Зверь лютый. Книга 7. Найм

— Есть у меня в хозяйстве одна сабелька. Гурда. Самая что ни на есть настоящая. Хороший клинок. Но — с норовом. Вот добрый гридень Ивашко помилку сотворил, сам чуть без головы не остался, да и сабля от него ушла. Спряталась. Пришлось мне самому идти искать. Еле вызволил. Теперь сижу-думаю. Другой у меня мечник в службе есть — ханыч торкский. Славный рубака, добрый воин. Но у него — своя сабля. Тоже славный клинок, древний. Под сто лет.

Это я так хвастаюсь. Дым пускаю, мордами торгую. Намёки намякиваю.

Прокуй заворожённо смотрел мне в рот. Всякая наглость с его физиономии слетела. Одни восхищения с изумлениями остались. Будто я ему сказку волшебную рассказываю. С чудесами. Ханыч, торк, столетний клинок, гурда заговорённая, сабля спряталась, её вызволяли... Живут же люди! А тут... повезёт — будешь всю жизнь гвозди для подков конских ковать...

— А, боярич, будь по-твоему! Пойду я к тебе! Давай по рукам! Буду всякую работу кузнечную делать, какую ни скажешь. Только инструмент мой забрать надо. И с мамкой...

Ну и хорошо. Тогда... конкретизируем.

Я начал командовать. Гостимилу — опять лошадь запрягать. Сухан с Марой... блин, ещё не закончили.

Да, тяжек путь к совершенству. Ихний дао... он долгий такой.

Жаль, очень интересные сценарии не срастаются. Без Сухановской еловины... как голому на мороз. Ивашко... нет, пусть лежит. С таким лицом хорошо в травке прятаться — полная мимикрия. Поди, и зайчик ошибиться может: ухо, там, отгрызть или ещё что.

Николаю — суму с письменными принадлежностями. Ноготку — напомнить как бить надо, чтобы под "Русскую правду" не попасть. Где Чарджи? Куда этот блудливый торк подевался?! Хватит спать — пошли, посмотришь. Как на что? На ласкающее твою душу зрелище — как твоего господина убивать будут. Пару мужиков из гребунов. Ваше дело молчать, ни во что не встревать, как скажут — таскать. Чего-чего — чего скажу. Тронулись. С богом.

Ну, Ванёк, мастер провокаций и гиена инсинуаций, пошли играть серию четвёртую.

Сериал — как "Капитан Тенкеш". Мыла ещё нет, а мыльные оперы уже... может, и пользу принесут.

Если телега с кучей мужиков может называться кавалькадой, то вот именно кавалькаду я и остановил, не доехав до столь знакомых, по демонстрации закона всемирного тяготения ворот метров двадцать. А сам, решительно выбив нос и подтянув в очередной раз штаны — ну я же уже погрустил об отсутствии пряжек! — пошёл заниматься "вятшизмом" — "дела делать".

Половинка ворот была снята, на столбе — свежие затёсы. Заглянул во двор — никого. Только я собрался как-то обозначить своё явление... Да хоть покричать дурным голосом по Блоку:

"Запирайте етажи!

Нынче будут грабежи!",

как из сарая появился "бычий гейзер". Несколько мгновений мы рассматривали друг друга. Я — с умильной улыбкой на лице. Он — постепенно краснея.

Вот моя сегодняшняя "морковка" стоит, взор радует. Аэродинамический овощ.

Потом он начал... мычать. Как жаль, что нет мулеты. Когда быка бьют тряпкой по лицу — он сосредотачивается. Сейчас бы Trinchero провести — справа налево, "сокращая атаку быка при помощи проведения мулеты понизу, с целью подчинить и сосредоточить его". Но чего нет — того нет.

Ну, тогда побежали. Я же говорил — серия четвёртая.

У меня нет бандерильи. Это такие короткие украшенные копья, их ещё называют "увеселителями". Дядю "увеселять" не надо — он и так вполне готов к веселью. Но бандерильи используются "для измерения ярости быка". А тут... ничем ничего не померить! Средневековье же! Даже аршин и тот персидский.

Хотя зря я так — аршин оказался спасительным. Точнее — четверть аршина. Именно на столько дядя до меня и не дотянулся.

