О, она, оказывается, сама протянулась от самого низа куда-то вверх! И ей достаточно было послать своё внимание вдоль по себе самой, и мысленно посетить... попасть... очутиться... в будущем! Стоп-стоп-стоп, это что же получается?.. Так она и предсказывает?!..
Это открытие окончательно взломало разворачивающуюся перед Ленкой метафору, и девушка вмиг прознала (лучше слова и не подобрать!) о ткани и нитях судеб, о мойрах, о башмаках и сургуче, капусте и... Студенка рассмеялась тонким смехом, как, должно быть, струна смеётся, когда кифарет берёт мажорную ноту.
Тщательней вглядевшись в полотно, вещунья полностью поняла механизм своих пророчеств. Никаких пророчеств, в сущности, и не было. Это не она угадывает. Всё сбывается, как скажет она, Ленка. Это её воля формирует ткущийся рисунок. Вот так-то.
И если бы у неё сейчас была рука, она бы закрыла ладошкой рот, которого сейчас тоже не было, потому что открытие оказалось шокирующим. Студентка принялась судорожно вспоминать, не наобещала ли она кому-нибудь дурного. Вроде бы, нет. Не взяла грех на душу...
Жрецу верховному поугрожала, но не всерьёз же... Хотя кто знает, как этот станок работает...
Ей вдруг сделалось спокойно. «А ведь ты догадывалась», — сказала она себе, и спорить было не с чем.
Разобравшись с собой, Ленка ещё внимательнее всмотрелась в полотно, и, во-первых, выяснилось: она, находясь в общей ткани, всё же умудряется видеть её как бы сверху, а во-вторых, она обнаружила нить Аполлона Ромашкина. Такую же красную, такую же особенную, не из того материала, что все остальные нити.
Нить Полькиной судьбы истончилась, но пока не сдавалась. Ленка изо всех сил пожелала поддержать эту линию жизни, и через некоторое время нить стала заметно толще.
Предсказательница Афиногенова решила подняться выше и удостовериться в успешном будущем Ромашкина, но раскатистый голос оглушил её, смёл и бросил в очередной тёмный колодец:
— Пифия!!! Пифия!!! Что с тобой?!!
Казалось, Ленка взорвётся и осыплется миллионом клочков, но крик перестал быть вселенски-уничтожающим — просто Писистрат тряс девушку за плечи и, всхлипывая, звал её.
— У... — недовольно высказалась работница оракула, и тряска прекратилась.
— Ты жива, жива! — радости юного жреца не было разумных границ. — Синие губы! Серый лик! Я думал, мы потеряли тебя! Думал, подлые боги хотят украсть у нас последнюю отраду!..
Писистрат продолжал богохульствовать и восторгаться, а Елена Дельфийская собиралась с силами. В итоге она отмобилизовалась, как могла, и заявила:
— Заткнись, Писька!
Жрец аж зубами щёлкнул, когда исполнял высочайший приказ.
Пифия облизала сухие губы и продолжила:
— Напои меня, пожалуйста, и дай поспать.
Спустя пару минут она заснула нормальным человеческим сном и проспала до самого утра, не помня видений, да их, возможно, и не было.
Хотя может быть, она всё-таки видела странного старика, которого как раз трудно запомнить.
А вот Аполлон Ромашкин этого старика лицезрел. Точнее, долгое время студент не осознавал, на кого смотрит. Да и вообще всё было не так.
Сначала парень почувствовал, как падает и бьётся боком оземь. Потом он как в бреду поднялся и попытался собраться с мыслями. А когда мысли обрели кое-какой строй, Аполлон всё же заметил, что находится в компании серого молчуна. Кажется, с бородой. Да, верно. И одежды такие ветхие... И вся фигура будто нарисована художником, повёрнутым на штриховке, в которую надо долго вглядываться, чтобы угадать спрятанный образ.
И вот старик всё же проявился, только как ни старался студент встретиться с ним взглядом, а глаза никак не находились. Было в этой странной и абсолютно безмолвной игре нечто зловещее. По-настоящему зловещее, не как в западных фильмах про неведомую мистическую хрень.
