— Это — проклятая статуя, царь! Аполлон тому свидетель, её необходимо уничтожить!
Диомед пихнул Ромашкина в бок:
— Ты свидетель, гы-гы.
Тем временем Приам решил уточнить прозвучавшие слова:
— Ты уверен, Лаокоон? Феб дал тебе знак, или ты руководствуешься своим мнением?
— Повелитель! — вступил задорный тенор. — Мы поймали беглого данайца.
Лязг, тычки, понукающие команды... Студент сидел в душном коне и следил за происходящим, словно за радиотрансляцией.
— Говори, враг, кто ты и почему не сбежал вместе со своими нечестивыми подельниками?
— Я Синон. Меня по навету коварного Одиссея сочли вашим разведчиком, продавшимся за золото. Даже золото подкинули.
— И ты хочешь соврать, что сбежал?!
После слов Приама раздался смех.
— Да, это так. То есть, не так. — Синон, чей голос Ромашкин, конечно, узнал, растерялся. — Они... Их... Ну, наш, то есть. Наш предсказатель, Калхас, объявил, дескать, Олимпу угодно, чтобы мы срочно покинули Троаду. Затем Аполлон дал знак — обещал либо благоволить в пути и дома, либо поразить нас своими незримыми стрелами. Народ возроптал, ведь мор нам ни к чему, все хотят жить славно и умереть здоровыми.
— «Возроптал»? Надо же... Складно врёшь, продолжай, — ободрил царь Трои.
— Война зашла в тупик. Я и мои товарищи давили на царей: в лагере стало голодно, славы мы не снискали... А тут ещё Калхас со своими пророчествами. Сначала Агамемнон обозвал всех бабами, а убогий старикашка Нестор призвал затянуть пояса. Но нам было знамение. Явился сам лучезарный Аполлон и велел убираться из Троады. Притом дал урок посвятить ему статую священного коня и принести в жертву пятерых людей. Узнав, что я попал в эту пятёрку, я упросил старого боевого товарища помочь мне бежать.
— Всё?
— Да, повелитель.
— Аид тебе повелитель.
Раздался глухой удар и вскрик Синона. К горлу Ромашкина вновь подкатила тошнота. Он заворочался, но Диомед с Одиссеем прижали его к полу.
— Тихо, чужанин, чего затрепыхался? Агамемнон говорил, тебе не нравится этот никчёмный человечишко, — прошипел в ухо студенту царь Аргоса.
Аполлона прошиб холодный пот: цари Греции послали своего вечного шпика на убой. Парень оцепенел, до него окончательно дошло, что всё это не костюмированное представление, ему-то накануне повезло, хотя и непонятно как, а вот за тонкой стенкой только что убили человека! По-настоящему убили...
Тем временем, снаружи продолжался жуткий «радиоспектакль». Слово взял тот, кого Приам назвал Лаокооном:
— Заклинаю тебя Фебом, владыка славного Илиона, предай это уродливое создание огню! Бойтесь данайцев...
Народ ахнул, со стороны моря послышались громкие всплески, кто-то закричал от ужаса.
Ромашкин крепко, до плавающих белых пятен, зажмурился, хотя было темно. Греки заволновались, кто-то укорил Эпея, что тот не додумался сделать просмотровые дырочки.
— Лаокоон!!! — это был почти визг. — Змей!!!
К нему присоединился мужской голос, потом раздалось шипение, перешедшее в свист. Народ разбежался. Что-то тяжёлое бухнулось рядом с конём, в котором напряглись в ожидании боя ахейцы, но ничего не последовало, просто в воду упал какой-то груз, и мужской крик смолк.
Троянцы долго молчали, потом до ушей греков и студента донёсся надтреснутый баритон Приама:
— Я вижу, это был знак богов. Лаокоон усомнился в их воле и был наказан! Златокудрый Феб не оставил нас в трудную годину, он изгнал крикливых данайских разорителей. Давайте же перенесём коня на главную площадь, пусть этот оброк, взятый нашим покровителем у злобных чужаков, станет назиданием для других разбойников и оберегом, которому будем поклоняться!