Легче надо быть, Ванюша, жрать меньше. Бегать быстрее, подпрыгивать чаще.

"Легче относись-ка да поторопись-ка".

На кой тебе бандерильи, когда и так видно: сейчас свисток засвистит. От общего закипания и давления повышения. Не, не свисток. С другой стороны. Напрягся "юморист морковный". Так кто тут из нас из Пердуновки?

Дядя пытался загнать меня в угол. А мне нельзя убегать совсем, нельзя держать длинную дистанцию. Почти как тореро на арене: "постоянно ощущая разъярённое животное собственным бедром".

Наконец я заигрался — он поймал меня за рубаху. Не, матадор из меня... Уй! Ё!

Дядя вскинул руку, я стукнул в ногу, получил по уху, врубил по паху... И под отчаянное верещание (моё) и утробное рычание (его) мы, через отсутствующую половину ворот, выкатились на улицу. Где и накатились на Николая.

Как самый любопытный из моих людей, он ближе всех подошёл к воротам. "Любопытство сгубило кошку"... Ах, да — я же сегодня об этом уже...

Наш рычаще-верещащий каток сшиб моего приказчика на землю. И покатился... И покатался... И потоптался... И оставил его — в его положении.

На его спине привольно и вольготно улёгся сам "бычий гейзер". Не успел я погрустить о широком распространении обычаев мужеложства, содомии и, позволю себе заметить, свального греха в условиях исконно-посконной "Святой Руси", ибо занятие наше было явно групповое — "морковный гад" не отпустил мою рубашку, как "гейзер" начал подниматься.

Не ловите меня на слове: именно он сам, а не "у него". Что там у него, я, по особенностям совершаемых движений — вырывался я — контролировать не мог.

Мы все трое взвыли. Естественно — с утроенной силой. Я — от затягивающегося на горле ворота рубахи, за которую меня тянули, и от ощущения собственного неизбежного конца в конце этого подтягивания. Николай — от нажатия разными локтями и коленями "морковки" в чувствительные и особо чувствительные части тела. Ну, и от общей обстановки шумного веселья вырвавшегося на гостевые трибуны сильно "развеселённого" корридного быка.

Краем глаза поймал движение подскочившего Чарджи, вскидывающего саблю... Он что?! Сдурел?! Мощный звон металла от соприкосновения с "лобовой бронёй" "морковного бычка", резкий рывок за рубаху назад... Предсмертная судорога?! Рефлекторное сокращение мышц?!

Я лежу на спине, надо мною небо, Чарджи и его раздражённый голос:

— Неужели как-то проще нельзя было? Без этой... джигитовки.

— Чарджи, ты его... убил?

— Кого? Мурло это? А надо?

"Мурло" подо мною начинает стонать и шевелиться. Под "мурлом" начинает шевелиться и стенать Николай. Сбоку вдумчиво и в некотором сомнении нашу "могучую кучку" рассматривает Ноготок. Никак не решит: то ли вязки доставать, то ли сперва секирой... пройтись.

Да уж, пора шевелиться и мне.

Всё-таки, дяде достался и второй удар саблей — цепкий он. Стонет, левой рукой за голову держится. Но второй-то, гад, держится за мою рубаху.

Запоминай, Ванюша: по кузнечной технологии молотобойцу ни клещи, ни молот из рук упустить нельзя. Отчего вырабатывается у сих подмастерьев особая цепкость в кистях рук, и в хватании чего попало — особливое упорство.

Чарджи врезал по этой цепкой кисти своим легендарным наследственным родовым клинком, и растопыренные пальчики убрались. А не отлетели далеко. Поскольку удар наносится плашмя. Очень неудобно — на сабле гарда, толком в кисти не ухватить. Но у Чарджи хорошо получается — надо будет потом расспросить.

Ноготок сунулся, было, с вязками. Дядя встать не может, правую руку к груди прижал, левой за голову держится, но здоров — вязать не даётся. Пришлось пройтись секирой. Но не плашмя, а комлем рукоятки по рёбрам.

Нет, как интересно профессионалы работают! Надо учиться, надо... О-ох. А моим рёбрам, видать, во время катания досталось. У-ух как...

