— Мне надо срочно повидать мойр.
Высадив залпом полкувшина нектара, Зевс внезапно перестал пить и гневно уставился на богиню-виночерпия:
— Что это за бурда?!
— Не-не-нектар... — пролепетала Геба.
— Если это нектар, то я шмель, — стараясь справиться с гневом, сказал Громовержец.
Другие олимпийцы тоже пригубили напиток и возмущённо загомонили — в кубках и чарках оказалось нечто совершенно иное...
— Это возмутительно! — утробно пробасил Аид, а Посейдон выплеснул остатки себе под ноги, свирепо глядя на бедняжку Гебу.
— Дочь моя, — сохраняя олимпийское спокойствие, произнёс Громовержец. — Будь добра, принеси другого нектара.
Ни живая, ни мёртвая Геба убежала из пиршественных чертогов. Воцарилось гнетущее молчание. Текли минута за минутой, а дева-виночерпий всё не возвращалась.
Афина Паллада поймала взгляд отца. Зевс едва заметно склонил голову: сходи. Афина кивнула и удалилась.
Спустя минуту вернулись обе дочери Тучегонителя.
— Почему с пустыми руками? — мрачно спросил он.
— Весь нектар превратился в откровенную бурду, — ответила Паллада. — Это значит...
— Это значит, что через несколько часов мы все перейдём в первозданный ритм жизни и потеряем всякую возможность противостоять чужакам, — закончил за неё Посейдон.
Зайдя в дом, Омерос обнаружил там деву неэллинской красоты. Сказитель потерял дар речи и вытаращился на гостью, сидевшую на его любимой скамье.
Чужанка была землячкой Аполлона, смекнул Омерос.
Ленка видела перед собой аккуратного пятидесятилетнего мужчину. Борода, кудри — типичный местный. Вот только выглядел он больным — тёмные мешки под глазами, нездоровый цвет лица, одышка, плюс двигался с трудом. Безрадостное зрелище.
Философ поклонился и заговорил с опаской:
— Скромный Эриманф рад приветствовать в своём жилище прекрасную незнакомку, хоть и не помнит, при каких обстоятельствах пригласил её...
— Извини, не до комедий, — поломала всю игру Ленка. — Наверняка Аполлон про меня рассказывал.
— Аполлон? Это который из?..
— Вон тот, валяется который. — Пифия Афиногенова ткнула пальцем в направлении кровати, стоявшей в соседней комнате.
Философ глянул и обомлел, узрев изгнанного гостя, лежащего на спине.
— Надеюсь, он... жив?
— Вполне. Но спит.
Омерос перешёл на шёпот:
̵#8212 Тогда не будем его будить.
Он на цыпочках приблизился к Ленке.
— Можешь не стараться, — сказала та. — Его усыпил Гипнос.
— Сам Гипнос! — Философ-нектаролюб округлил глаза. — Я так и знал, что парень далеко пойдёт!
— Как его разбудить?
— Что?
— Как. Его. Разбудить. — Ленка слегка завелась и уже была готова перейти к Полькиному модусу операнди.
— А! Так вот оно что! Прекрасная гостья ищет помощи у старого философа!
Омерос расплылся в самой масленой из возможных улыбок. Девушка насторожилась.
— Да, мне надо его разбудить.
Грек совершил невозможное: его улыбка стала ещё масленей.
— В таком случае, ты, прелестнейшая чужестранка, обратилась именно к тому человеку, который способен тебе помочь!
— Так помоги мне, пожалуйста!
(Тут Ленке пришлось собрать всё своё терпение в кулачок).
Омерос отступил на пару шажков и, приняв просительный вид, промямлил:
— Смеет ли ничтожный смертный попросить Елену Дельфийскую (да-да, слухи о тебе дошли и до Ретея) об ответной услуге?
— Тьфу ты! — До студентки дошло. — Так ты мне сделку предлагаешь! Так бы и сказал. Чего же ты хочешь?
— О, это сложнейший вопрос... — Омерос не на шутку озадачился. — Ещё вчера я бы попросил бочку нектара...