Скоро сказка сказывается, а коня дотащили до городских ворот лишь к вечеру. В тайнике становилось и душно, и тесно — до истерики. Аполлон Ромашкин то и дело проваливался в полудрёму, переносясь домой, в Золотокольцовск. Там творилась сущая бредятина: то дружки бегали на дискотеку в паноплиях, то мама не узнавала бедного измученного Аполлошу, то напротив вокзала вместо привычного Ильича возникал троянский конь.
Перед самым закатом конь возник-таки на главной городской площади Илиона.
Горожане самозабвенно праздновали, сквозь радостные вопли и топот сотен ног до сидящих в тайнике бойцов долетали истошные женские крики:
— Очнитесь, слепцы!.. Вы не победу празднуете — тризну по себе справляете!
Диомед хмыкнул:
— Кассандра.
И сплюнул.
— Эй, — всполошился Менелай. — Ты на меня плюнул.
И вновь Одиссею пришлось разнимать вяло пихающихся товарищей. Те и не усердствовали: при наличии отдушин всё равно категорически не хватало кислорода, и все были обессилены.
Поздно ночью Аполлона распихала грубая рука Диомеда.
— Взбодрись, чужанин, пришёл час действий.
Выломав потайной люк, ахейцы скользнули в свежесть и прохладу открытого воздуха. Вслед за ними, словно мешок с костями, вывалился студент Ромашкин. Доспехи, оставшиеся после поединка с Диомедом, сковывали движения и давили буквально везде.
Казалось бы, вот они, тревожные минуты начала действия, но он находился в тягучей прострации, будто спал наяву. Вокруг, в полумраке площади, освещённой звёздами и догорающими факелами, было пустынно. Несколько особо переотмечавшихся троянцев спали, валяясь, кто на ступенях большого дома, кто вовсе на дороге.
Привыкшие к любым тяготам ахейцы быстро пришли в себя, рассредоточились по площади и вырезали спящих пьянчуг. Тихая расправа пробудила Аполлона от тупой спячки. Адреналин лошадиной дозой бросился в кровь, и парень запоздало осознал, что участвует в бесчеловечной боевой вылазке — подлой и жестокой.
Ромашкина стошнило, хотя желудок был пуст, только вылилось чуть-чуть воды, которую припасли в коне предусмотрительные ахейцы.
— Слабоват ты, чужанин, — осклабился Неоптолем, сам неестественно бледный и дрожащий, но не от страха, а от предвкушения начинающейся бойни.
Опершись на протянутую руку, Аполлон встал и побрёл за стремительно двигающимися греками. Они шли к воротам, деловито, словно мясники-стахановцы, расправляясь с попадавшимися на пути троянцами.
В голове студента как будто миксером поработали, а потом попытались собрать мозг обратно. По факту выяснилось: Аполлон Ромашкин — дятел, каких свет не видывал. Именно он подсказал грекам идею с конём, думая, что они тихо займут Трою, а всё обернулось диким побоищем.
Сжав зубы и изо всех сил зажмурившись, студент остановился и спросил себя: «Как же ты, дурак, поступишь? Где твои мозги были?» Можно подумать, греки контрабандой в город въехали, чтобы с местными достопримечательностями ознакомиться. Аполлон прикидывал так: ну, захватят они дворец, тут власть и сменится. С первым же заколотым во сне троянцем иллюзии как корова языком слизала.
Впереди уже маячили ворота.
Ахейцы почти их достигли, и Ромашкин вдруг закричал:
— Греки!
Его возглас взрезал ночной воздух, помчался по пустым улочкам, отражаясь от стен известняковых домов, да так и сгинул.
Тявкнула невдалеке собака, кто-то из ахейцев обернулся, но цель была близка, и разбуди парень этот город, ему всё равно не суждено было устоять, — через несколько мгновений ворота со скрипом распахнулись, и в Трою ворвались подошедшие основные силы греков. Никто не орал, все двигались исключительно тихо, растекаясь по улочкам, как вода. Топот ног и лязг оружия, треск ломаемых дверей... Первые вопли разбуженных жертв.