Понял Аполлон одно: неуловимость глаз старика объяснялась именно жутким ужасом студента. Ромашкин до дрожи боялся заглянуть в адские очи, и страх оказался таким всеобъемлющим, что попросту перестал осознаваться как страх. Неведомые глаза буквально засасывали душу, тянули в неведомую бездну, и было ясно: взгляни туда и пропал.
Совершенно неожиданно захотелось достать из кармана пару монет и закрыть ими эти «чёрные дырочки» (Аполлон почему-то был уверен: в голове старика есть две маленькие космические сингулярности), но денег у Ромашкина не водилось, а мошна осталась у Клепсидры.
Спохватившись, парень оглянулся, только девушки рядом не обнаружилось, зато уточнилось место, куда Аполлон угодил. Серый берег, тёмная неподвижная вода, в ней лодка, в лодке стоит старик и пристально смотрит на Ромашкина.
«Да ходи оно всё конём!» — мысленно решился студент и уставился прямо в глаза старца.
Да, там были два гипнотических провала, в которые устремилось сознание Аполлона, но такая хрень парня совершенно не устраивала, он мгновенно вскипел гневом, как это случалось с ним в присутствии олимпийцев, и чары безглазого старца мгновенно развеялись.
— Э, нет! Тебе здесь не место! — Старик оказался чревовещателем, губы даже не дрогнули.
— Тогда я пошёл, — холодно ответил Ромашкин, а сам всё же вспомнил имя собеседника — Харон.
— Куда? — «Внутренний» голос старца был печален и неутешен, будто вопль узника глубокой сырой ямы.
Харон протянул сухую полуистлевшую руку к Аполлону, тот плюнул на этот форменный зомби-апокалипсис и побрёл от воды.
Старик что-то гудел ему вслед, но парень не расслышал, да и не хотелось.
«Стикс! — откопал в кладовых памяти студент. — Река, отделяющая наш мир от Аида. Ну её на фиг. Я слишком молод, чтобы умирать».
Аполлон схватился за грудь. Дыра, проделанная мечом Ареса, никуда не делась. Ромашкин, кстати, и не знал, что его проткнул именно бог войны. Дыра и дыра. Подлая и, увы, настоящая. Парень ощутил, насколько он слаб и заторможен, но, к его удивлению, состояние это было постоянным, силы не убывали. То ли убывать было нечему, то ли магия места такова.
Конечно, парня беспокоил скачок, который он совершил из постоялого двора к Стиксу. Лучше бы это оказался сон, не хотелось бы убедиться на собственном примере в том, что смерть действительно предлагает человеку столь причудливый постмортальный вояж. Глупость же, несуразица, сандалии всмятку.
Так он и шагал, шаркая, по серой земле в сером полумраке под серым небом, пока впереди не послышался шум, тоже показавшийся Аполлону серым. Дробный рокот нарастал, а вместе с ним приближался пылевой вихрь. Клубы мельчайшей пыли хлестнули Ромашкина в лицо и всё разом стихло.
Пыль слегка улеглась, и Аполлон рассмотрел кентавров. Конемужики имели вид свирепый, можно сказать, бандитский. Помимо конского тела, ловко переходящего в торс накачанного мужчины, каждый имел отморожено-злобное выражение набычившегося лица, короткую стрижку, а в могучих руках — какой-нибудь предмет поражающего воздействия: дубинку, камень или кинжал. Нередко встречались шрамы на телах и рожах, кое-кому недоставало глаза либо уха. Ромашкин мельком заметил, что у каждого на теле было по гноящейся чёрной ране, от которой расходились чернильные прожилки.
Остановившись, кентавры принялись топтаться, как шарнирные. Главный сунул дубинку в подмышку и с презрительной неторопливостью вразвалочку продефилировал к Аполлону.
