разведенный, снова свободный и нуждающийся в утешении, потому что все женщины — суки, а у него в голове весна и хочется снова верить в иррациональное...
А вот он... другой.
Он ушел из Ордена — и зачеркнул для себя Орден. До конца зачеркнул, полностью.
И выстроил себя — сам.
Маленький раб из той породы людей, которые никогда и нигде не остаются на вторых ролях.
Я так не умею.
И я боюсь возвращаться в прошлое. Или просто не хочу. Хочу забыть.
Анакин Скайуокер, татуинский раб. Мое прошлое.
Анакин Скайуокер, падаван и герой сражения на Набу. Тоже мое прошлое.
Анакин Скайуокер, капитан второго ранга и командир лучшего дредноута...
Нет, не прошлое.
Почему мне кажется, что если я приду в этот госпиталь еще раз, все изменится? Так не бывает. Я полностью контролирую ситуацию. Или уже нет?
Или я просто хочу, чтобы что-то изменилось? Я не знаю.
Падме загадала: если охранник на посту не станет задавать вопросов и разглядывать пропуск, а просто кивнет, ее второй визит в госпиталь будет удачным.
Охранник с невыспатой и помятой физиономией не проронил ни одного слова.
Чтобы ненароком не вызвать подозрений, пришлось на пять минут задержаться в рекреационной комнате. И уже потом сказать Гранци, что раненым пора принимать лекарства — на подносе у нее лежали пара коробочек с неизвестным ей самой содержимым.
Она плотно закрыла дверь и водрузила ненужный поднос на столик. Сделала вид, что не заметила, как ее разглядывал лежавший в кровати человек. Потом сделала вид, что не заметила и наличия стула. Как ни в чем не бывало, уселась прямо на краешек кровати.
— Ну, здравствуйте, — сказала Падме. Затем торжествующим голосом добавила. — Да, от меня не так легко отвязаться. Найду где угодно.
— Вы прилетели на Трииб только ради меня? — Скайуокер скривил губы. Потом чуть приподнялся на локтях и принял полулежачее положение. — Я польщен.
— Еще чего. Вы вообще думаете, что говорите?
— Нет, это как раз вы сами себе противоречите. Или это и есть пресловутая женская логика?
— Не пытайтесь спрятаться за банальностями. Я провожу журналистское расследование.
— В госпитале?
— В системе Трииб.
— А сюда-то вас как пропустили?
— Позаимствовала пропуск у одной из здешних медсестер.
— Позаимствовали?
— Вытащила из сумки.
— Поздравляю со вступлением в ряды карманников.
— Вы же сами делились со мной опытом. Забыли?
— Серьезно? Когда?
— В той шикарной забегаловке на Корусканте, где вы в тринадцать лет сперли бумажник.
— Ах, да. Вот это я зря рассказал. Кстати, вы не думаете, что сюда скоро придет кто-то из медсестер?
— Не думаю. К вашему сведению, датчики в комнате заблокированы и мониторы наблюдения показывают, что пациент спит. Никто не будет нарушать ваш драгоценный сон.
— Я буду звать на помощь, — серьезнейшим тоном.
Падме расхохоталась. До слез.
— Думаете, — снова смех, — вам это поможет?
А улыбка ему идет, отметила она. Кривая ухмылка, впрочем, тоже. Она почему-то была уверена, что он чаще кривит губы, чем просто улыбается.
— Я похож на человека, который собирается дать вам интервью?
— Я не собираюсь брать интервью. У меня с собой нет даже деки с микрофоном.
— Тогда это еще хуже, чем я думал.
— Почему?
— Вы уже знаете все, о чем будете писать.
— Верно.
— Я бы не отказался быть в курсе.
— Почитаете новости в холонете через пару дней.
— Я не читаю новости.
— Даже когда там пишут о вас?
— Представьте себе. Или там пишут что-то такое, чего я о себе не знаю?
Падме повела бровями, изобразив на лице задумчивость деловой леди, планирующей провернуть удачную сделку на галактической бирже.
— Это тоже можно устроить.
— Спасибо, не стоит. Зачем вам скандал? Не холокомпании. Именно вам?
— О, мои цели избыточно честны. Я всего лишь хочу рассказать правду.
— Правдолюбие столичного журналиста — это что-то новое.
— Ничуть. Правду может оценить только тот, кто сам хорошо умеет лгать. Кто умеет лгать лучше нас? А вот для толпы правда всегда скучна и утомительна. Как полезная, но безвкусная пища. Другое дело, если подать ее под пряным соусом скандала.