Аполлон отмер и бросился в ближайший дворик.
Здесь оказался целый лабиринт, и парень запнулся о какой-то скарб, опрокинул корзины, потом загремели глиняные горшки, но страх и стыд гнали Ромашкина дальше, он бился плечами в узкие простенки, повторяя сквозь зубы: «Сосунок, сосунок!» А потом случился тупик.
Отпрянув от грязной стены, студент прислушался. Топот и крики, кажется, приближались. Затравленно посмотрев вверх, он увидел мужика, сидевшего на крыше и болтавшего ногами буквально в метре от лица парня.
Незнакомец также внимательно рассматривал Ромашкина, подперев подбородок кулаком. Локоть мужика упирался в бедро.
— Помоги залезть, пожалуйста, — пропыхтел Аполлон.
— Так ты видишь меня, что ли?! — Брови незнакомца изумлённо поползли вверх. — Хватайся.
Студент колебался не более секунды: «Пусть сумасшедший. Зато спасёт». Он подпрыгнул и вцепился в протянутую ладонь, но мужик не удержался, хотя и упёрся ногой в смежную стену, и рухнул вниз, на Ромашкина.
— Тьфу, нелепица, — прошипел незнакомец, поднимаясь на ноги. — Ты кто такой? Почему я чувствую твой вес?
— А что, не должен? — Аполлон поднялся и с тревогой вслушался в звуки, доносившиеся с улиц.
В воздухе отчётливо потянуло дымом, «данайцы, дары приносящие», времени зря не теряли.
— Это шуточки Гермеса... — Мужик оказался небольшого росточка, по плечо Ромашкину, он медленно барабанил пальцами по макушке и перекатывался с пяток на пальцы ног. — Или всё-таки Вакх постарался?..
Незнакомец тряхнул плешивой головой, проковылял, припадая на левую ногу, несколько шагов, потом чуть присел и, оттолкнувшись от земли, улетел в ночное небо, словно Кьяну Ривз в художественном фильме «Матрица». Полёт его был тяжёл и раздумчив, но это был полёт.
Неординарный поступок слегка тормозного незнакомца окончательно выбил Аполлона Ромашкина из колеи здравомыслия. Парень отступил к стене, почувствовал её прохладу спиной и медленно стёк на землю.
Обхватив голову руками, он забылся, нырнул в вязкий мрак самоуничижительных мыслей, затем провалился во тьму и не выныривал оттуда до самого утра.
IX
Если одному непонятно, то и другому
тоже должно быть ясно.
Неизвестный учитель
Верховный жрец с самого утра ждал вечерней встречи, и наконец урочный час настал. Эпиметей окинул жрецов взыскующим взором и сказал, авторитетно чеканя каждое слово:
— Я собрал вас, братья, дабы прояснить непонятное. Вопроса два, и касаются они нашей новой пифии.
Хмурый Эпиметей с раздражением отметил: при упоминании пророчицы в вечерней трапезной стало светлее от улыбок.
— Во-первых, я не могу взять в толк, почему её так возлюбил народ и... многие из нас.
— О, это просто, почтенный владыка, — откликнулся юнец-распорядитель, который настолько самозабвенно заглядывался на Елену, что периодически забывал принимать у населения тубусы с просьбами. — Она прекрасна.
— Ох, замолчи, Писистрат. — Верховный жрец поморщился, хотя молодой поклонник пифии не соврал. — Да, она... божественна. А не потому ли ещё, что за всё время она ни разу не предрекла беды?
Собрание слегка зашумело, головы закивали. Многие заметили эту особенность.
— Но разве это плохо? — спросил седой жрец.