Но самый подробный отчёт о текущем состоянии скелета мы получили от Николая. С подробным перечислением, комментарием и демонстрацией.

Как иногда утомительно иметь дело с грамотным человеком. Который связывает состояние своих рёбер с созданием Евы по "Святому Писанию". И, соответственно, возлагает на "морковного юмориста" вину за соучастие в делах "врага рода человеческого" с самого момента сотворения мира.

"В начале было слово", но слово было неразборчивое и виноват в этом, естественно, "бычий гейзер".

Мы затащились во двор, привалили "морковку" в связанном состоянии к стеночке и решили передохнуть.

Не тут-то было. На смену несколько монотонному повествованию Николая пришёл "поминальный плач" хозяйки дома.

Взволнованная женщина, выскочив из какого-то сарая, не разобралась сразу на свету, и кинулась поднимать своего возлюбленного, глухо стонавшего у стенки дома, на ноги. Захват поперёк туловища...

Комель рукоятки секиры профессионала, работающий по рёбрам воспитуемого, оставляет долго-незабываемые и остро-ощущаемые... Да, об этом я уже...

Мужик взвыл. От всей души. Которая, как говорят, там, между рёбрами и пребывает. И второй раз — аналогично. Когда испуганная женщина его отпустила.

Короткие мгновения установившей, наконец-то, паузы позволили мне перейти к содержательной части действа.

— Мы тут не к нему — к тебе пришли. По делу. Рядиться.

Конец двадцать пятой части

Часть 26. "Девки гуляют и мне..."

Глава 138

Мои надежды на информационно-насыщенное, коммуникационно-обеспеченное общение по волнующему меня вопросу было немедленно прервано. В проёме отсутствующей воротины замаячил Гостимил с лошадью, а во дворе, с истошным криком — Прокуй.

— Не тронь мамку! Не смей! Вон со двора! Все вон пошли!

У меня болели ребра и шея. В голове было несколько "ватно" от пережитых эмоций. Видимо, исключительно в силу столь плачевного душевного и физического состояния, я изменил своей обычной благовоспитанности и ответил в необычной. Точнее: обычной для "здесь и сейчас":

— Ты! Морда холопская! Ты на кого хайло раскрыл?! На господина своего? Ты меня, боярина, со двора гонишь?! Запорю нахрен сволоту воровскую!

Напор у меня был настоящий. Последние слова вообще — чисто рычащим шёпотом.

Тут всё просто: вдохнуть — больно. Приходится на выдохе, а воздух уже кончается. Вот и рычу шёпотом.

Прокуй остолбенел, остановился, не добежав до матери, и стал неуверенно хлопать глазами. Зацепился взглядом за Чарджи, подпирающего стену, за саблю в его руке...

— Дык... эта... мы ж... ряд-то... ну... мамка-то слово не сказала... Да. Вот. А у нас уговор был — чтобы с мамкиного согласия, а пока согласия нет, то и уговора нет, а что по рукам ударили, так то не считается, потому как уговор был...

Прокуй, ошеломлённый моим рявканьем, испуганно переводил взгляд с заплаканной матери на повязанного, битого "бычару", на Чарджи, лениво подпиравшего стенку и поигрывавшего саблей, на этот легендарный ханский клинок, которым дикие степняки сто лет резали... разных людей, и вот он легко так, лениво, в руке, без ножен, обнажённый, заточенный, пока ещё чистый, светлый... Пока...

Мальчишка всё больше лепетал скороговоркой. Я уже успел вдохнуть, принять воздух в лёгкие, сопровождая этот болезненный процесс злобной, от собственных внутренних ощущений, гримасой.

— Ты, Прохуёнок, наперёд запомни: мне таких слов не говорить, горло на меня не разевать. Знать своё место. Выдь со двора. Покуда мать твоя иного слова не сказала — наше рукобитие в силе. Иди-иди, нам тут дело делать надо.

Мальчишка несколько неуверенно, оглядываясь на мать, вышел со двора и спрятался за забором. Его матушка, при моём обращении на неё внимания, испуганно прижалась к "бычьему гейзеру". Резковато для бедного. Тот снова взвыл, она испуганно отшатнулась, стала успокаивать мужика.