— Ну, и причем тут я?
— Действительно, причем тут вы? Итак, что мы имеем: переворот в системе, резкая смена политического курса и флот на орбите. И, подумаешь, командир дредноута валяется в больнице с ранением головы и ноги. Кстати, я бы с удовольствием послушала вашу версию.
— Взял отвертку — хотел починить дроида...
— ...а отвертка соскользнула по дюрастали и попала по лбу?
— Что-то в этом роде, — в голосе звучала язвительность. — Плохо помню.
— Так и запишем: А. Скайуокер плохо помнит обстоятельства боевого ранения.
— Как это "запишем"? Я вам ничего не говорил!
— И одна холограмма для наших читателей. Назовем ее так: "капитан лучшего дредноута флота Республики неплохо проводит время в госпитале".
Падме вытащила из кармана миниатюрную камеру.
Едва она успела нажать на спуск, как почувствовала, что камеру уже выхватили, а ей самой не удается даже пошевельнуться.
— Вы всегда заламываете женщинам руки?
— А вы как думаете?
— Думаю, вам просто нравится изображать раненого хищника в засаде.
— Очень.
Она почувствовала, что не может не смеяться: слишком абсурдна была ситуация, слишком несерьезен был тон человека, отобравшего у нее камеру и сейчас державшего ее в стальном захвате, слишком неровным было его дыхание, словно он и сам прилагал невероятные усилия, чтобы не рассмеяться.
— Я больше не буду. Поговорим серьезно.
Она забралась на кровать с ногами и прислонилась к стене, затем обхватила колени руками.
Скайуокер сидел рядом, тоже прислонившись к стене. В руках он вертел трофей.
Если быстро протянуть руку, подумала Падме, можно выхватить у него камеру. Если не получится, он опять схватит меня за руку...
— Поймите, если бы ваша холограмма была всем, ради чего я здесь, то я могла сделать это еще вчера.
— Вы и вчера были здесь? — он повернулся к ней и сделал вид, что ужаснулся. — Когда?
— Когда вы на пару с джедаем гуляли по госпиталю, а потом пришли в рекреационную комнату. На вас был прелестнейший зеленый халат. Не волнуйтесь, пижама вам тоже идет.
Они быстро обменялись взглядами — достаточно красноречивыми.
Эту фразу она сказала самым комичным тоном, на который была способна — и все же говорила чистую правду. Во множестве тощих задохликов — или наоборот, мягоньких толстячков — мужчину можно распознать только при наличии дорогого и хорошо пошитого костюма, скрывающего любые недостатки телосложения. Сидящего перед ней человека пижама ничуть не портила: слишком четкими были линии тела под свободно падающей тканью.
— Вы тоже просто шикарно выглядите в белом халате.
— Вчера я тоже была в белом. Но вы меня, конечно, не заметили?
— Не узнал.
— Мой дорогой капитан второго ранга...
— ... первого.
— Хорошо, первого. Ну так вот, это ваши проблемы.
— Они легко могут стать вашими.
— Каким образом?
— А вы не догадываетесь, что ваши интересы могут не совпасть с интересами службы безопасности Республики?
— СБ, скорее всего, засекретило операцию. И ваше участие в ней тоже.
— Я не участвовал ни в какой...
— Вот-вот! Спецслужбы всегда делают вид, что они не при чем. Кстати, они не разрешили никому из журналистов проникнуть на территорию гостиницы.
— И правильно сделали.
— Нет, неправильно. Именно поэтому мне было нечего делать. Именно поэтому я заинтересовалась госпиталем. А если тут еще джедай вертится...
— Джедай служит... ситх! Джедай выполняет свою миссию на борту "Виктории".
— "Виктория" на орбите, а рыцарь здесь. И вот когда он вчера заглянул в рекреационную комнату и спросил о вас, знаете... можете считать это женской интуицией, но выглядел он так, словно был вам чем-то обязан. Анакин, — сказала она и вдруг подумала, что первый раз за свое пребывание здесь назвала его по имени, — мне очень сложно представить, чтобы кто-то из Ордена хотел бы иметь с вами дело.
— Наши симпатии взаимны.
— Это вы о ком?
— Я об Ордене, а вы о ком?
— А я о конкретном рыцаре.
— Может, вам лучше у него взять интервью?
— Ооо, — протянула Падме. — Обычно принято посылать к ситху. А вы меня только что послали к джедаю.