— Да хоть две! — нетерпеливо выпалила Ленка.
— Нет, прекрасная Елена, — покачал головой печальный философ. — Взгляни на меня. Я в жесточайшем похмелье. Единственная дорогая мне женщина снова сбежала, боюсь, навсегда. Я поклялся больше не вкушать напитка богов.
К концу этой отповеди Омерос стоял, гордо выпрямившись и закинув полу своего наряда за плечо. «Орёл облезлый», — подумала раздражённая студентка, с детства презиравшая алкашей.
— Ну? — подогнала она заказчика.
— Я бы хотел, конечно, вернуть Клепсидру, но я боюсь.
Ленка, едва уже не стартовавшая за своенравной служанкой, мысленно выругалась.
Взволнованный философ принялся ходить, попутно истязая себя рассуждениями:
— Если она бежит, значит, ей со мной плохо, как в царстве скорбного Аида... Будь она хоть чуточку счастлива — разве улетала бы она из этой отнюдь не убогой клетки?.. Но ведь раньше она возвращалась... Следовательно, я ей небезразличен. У меня есть надежда!
— Так что, вернуть Клепсидру?
— О, — уныло протянул Омерос. #8212 Её видели отплывающей с твоим соплеменником и Одиссеем...
— Это была не она, ревнивый ты кучерявец, — сказала дерзкая от злости Ленка. — Сейчас выясним, где она прохлаждается...
Пифия Афиногенова прикрыла глаза, обращаясь к своему дару прорицательницы, но вместо быстрого прозрения её поджидало нечто иное.
На Ленку навалилось то самое чувство беды, которое она отгоняла после стычки с олимпийцами. Крепко так навалилось, неостановимо. Пифия ощутила себя пришпиленной к полу. Это причудливое переживание её ментального тела застало студентку врасплох, и она оцепенела в обоих планах бытия.
Во-первых, Омерос увидел, как остекленел и поблёк взгляд его собеседницы, как она свесила голову, прикрыла глаза и замерла, не подавая ни малейшего признака сознания. Философ был знаком с признаками путешествия вне тела, поэтому не сильно обеспокоился. Работает пифия, ну, и пусть работает.
Во-вторых, сама Ленка не могла поднять ни руки, ни ноги. Пальцем пошевелить не могла. Хотя нет, пальцем шевелить она не хотела. С мотивацией вообще приключились проблемы: совершенно не хотелось ничего захотеть. Фундаментально. Совсем. Напрочь.
Дело в том, что в момент обращения к прорицательскому таланту Ленке Афиногеновой открылся весь ужас того положения, в которое она угодила. И не только она. Вместе с собой она утянула Аполлона, Кирилла и, чтобы не скучно было, весь этот безумный эллинский мир.
Теперь Ленка, словно придавленный тапкой таракан, как бы размазалась по половику. Не по половику. По ткани судьбы. Точно! Ленка узнала эти нити, эти узоры...
И тогда-то она прознала о катастрофе, которую учинила своей детской выходкой с перемещением олимпийцев в пространстве.
Этот мир умирал. Угасал вместе с медленно гаснущим сознанием Кирилла. Студентка увидела связь Кирилла с нелепым полотном мойр: «бог из машины» оставался неразличимым для местных богов и смертных, потому что был не нитью, а всем полотном.
«Влип комсомолец», — с вялой иронией самоубийцы подумала Ленка.
Ей было искренне жаль и Кирилла, и всех этих эллинов, но за себя и Польку она переживала крепче. Парадокс заключался в невозможности сконцентрироваться на себе и своём парне. Тревога за себя оставалась недоформулированной, ведь собственное сознание нанесло Ленке ещё один удар.
В момент массированного откровения, которое она получила, читая нити судеб, самым страшным обстоятельством ей показалась роль, сыгранная ею в деле уничтожения местной истории. А ведь Кирилл говорил, предупреждал, призывал не куролесить. Ну, да, тогда всё свелось к запрету на матерщину... Но разве дело только в ней?
