Дар спросил:
— Вы были знакомы, наставник? — и тут же пожалел об этом — таким холодом повеяло от бывшего наставника.
— Отчасти.
Ждан показался перед непосредственным начальством не в лучшей красе: с разбитой в кровь губой, порезанной кольцом-шипом щекой и хромой ногой. Но мальчишка, несмотря на свой вид, то и дело помимо воли гордо поднимал подбородок, будучи жутко довольным собой: после того, как он расправился с возжелавшими его любвеобильными личностями, пусть это и стоило ему выбитого зуба, Ждан чувствовал себя старше и сильнее. Хотя, в сущности, ничего из ряда вон выходящего он не сделал: дрался-то с таким же молодняком, с каким кулаками мерялся и в родной веснице.
Но дело было вовсе даже не в этом. Рыжая Марта, та самая, которая так не понравилась Дарену, очень понравилась самому Ждану. И парень готов был съесть собственные носки, если ему показалось, что он увидел на себе ее заинтересованный взгляд.
От вида трупа ему резко стало нехорошо, но показать эту слабость значило бы пасть в глазах остальных войников, в том числе и самой Марты, и поэтому он, сцепив зубы, и стараясь не глядеть на повешенного и резковато двигаясь, копал тяжелой лопатой могилу вместе с остальными.
На хоронимого ему было, откровенно говоря, глубоко плевать. Он его не знал.
Это свойственно почти всем людям — относиться к чужим смертям, как неприятной обыденности. Мы с фальшивым сочувствием на лице можем обсуждать чьи-то смерти, но пока сама смерть не коснется тебя краем запыленного плаща, мы не будем искренни. Вот и Ждан относился к этой категории людей. И, по большому счету, его было не за что осуждать.
Начался дождь. Мелкая морось противно щипала за голые лопатки и морозными иголками прокатывалась по всей коже, оставляя тонкий липкий след.
Ждан и один из его товарищей опустили усопшего в землю на ритуальной доске и, осенив его в последний раз Оаровым знамением, забросали комьями земли.
Парень еще успел позлорадствовать расстройству желудка одного из товарищей, прежде чем его самого вывернуло наизнанку.
Марта, передернув плечиками и фыркнув, отвернулась и направилась обратно в здание.
Дарен смотрел на все это издалека, сложив руки на груди и накинув на голову капюшон. На бледном лице не отражались эмоции, а привычно нахмуренные брови не смогли бы сказать случайному прохожему совершенно ничего. Правильно ли это?.. Он не знал. Да и не захотел бы знать, потому как меняться было бы слишком больно. Да и нужно ли? Не лучше ли пребывать в незнании до конца жизни?..
Ему был чужд обычай хоронить людей в земле: сразу же представлялись могильные черви и трупные мухи, выползающие из проеденных глазниц... Брр. Он зябко передернул плечами. Куда как лучше погребальный костер — чистая смерть. И ты будешь уверен, что над твоим телом не надругаются подземные жители. Внезапно мелькнула мысль, что надо предупредить знакомых о том, что его тело после смерти надо сжечь и развеять над морем с высокой скалы... Мелькнула и пропала.
А море осталось. Дарен никогда не видел теплого моря — только пенистые высокие гребни Лютого. Даже летом его температура редко поднималась выше пяти градусов, хотя самые смелые, вроде самого Дарена, рисковали купаться. И поэтому ему было до безумия интересно, что же это такое — теплое море. Купцы, приезжающие в весницу до стычки с Корином, рассказывали, что часто вода такая прозрачная, что можно увидеть ступни босых ног и стайки рыб. Дарен и тогда не верил в это, и сейчас сомневался.
"Все, — решил он, — как только закончу с Акиремой, двинусь дальше вдоль границы на юг".
И почему, почему бы ему не рассмеяться по-мальчишески задорно? Он ведь свободен, сво-бо-ден! Почему же от этой свободы хотелось выть раненым зверем? И бледная маска лица не шелохнулась — даже в глазах не вспыхнуло ни искорки. Застыть каменным изваянием — вот его удел. Так предначертано Матерью-Природой. И это будет правильно, ведь если у тебя каменное сердце, как ты можешь быть живым? Камню не место в живой груди, но он так глубоко врос, что выдернуть его уже нельзя...