— Пора менять традиции.
— Верно. Кстати, как его зовут?
— Вот у него и спросите.
— А впрочем, не важно. Орден все равно не обратит внимания ни на какой скандал в СМИ. Значит, нашего джедая можно назвать любым именем.
— Например?
— Сейчас вспомню... Двенадцать лет назад я была знакома с парочкой рыцарей. Одного из них звали Кеноби.
Скайуокер не смог скрыть улыбки. Он снова вертел камеру в руках, нажимал на кнопочки и при этом — словно нехотя — улыбался.
— Неужели я угадала?
— Допустим.
— Ну, теперь мне все ясно.
Он, наконец, перестал мучить несчастный прибор, пристроив его на кровать рядом с собой — только с другой стороны, куда Падме никак не смогла бы дотянуться. Затем, сложив руки на груди, снова повернулся к ней.
— Зато мне ничего не ясно.
— Система собиралась выйти из состава Республики и вдруг все разом поменялось. Значит, не обошлось без вмешательства СБ или Ордена. Вот уже три дня, как республиканские силы празднуют победу. Обошлись "малой кровью": пострадал только капитан дредноута, без помощи которого Орден никак не мог завершить операцию. Материала для статьи мне хватит.
— Я все равно не понимаю, что вы собираетесь написать.
— Правду.
— Это вы уже говорили. Можно конкретнее?
— Правду, которой никто не поверит. Так что я, — томный вздох с подчеркнутой наигранностью, — обречена на поражение в глазах масс. Материал вызовет ажиотаж. Предположу, что на неделю весь Корускант забудет о светской жизни, о политиках и сенаторах, и будет говорить только об армии и только о некоем А. Скайуокере. А потом ажиотаж утихнет... Люди начнут искать логику и не найдут, а потом усомнятся в моем откровении. Мы ведь не знаем настоящих причин, по которым капитан дредноута самолично полез решать политические проблемы, а наш упрямый герой об этом рассказывать не хочет.
— Не хочет, это точно. И что дальше?
— Помните тот наш разговор на Корусканте? Вы ведь сами заметили, что война никого в столице не интересует?
— Да.
— Я тогда сказала, что не знаю, как изменить общественное мнение.
Он смотрел на нее молча, не отрывая взгляда. Словно только сейчас понял, что это не розыгрыш...
... а война под маской розыгрыша, и первый бой, настоящий, безжалостный, который нельзя проиграть, а чтобы выиграть его нужно только немножко смелости, совсем немножко, но и не меньше, чем требуется, чтобы провести дредноут через астероиды и взять под командование эскадру...
Поверил. А когда Падме продолжила:
— Ну так вот: теперь знаю.
... уже не удивился.
— Неделя ажиотажа ничего не решит.
— Конечно. Если на этом остановиться.
— И я сомневаюсь, что мое командование обрадуется вашим идеям.
— Вот как? Бесстрашный А. Скайуокер боится своего командования?
Падме рассмеялась. Искренне и одновременно пытаясь вызвать такую же реакцию у сидящего рядом человека. Это удалось, хотя смех быстро кристаллизовался в еще одну тонкую и непривычную для его лица улыбку.
— Представьте себе.
— Среди ваших командиров много идиотов?
— Среди непосредственных — ни одного.
— О, это очень емкий ответ. Не ожидала от офицера такой честной характеристики флота и соратников.
— Даже не думайте включить этот ответ в свой...
— ... очерк. Это будет очерк. В нашем холонет-издании. Да, и отдайте мне мою камеру.
— Сейчас, только на всякий случай сначала сотру эту холограмму.
— На камере стоит защита от стирания материала. Как раз от таких, как вы.
— Это я уже понял. Тогда я оставлю камеру себе.
— Так нечестно!
— А мне не очень нравится перспектива...
— Холограмма не для прессы. Доказать, что вы валяетесь в госпитале, по ней невозможно.
— А для чего тогда?
— Просто на память.
Скайуокер внимательно посмотрел на нее. Словно увидел перед собой стену — роль стены играла легкомысленная улыбка светской женщины, дразнящая и очаровательная улыбка-солнышко, защищающая душу от посягательств взглядов также, как доспехи защищают тело, потому что любой, самый любопытный и дотошный взгляд просто разбивается об эту улыбку, а проницательность, соприкоснувшись с ней, тает и превращается в беспомощность — и теперь хотел заглянуть за эту стену.