Ну, вот и я... переместился к ним поближе... постепенно. О-ох. Ну, поговорим.

— Я — отпрыск славного сотника смоленских стрелков Акима Яновича Рябины. Он, в былые времена, во многих, на Руси громких, битвах и походах бывал. К примеру, отсюда, с Елно ворогов князя Ростислава Мстиславича выбивал. Который нынче — Великий Князь Киевский. Слышала? Про князя-то? Про великого? То-то... А сынок его родненький ныне в Смоленске сидит. Сын-то его старший, Роман — всей здешней земле — правитель. Наш светлый князь. Мы тут все под его рукой ходим. Знаешь про это? Так-то... Так вот, пришёл я в Елно с батюшкой моим по делам разным. С моим батюшкой, который самому Великому Князю Киевскому — давний боевой друг-товарищ. У одного костра грелись, из одного котла щи хлебали. Уразумела? Который и нынешнего нашего господина и владетеля — наукам разным ратным обучал. Самого князя — учил. Родитель мой. Князя нашего. Дошло? Вот повстречался я с твоим сыном и решил взять его к себе в усадьбу кузнецом. Поняла?

Ни слова неправды. Лжа мне заборонена — "дар богородицы". Сам правило придумал — сам и исполняю. Тем более, Аким рассказывал: был как-то раз случай, когда довелось ему совсем в то время ещё юному Роману показывать — как прикинуть возвышение при стрельбе из лука. И что Ростик, Ростислав Мстиславович, на походе не брезговал с воинами и у костра посидеть, и из общего котла хлёбово попробовать.

Какой-то у меня бандитский разговор получается: "Ты такого знаешь? А с таким-то сидел?". Хотя... где ещё более естественно выражаются хомосапиенские порядки, как не на зоне? Только в волчьей стае...

Баба растерянно посмотрела на меня, потом на "морковного юмориста". Похоже, что половины слов она просто не поняла. Уловила только последнюю фразу.

— Не... Не отдам... Да как же это? Ростишь-ростишь, кормишь-поишь, а потом... Нет. Не отдам. Я вдова бедная-горемычная, одинокая-покинутая... Ежели чего сделать надобно — скажи, о цене договоримся, лишнего не возьму. А сына... Сыночка, кровиночку единственную, ласкаемую-жалеемую да на чужбину, да за тридевять земель, в места дальние-незнаемые, дитё взлелеянное...

Речь её всё более становилась напевно-плачущей. Всё более гладкой да складной. И по смыслу — отрицательной.

Пора кончать этот "насыщенный негативом" монолог. Но меня опередил "морковный юморист":

— Врёшь ты всё! Какой ты "сотника отпрыск"! Сам же говорил: Ванька с Пердуновки.

— Экий ты дядя... прямолинейный. Как... "бычий гейзер". Объясняю: в вотчине нашей несколько деревенек. В одной прежде жил отставной сотник Перун. И место то прозывалось — Перунова усадьба, Перуновка. Люди же простые, по привычке своей к словам подлым, название того места переиначили на свой лад. Вот и получилось — Пердуновка. А имя у меня — Иван. Девки — Ванюшей кличут. Ещё и прозвище есть. Люди "Лютым Зверем" называют. Может, слыхивали?

Баба с дядей недоуменно переглянулись, он отрицательно покачал головой.

"Огромная колонна стоит сама в себе -

Встречают чемпиона по стендовой стрельбе.

Попал во все, что было, он выстрелом с руки,

По нем бабье с ума сходило и даже мужики".

Не мой случай. Ни на чемпиона-стендовика, ни на Джеймса Бонда — я по здешней местности не тяну. "Лютый Зверь", "Лютый Зверь"... тьфу, мартышка бесхвостая... Не знает меня народ, не уважает. От прозвания моего — не вздрагивает, малых детушек именем моим — не пугивает.

Нечего расстраиваться — будем работать над популяризацией образа дальше. Будем "попадать во всё что было". Чтобы всё — "сходило с ума". Имиджмейкериться и пиариться. Надо собственный авторитет зарабатывать. А то я ведь ни с кем из здешних "авторитетов" не сидел. Даже у походного костра.