Пифию Афиногенову захлестнул чистый рафинированный стыд, осознание себя тотальной убийцей. Откуда бы ни взялись эти греки, из головы советского студента или ещё откуда-нибудь, они жили, любили друг друга и ненавидели, рожали детей...
Ленку прижимал уже не тапочек, а многотонный сапожище. Безысходное отчаянье, вина за себя и Аполлона, скорбь из-за участи, на которую она всех обрекла...
В точке наивысшего стыда пифия Афиногенова вдруг собралась с мыслями, одёрнула себя и отчитала (с использованием плохих слов, между прочим), а потом преисполнилась несокрушимой верой в то, что ей удастся всё поправить.
Как?
Это вопрос технический.
Чутьё пифии подсказывало ей главное: всё осуществимо.
Правда, сапожище от этой непоколебимой уверенности легче не стал. Ловушка казалась фатальной, а из-за усилий, которые предпринимала Ленка, чтобы не потерять сознание, не «раздавиться», быстро скопилась усталость.
В какой-то миг Ленка спросила себя: «Неужто всё?..» и перестала бороться с тьмой.
LI
Сны видят все, но не все в это время спят.
Неизвестный автор
Далеко внизу, в серой дымке, угадывались очертания берега, полоска леса и горы. Аполлон Ромашкин висел напротив Кирилла. Кирилл имел вид еретический — словно прибитый к невидимому кресту, он сквозь полуприкрытые веки скорбно смотрел вниз невидящими глазами.
Временами казалось, что «бог без имени» становится полупрозрачным, но Аполлон списал этот глюк восприятия на непрекращающееся движение дымки, которая могла иногда заплывать и в пространство между двумя родственниками.
Сам Ромашкин не был стеснён какой-либо позой. Он спокойно шевелил руками и ногами, и, хотя в первый миг изрядно струхнул упасть, висел и не падал. Более того, он мог менять положение в пространстве, всего лишь отчётливо пожелав подлететь куда ему хочется.
— Наигрался? — по-русски спросил Кирилл.
— Более-менее. Я думал, ты в отключке.
— А я и есть в отключке. — Дядя улыбнулся одними губами, и это придало ему ещё более скорбный вид. — Лежу весь переломанный возле станка судьбы и то очнусь, то снова отрубаюсь. Больно, блин...
Как бы в подтверждение слов о пограничном состоянии Кирилла, он на несколько секунд стал настолько прозрачным, что Аполлон почти перестал различать его силуэт на фоне беспрерывного серого брожения.
— А я? — спросил Ромашкин.
— Что ты? — Сгустившийся обратно «бог из машины» вскинул бровь.
— Я тут зачем?
— Забавно... «Тут». То есть, вопросов к месту у тебя нет...
Аполлон пожал плечами. Какая разница, с чего начать.
— Помню, я заснул... А! Гипнос! — Парень начал постепенно восстанавливать в уме цепочку событий.
— Да, тебя усыпил бог сна, — подтвердил дядя. — Не худшее состояние для встречи конца света.
— Я бы предпочёл проснуться.
— А смысл?
Ромашкин снова бросил взгляд вниз, и ему показалось, будто кромка земли медленно осыпается, проваливаясь то ли в море, то ли в какое-то иное пространство вроде пропасти. Из-за плотной серой дымки, местами перерастающей в огромные бурлящие клубы дыма или облаков, судьба береговой линии оставалась неясной.
— И что же тут так печальненько всё? — Поинтересовался Аполлон. — Потому что мы оба умираем?
— Нет, ты-то в порядке. Это всё из-за того, что твоя подруга разорвала ткань бытия.
Племянник лишь отмахнулся:
— Я понимаю, тебя когда-то сюда Сцилла запихала, поэтому у тебя все беды от баб, но Ленка-то при чём?
— Доигралась, — хмуро и веско вымолвил Кирилл и ушёл в себя.
Замолчал и Ромашкин.