Порадовался бы неизвестный скульптор, увидев однажды серое изваяние на поляне, устланной кленовыми листьями. И госпожа Осень позволила бы ему остаться с ней навечно. Скульптор бы приехал на следующий год — тоже осенью — и водрузил бы его, Дарена на специальный постамент с колесами, обмотал бы ивовыми веревками, чтобы тот не разбился в пути о землю, и привез бы домой. А жена скульптора — румяная и красивая — долго бы плакала над связанным камнем, увидев живую душу внутри...
— Мастер Дарен? — он резко обернулся.
Позвавшая его девушка рассеянно теребила кончик огненно-рыжей косы, которая, впрочем, из-за наступивших сумерек выглядела блеклой и тусклой. Она глядела в землю и молчала. Войник не выдержал:
— Ты что-то хотела?
Девушка подняла на него зеленые глаза.
— А вы могли бы... могли бы тренировать нас на пару с мастером Веселином?
Дарен не мог не уловить хорошо отрепетированного тона. И ему вдруг стало так мерзко, что захотелось отвернуться и зашагать прочь. Но девчонка, по сути, и не виновата вовсе... Живое сердце ведь умеет любить, как бы он ни старался об этом забыть. Впрочем, если будет время, то почему бы и не воспользоваться так умело навязываемым предложением? Получит от него пару синяков — и от симпатии и следа не останется.
— Не говори глупостей. Женские казармы в другой стороне, — он потер переносицу и добавил: — и, к слову говоря, на меня давно не действуют женские уловки в виде длинных ресниц и девичьих слез. Спокойной ночи.
— Но...
Дарен развернулся, не дослушав, и пошел в выделенные апартаменты, но на полпути передумал и свернул в оружейную.
Марта недоуменно вскинула бровки и насупилась.
"Ничего, — думала девушка, — ты еще узнаешь, что такое Марта, мастер Дарен!"
Но Дарен не умел слушать чужие мысли.
А зря.
— Вес? Ждан? Вы что здесь делаете?
Русые волосы встрепенулись, старый приятель обернулся и тут же расплылся в широкой улыбке.
— Пареньку твоему железяку подбираем, — поглядев на потуги Ждана поднять одной рукой двуручник, усмехнулся Веселин, — ишь, резвый какой!
Ждан, немного зеленоватый после опорожнения желудка, скрипнул зубами, от злости потерял контроль над телом и выронил меч прямо на ногу. Крика не было — гордость не позволила, но такому выразительному шипению позавидовала бы даже степная гадюка.
Вес разошелся пуще прежнего.
— Смотри, к полу себя не пришпиль!
Смотритель оружейной — молодой мужчина с небольшой бородкой — продолжал невозмутимо стоять у двери, терпеливо ожидая, когда же, наконец, мастера перестанут издеваться над пылким, но глуповатым юношей.
Дарен хмуро оглядел помещение: в нем почти ничего не изменилось. Так же на стенах висели старомодные, никому уже не нужные, но дорогие, образцы оружия, все так же играли блики факелов на остро отточенных лезвиях... Разве что пыли на музейных экспонатах стало больше — за все эти годы никто и не подумал тут убираться.
Стоило только об этом подумать, и Дарен тут же чихнул, проклиная про себя дурацкую пылищу, сугробами лежащую в оружейной.
— А ты чего в этой груде железа забыл? — Вес немного успокоился и снова обратил свое внимание на бывшего сослуживца.
Дарен пожал плечами, пытаясь сдунуть с носа пыль, и молча показал обломок лезвия почти что у рукояти.
Веселин присвистнул, принимая из рук Дарена обломок и проводя пальцем по заскорузлой ржавчине.
— Эко ты его как! Дарен, какой исторический музей ты ограбил?
Мерцернарий хмуро отобрал у него то, что осталось от его меча и отрезал:
— Бывшим заключенным Здронна вообще оружие не полагается.