То, что это вожак, стало ясно мгновенно: на шее болталась толстенная цепь жёлтого металла, а предмет, показавшийся Ромашкину дубинкой, носил скорее декоративную функцию — он был короче, глаже и тоньше, чем орудия прочих кентавров. Кроме того, его неряшливо покрывали красочные узоры, характерные для Эллады, но грубые, пёстрые и совершенно не сочетающиеся. Студент совершил открытие: это была не дубинка, а статуя обнажённой женщины.
Вожак сплюнул сквозь кривые зубы и хрипло обозначил тему беседы:
— Слышь, ты чё? Гетера страшная, типа, а?
— Не понял... — настороженно, но и как бы с наездом высказался Аполлон.
— Чё не понял, чё не понял-то? Маслины выкатил, бычок. В рог давно не получал?
Кентавры загоготали. Видимо, главный только что проявил уничтожающее остроумие.
— Кто по жизни-то? Погремуха есть? — продолжил он словесную атаку.
— Какая погремуха? — невольно спросил Ромашкин.
— Ну, ты тупой... Кликуха, чё, — пояснил конемужик.
— А, кликуха... — Студент усмехнулся, потихоньку вызывая у себя приступ гнева, не терпеть же хамов. — Кликухи у животных. У коней всяких, чё.
Кентавры оскорбились и замерли. Главный растопырил пальцы и чуть не выронил из подмышки статую. Он стал напирать на студента, упражняясь в красноречии:
— Чё такой дерзкий? А с копыта не пробить? Пойдём-выйдем? Отскочим-побормочем? Хы-хы-хы... Сильно умный типа? Ребзя, а щегол-то того, в нарыве весь...
Конемужики заржали, главный самодовольно разулыбался, Ромашкин потихонечку закипел. Поначалу он немного отступал от накатывавшего жеребца, но придя в бешенство приемлемого уровня, встал как вкопанный и вперился кентавру в глаза.
Каким бы тупым конемужик ни был, он всё-таки прочитал что-то на лице Аполлона и резко осадил:
— Ты это... Я это... Тебе щас того... Ну... С копыта, чё...
Накал наезда поутих, многие кентавры заскучали. Взгляды сменились со злобных на пустые, грубые черты суровых лиц разгладились, многие бойцы приоткрыли рты и застыли, бездумно пялясь в произвольно выбранные точки, другие стали что-то размеренно нажёвывать.
Парень посмаковал немного своё бешенство — качественно новое, несуетное, холодно-отстранённое и оттого дающее ему особую мощь, мощь того, кто вообще ничего не боится. Улыбка заиграла на губах Ромашкина, и главный кентавр резко завял.
— Я тебя твоими же копытами накормлю, — пообещал Аполлон, начиная наступать на собеседника. — Заставлю сожрать без соли и вина.
Страх вожака передался и всему табуну. Гопники на конной тяге неуверенно забили копытами, кто-то жалобно всхрапнул, все стали коситься по сторонам, словно высматривая что-то в серой пыли.
— Я думал, вы реальные пацаны, в натуре, — презрительно промолвил Ромашкин. — А вы так, кенты на выезде. Как нарисовалась перспектива в будку нахватать, так ваш бугор завял, повернул оглобли, прямо-таки с копыт срезался, как я вижу.
— Да я чё?.. Я ж ничё... — пробормотал главарь.
— Чё ты чёкаешь? — возвысил глас Аполлон. — Ты, думаешь, Гомер честной? Ты на деле — конь простой! Мерин сивый, конёк-горбунок подкроватный!
«И откуда такие перлы сыплются?!» — подумалось парню, и он слегка замешкался.
Всё же авторитет следовало хоть как-то защитить, поэтому главный конемужик рискнул посопротивляться:
— Так, я не понял... Ой!
Аполлон попросту сцапал главаря за нос, вывернул его, а другой рукой выхватил странную статую. Кентавр вырвался, отскочил и обиженно закричал:
— Отдай!
— Статую хочешь? — Ромашкин взялся за неё, как за дубину. — Да я вас всех поубиваю этой бабой.
И вот здесь произошло самое странное и жуткое за истекшую четверть часа: весь этот тупоумный табун заржал, как накуренный.
XXII
Если вы потерялись в пустыне, напишите
SOS на снегу, и вас найдут с самолета...