— Знаешь, чем заканчиваются древнегреческие мифы? — внезапно спросил «бог без имени».
— Смеёшься? Я их ненавижу! Чем это всё начинается, ты мне рассказал, а так я бегал всю жизнь от этих басен.
Кирилл усмехнулся.
— Самое гадкое, я и сам не знаю, чем они заканчиваются. Нет, по-настоящему, не смейся. Чисто исторически римляне стырили греческий пантеон, а там он пал под натиском христианства... Пал как явление, а не группа персонажей под руководством Юпитера.
Ромашкину показалось диким то, что он висит в пустоте и слушает лекцию о судьбах греческой мифологии.
— Нет, правда, — продолжил Кирилл. — У скандинавов всё увенчали сумерки богов...
— А чем тебе тут не сумерки? — не сдержался студент.
— В отличие от скандинавского греческий миф ничем не кончается. Да тут и нет единого мифа, так, сборник разнообразных источников. Авторы друг другу противоречили, разумеется... Вот возьмём твоего местного тёзку. Некоторые исследователи полагали его божеством, пришедшим из Малой Азии, другие отслеживали дорийское происхождение. Само имя ваше с ним имеет несколько толкований. Как тебе «отвращающий мышей»? Сребролуким златокудрым кифаретом Феб стал далеко не сразу... Строго говоря, Аполлонов было чуть ли не шестеро. Может, и больше... А в той версии здешней истории, которой я стал свидетелем и соучастником, всё было гладко: родила его Лето, вскормила Фемида, вырос, окреп, победил Пифона и пошло-поехало...
— Не слишком ли ты разговорчив для умирающего? — невинно поинтересовался «отвращающий мышей» Ромашкин.
— Слишком, — признал дядя. — Мне так легче оставаться... живым... Да. Пока я говорю, мне удаётся как-то балансировать.
— И где ты балансируешь?
Кирилл поморщился:
— Лучше не спрашивай. Боюсь об этом думать... Дай мысль закончить. Висел я вот так, всё у меня спорилось без всяких противоречий, катилось, как в голове уложено было. И тут ты со своей подругой свалился. Но знаешь, ваше появление ускорило события, которых я ждал и боялся.
— Ага, ты не знаешь, чем закончится твоё здешнее пребывание, — подхватил Аполлон. — Твои книжки в голове подходили к концу, угадал?
— Грубо говоря, да. Илиада, Одиссея, ещё кое-какие мифы и уже не такие славные герои, а дальше — всё. Полагаю, произошло бы ровно то же, что и при вашем появлении.
Ромашкин вклинился:
— Ты бы стал свободным агентом и свалился бы с неба, ходил бы неприкаянным между своими древними греками...
— Вероятней всего, хотя я не знаю, кто такие свободные агенты. Шпионы, что ли?
— Хм... Ну, пусть будут шпионы. — Приблизившись к «богу из машины», Аполлон пристально посмотрел в его печальные глаза. — Всё это необычайно интересно, но почему ты висишь в позе Христа? Прикалываешься?
— Ни пальцем не могу пошевелить, — сказал Кирилл. — Ты поставил совершенно правильную проблему, которая меня занимает больше всего. Я понятия не имею, почему в момент, когда моё тело стало похоже на мешок с требухой, я будто бы снова оказался тут. Ты же не забыл, что ни ты, ни я физически здесь не присутствуем.
— Да-да, я сплю, ты умираешь, — нетерпеливо проговорил Аполлон. — И?
— До знакомства с тобой я верил, что раздвоился, — неожиданно поменял тему «бог без имени». — Мне нравилось думать, вот, где-то в подлинной реальности живёт себе парень Кирилл, любит Зилю, возможно, у них дети... Иногда в приступе паранойи я представлял, что обряд с чашей отобрал у моей личности какую-то часть, и здесь я отлично соображаю, но ничего не могу сделать, ведь где-то там, в Союзе, сижу полным овощем и пускаю слюни. А тут являешься ты, племянник, и по твоему рассказу получается, я увяз здесь с ногами.