Смех застрял у Веса в горле. Сначала он поднял брови, не поверив, потом, не найдя шутки в словах бывшего товарища, открыл рот, затем закрыл, с полволны, не мигая глядел на Дарена, после чего поскреб безбородый подбородок и проговорил:
— Во, дела...
— И не говори.
— Как тебя угораздило?
* * *
Осень 844 года от Седьмого Пришествия. Три года назад.
Бабье лето в этом году было тоскливым — сырым, промозглым, слякотным. И дни тянулись под стать ему: серые, однотонные, мокрые от постоянного, навязчиво моросящего дождя.
Капли стучали по набухшим деревянным ставням небольшого домика, будто просясь войти. Но Дарен особо не обольщался на счет прочности своего жилища: на чердаке уже давно стоял глиняный таз, собирая в себя текущую сквозь прохудившуюся крышу воду.
Стоило бы отремонтировать ее, но зачем? Василины не стало вяток назад. Казалось, ничто не могло заглушить ту душевную муку, ту невыносимую боль, что осталась в самой его сути.
Он успел, успел, чтобы услышать прощальное: "Живи. Ради всех Богов, Живи, Дар!". Жестокая. Как? Как — жить?
Для него уже давно слова Жизнь и Василина — его маленький нежный василек — имели одинаковые значения. Она будто видела, будто знала... Зачем, ну зачем только он вообще встретил ее тогда, в лесу? Случайность? Совпадение? Узелок на нитях?
Дарен не знал.
Кап... Кап... Кап...
Вода — мокрая, холодная. Как лягушки ранней весной — такая же мерзкая и противная. Водой не смыть грязь, водой не смыть боль. Мокро, мокро... Мокро было в его душе и оттого совершенно невыносимо. Хлюп-хлюп: будто кто-то увяз в чавкающей грязи.
Он один был виноват в ее смерти — Дарен был в этом убежден — он один и никто больше. Слишком много жизни перетекло в него от нее.
— Дар, хватит сидеть, — тихий голос маленьким ураганом ворвался в его мысли, — насидишься еще. Пойдем.
— Куда?
— На улицу. Развеешься хотя бы.
— Зачем? — тускло отозвался Дарен, не поворачивая головы: для чего?
Мягкие шаги по деревянным доскам — и вот, незримый собеседник уже стоит за спиной.
— Тебе же не нужна моя жалость, — послышался тяжелый вздох, — да и... я не смогу тебя жалеть.
Он лишь безразлично пожал плечами.
Обладатель голоса обошел неразговорчивого друга и сел перед ним на корточки. У молодого юноши оказались такие же пронзительно карие глаза, такие же черные прямые волосы и излом тонких бровей... Дарену не хотелось встречать его взгляд — он отвернулся.
— Дар, послушай. Василька не вернуть. Просто поверь в то, что смерти нет.
— Как же нет? — горько спросил он, — а это что же, по-твоему?
— Жизнь. Просто другая. У нас здесь есть поверье: люди, умершие осенью, превращаются в цветы. Вот увидишь, прорастет сестренка синими цветками на полях.
— Глупые легенды.
— Ничуть. Ты еще поймешь, Дарен.
— Что пойму?
— Все.
Дар резко встал и, почти не понимая, куда идет, пошел под дождь.
Но не вовремя, ох как не вовремя пошел ему навстречу сын местного старосты! Он давно сох по Васильку, вся весница шепталась. Злые языки даже поговаривали, что это именно он подсыпал яду девушке. Кто знает? На то они и злые языки, чтобы злобу свою на других выплескивать.
— Ты! Это ты ее убил! — с места закричал Шорс, вместо приветствия.
— Что?! — одними губами прошептал в ответ Дарен, — что ты сказал? Повтори!
Они шли друг на друга.
Нити перехлестнулись, и будь рядом какой-нибудь захудалый чаровник, то всем стало бы ясно, что в туман ведет лишь одна из них...
— Ты, ты убийца! Все выпил соки из нее!
— Да как ты смеешь!