— В короткий срок это замечательно, — признал Эпиметей. — Но жизнь не бывает добра ко всем, есть и люди, чей жребий чёрен. Это понимают все, даже глупые простолюдины-пастухи. Когда уверения пророчицы перестанут сбываться, народ начнёт роптать. Суровая слава Дельф превратится в весёлые побрехушки о красивой девушке, которая всем сулит удачу.
— Да, судьба вам не добрая нянька, — изрёк седой.
— Но почтенные братья! — вновь не смолчал желторотый распорядитель. — А вдруг всё сбывается?
На паренька зашикали, но хмурый Эпиметей вымученно улыбнулся:
— В том-то и дело... Юный Писистрат прав.
В трапезной стало тихо, как ночью, когда разве что храмовая мышь пробежится от кладовки к норке. Верховный жрец пожал плечами и пояснил:
— Мои источники на ярмарке свидетельствуют, что по Дельфам ходят упорные слухи, мол, новый прелестный глас Феба обещает каждому просящему успех, и нет того, кого бы она обманула. Конечно, это глупость. Прошла всего неделя. Но заметьте: торговец коврами, который спрашивал, не заняться ли ему ещё и посудой, вдруг удачно проворачивает две крупные сделки с амфорами для царского дома в Коринфе и кухонной утварью для большого каравана, отправляющегося на запад. Позавчера Елена посулила ему успех, он тут же скупил пару лавок, а наутро уже получил замечательные заказы, разом покрывшие его расходы.
— Ты углубляешься в язык торговли, старший брат мой, — подал голос лысый жрец, за кем была закреплена хозяйственная часть храмового бытия. — Один разбогатевший купец — это ещё не чудо.
— Их семеро. Ещё два удачных сватовства и выигрыш в соревновании метателей дисков.
— Это тот самый щуплый, который приходил вчера?! — прошептал седой.
— Именно. — Эпиметей забарабанил пальцами по колену. — Я велел доверенным людям следить за всеми слухами. Ни одной жалобы на промашку пифии.
Он вздохнул и вспомнил, как тяжело было порой из бреда предсказательницы, надышавшейся пифоньим дымом, сложить хоть сколько-нибудь связанное пророчество. На вопрос: «Будет ли в этом году урожай фиников?» бедная женщина выдала: «Огнекрылая сороконожка истомилась по соображениям безопасности». Потом хихикнула и добавила: «Актинии пожирают ненароком». Земледельцу передали, что урожай сгорит. А по-настоящему ничего такого не произошло, у всех случились богатейшие сборы, только бедолага, поверивший бреду, не стал много сажать и остался внакладе. Он пришёл скандалить. Эпиметей лично поумерил его пыл, заявив: сребролукий бог решил покарать гордого человека, дав ему коварный знак. Тупая отмазка, но сработала.
А тут — кто бы мог подумать? — что ни скажет, всё истина. Цены ей нет.
— Чему нас учат древние записи? — сказал верховный жрец. — Так не бывает. А если бывает, то грозит гневом богинь жребия.
— Но почтенный владыка, — влез неугомонный Писистрат. — А вдруг это и есть век великого примирения богов, который предречён самому Зевсу?
— Если бы у бабушки был детородный стержень, она была бы дедушкой, — с издевательской назидательностью сказал Эпиметей. — Хотя ты сегодня часто оказываешься прав. Далеко пойдёшь, мальчишка.
В это самое время пифия Афиногенова принимала в своих покоях таинственную женщину.
Незнакомка была одета так же, как и вчера, в серый хитон и ветхие сандалии. Сфендона всё так же покрывала голову, но отдельные седые прядки выбивались из-под этого платка.
Начало темнеть, в открытые окна дул тёплый ветер, и огни лампад уже принялись терзать тени предметов, визитёрши и самой Ленки, создавая тревожное настроение.
Где-то вдалеке играла музыка и раздавались весёлые крики подгулявших дельфийцев.
— Как всё-таки вас зовут? — спросила пифия.
Чёрные глаза незнакомки испытующе и безотрывно глядели на Ленку Афиногенову, пауза затянулась, и студентке стало неуютно.