Неизвестный офицер
Кентавры смеялись долго, некоторые упали и били копытами, поднимая новые и новые облака пыли, отчего чихали, и снова ржали безудержно и неистово. До слёз хохотали, до всхлипов бессилия.
— Ну, ты залепил, человече! — проговорил, отдышавшись, главарь. — Убьёт он нас... А ты это видел?
Конемужики стали показывать Аполлону свои чёрные гноящиеся раны, предъявил свою и бугор.
— Нас давным-давно всех замочил Геракл, чтоб ему с неба хрястнуться. Беспредельщик он отъявленный... Яд Лернейской гидры, высший сорт, даже Хирона не пожалел, падла. Мы все тут жмурики, мертвее не сыщешь.
Новость требовала осмысления. Ромашкин молча отдал статую расписной дамы главному кентавру и отошёл в сторону, неосознанно ощупывая дрожащими пальцами дыру в своей груди.
— Так я тоже... того?.. — выдохнул он настолько жалким голосом, что кентавры посовестились ржать.
— Слышь? — участливо окликнул Аполлона бугор. — Ты это, ну, типа, чё уж...
Слова были не из изысканных, но в целом утешали.
— Так, тпру! — Лицо Ромашкина осветила счастливая идея. — Мне же этот ваш лодочник так и сказал, мол, тебе здесь не место! А я-то, дурак, подумал, что он меня только собирался везти через Стикс...
«Какой же всё-таки шизоидный сон!» — промелькнула у студента мысль.
Конемужики не стали вникать в его слова, пожали плечами, ведь ясно, на парня накатила тоска по жизни, вот он и цепляется за какие-то свои выдумки, все через это прошли...
— Ладно, не смотрите на меня, как на двухголового, — усмехнулся Аполлон. — Знаю, чушь смолол. Но попытка не пытка, да?
— Я бы не советовал, — печально пробубнил главный, растирая малиновый нос. — Тут вертухай покрепче, чем на афинской киче. Не мечтай о побеге. Он, волк позорный, такие мысли чует, как шлюха добрую выручку.
В подтверждение его слов где-то вдали раздался вой ста собачьих глоток. Вой, разумеется, пробирающий до косточек, волны страха, воплощённые в звуке. Вой, леденящий кровь. Правда, насчёт заведомо низкой температуры собственной крови Аполлон не сомневался. Вот в чём он не был уверен, так это в самом наличии крови. Дыра в груди, вторая в спине... Тут ещё пёс...
— Как же, лепёшка, его?.. — напряг память Ромашкин. — Цербер! Верняк! Цербер, да?
— Не произноси!.. — выдохнул бугор. — Ладно, мужик, извини, если чё, нам с братвой пора. Ну, короче, того — бывай!
— Прощайте. — Парень отчётливо понял, что надо действовать быстро и стал отступать к реке.
Кентавры ломанулись куда-то в сторону и вглубь суши, подняв высоченную стену фирменной серой пылищи.
Аполлон побежал, точнее, двинулся старческой трусцой, ведь на более мощное ускорение ему не хватало сил. И это было бы гомерически смешно, если бы не адский ужас ситуации. Вой раздался снова, он звучал резче и ещё страшней, Цербер приближался.Ужасен и убог был забег Ромашкина. Так, наверное, немолодая черепаха тщится убежать от юного, полного сил крокодила. Жуть умножалась ещё и очередным неприятным открытием студента: его лёгкие не работали, он по привычке вдыхал и выдыхал... пустоту. Даже из проклятой раны в груди ничего наружу не вырывалось, а значит и нечему вырываться...
Хорошо хоть, сердце стучало: тук-тук... тук-тук... тук-тук... И всё громче, главное...
«Дурак дебильный, это не сердце! — осенило Аполлона. — Это галоп Цербера!»
Мерная дробь могучих лап стала настолько громкой, что сомнений не осталось — страж Аида вот-вот задышит парню в затылок. Или вовсе отхватит его. А волны страха, излучаемого Цербером, совсем парализовали робкие попытки Аполлона разъяриться.