Шорс чуть не плакал: не одному Дарену смерть Василины принесла море горечи и океан боли. Парень любил ее. Действительно любил, по-детски наивно, лет с десяти. Несмотря на все злые сплетни, любил: по-своему, по-простому. Оставлял полевые цветы на подоконниках, смотрел щенячьими глазами... Даже после разговора с ней о том, что он никогда не смогут быть вместе. Нет, она не ругалась и не злилась: просто спокойно объяснила Шорсу, что есть такая фраза: "Сердцу не укажешь Нить. Какую выберет, по той и покатится". Нет, она не могла приказать своему сердцу. Но и Шорс тоже не мог. И потому, ругаясь с более прагматичным отцом, каждую ночь убегал из дому, чтобы Василина с утра просыпалась от запаха полевых цветов. Да как ее можно было не любить?! Оберегать, как нежный синий цветочек, лелеять и делать так, чтобы улыбка не сходила с ее губ. Она была создана для любви! Но выбрала почему-то хмурого заезжего войника, умеющего только ругаться да мечом махать, а не веселого жизнерадостного Шорса, проводящего с ней все тоскливые вечера.
Теперь они стояли друг напротив друга, сверля друг друга взглядами.
— А в веснице поговаривают, — злым шепотом начал Дарен, — что это ты ей яду подсыпал.
Парень аж задохнулся: он и слыхом не слыхивал о таких разговорах.
— Я?.. Да как же... Да зачем же мне ее убивать?
Дар демонстративно пожал плечами, хотя хотелось выть с тоски: ну зачем еще здесь этот, а? И для чего он ему пересказывает сплетни?..
— Ты... ты... — Шорс просто не мог найти слов от негодования, — чё ты трепешь!
И тут парень сделал большую ошибку, размахнувшись и ударив Дарена в лицо кулаком. Дар, не ожидая такого поворота событий, взбеленился и ответил Шорсу тем же. Вот только у паренька не было физической подготовки в виде войны. У него не было опыта убийства. Да ничего у него не было, кроме года, проведенного в постоянной армии!
А у Дарена руки были по локоть в крови, и никакой дождь не мог смыть ее всю. Дождь не мог, а одна единственная женщина, взяв всю кровь на себя, смогла. Вот только легче от этого никому не стало.
Посыпались градом удары, брызнула кровь из разбитых губ, потекла алым ручейком по лицу, смешиваясь с грязными каплями дождя.
Дарен не хотел его убивать.
Совсем не хотел: он даже не думал, что так может получиться. Шорс в очередной раз оказался на спине. Из земли торчал обломок от тележки...
Дар, в миг ярко осознав свои действия, упал на колени, пытаясь привести парнишку в чувства, хотя на самом деле уже знал, что ничего поделать нельзя: железный штырь прошел сквозь чужое тело, обломанный кривой его конец, весь красный от крови, торчал уже из груди Шорса.
Он, захлебываясь кровью, еще попытался что-то сказать, но не успел: так и умер с приоткрытым ртом.
А спустя мгновение раздался вопль отца, только что потерявшего сына.
— Я не хотел... — бормотал, неизвестно кому, Дарен, — не хотел, не хотел...
"Не хотел, а сделал!" — мстительно напоминал кто-то внутри.
Убийца!
"Она не могла бы любить убийцу!"
— Я не убийца!
"Она не хотела видеть тебя таким. Зачем, думаешь, она отдала свою жизнь?"
— Я не убийца!
"А на войне ты что делал? Цветочками да облачками любовался? Она взяла это все на себя. Это должна была быть твоя смерть, а не ее. А теперь только тебе с этим жить, и не отмоешься ты вовек".
— Заткнись! Не смей!..
Дарен не знал, как так получилось, что старейшина смог пробиться к удельному князю. Он не знал, как ему удалось приплести к этому и брата Василины... Он не знал, почему тот так яростно вырывался и, избитый городской стражей, умер в грязном подземелье. Дарен вообще стал на какое-то время апатичен ко всему происходящему: вплоть до самого прибытия в скалу-тюрьму Здронн. Почему он туда попал? Дар смутно помнил, как сыпались и ломались люди, сраженные какой-то тяжелой железякой, ставшей смертельным оружием в руках беглого преступника...
